– Да пошла ты, мать! Устала я…
– Надька, ты чё как с матерью разговариваешь! А? Какая никакая, а мать…
– Отвали, тёть Люб!
Надька хлопнула дверью своей квартиры и исчезла. Тамара кричала ей с кухни вслед, требовала идти в магазин, но Надька уже не слышала.
Бывало по разному – мать могла и заставить, методы у нее были, и тогда Надька, растирая кулаком слезы, вынужденно поплелась бы. А сейчас мать была не настроена на битву, потому что, судя по голосу, который дочь уж хорошо распознавала, была она в приподнятом алкоголем настроении. А Надюха, и правда, устала, только пришла из школы, там тоже было всё плохо, а дома….
Дома ещё хуже…
Их квартиры были коммунальными, а дом – странным. Местами он был трехэтажный, а местами почему-то одноэтажный или двухэтажный. В полуподвальном его помещении находилась типография. По его длинным холодным коридорам работники таскали кипы бумаг, дети ездили на трёхколёсных велосипедах, тетки в халатах таскали тазики с бельем. Коридоры и чердаки – ничейная территория, бесприютная и запущенная.
Крыша дома была тоже разной – где треугольная, где плоская, где плоская, переходящая в скат.
А вот комнаты в доме были хорошие – нестандартные, диковинные, часто многоугольные с закоулками, тупиками и закругленными углами. У семьи Татариновых целых две раздельные комнаты.
Тамара Татаринова сейчас проживала не лучшую часть своей жизни. Была она когда-то счастлива в первом браке с отцом Надьки, но он бросил ее, уехал на заработки и написал, что не вернётся. Судьбу свою она пыталась устроить, но попытки эти скорее были попытками подстроиться, ублажить и доказать, что лучше всех мужику будет с нею – с такой доброй, с такой хозяйственной, подобострастной и услужливой. Кто пустит пожить – Томка, кто накормит и напоит – Томка, кто выпьет вместе и выслушает жалобы на жизнь – Томка.
Уж не раз мужики оставляли ее ни с чем, а она все верила и верила – найдет того, кто станет ей плечом верным. А Надька, дочка, росла сама по себе. Накормлена была, да и ладно …
Девчонки, ее сверстницы, наряжались матерями в модные платьица и пальто, ходили в музыкальные школы, хвастались поездками на моря, а она, в трениках летом, в старой обмалевшей школьной форме, в отданном соседками пальто, так и росла, глядя на все это девчачье счастье других волчонком…
Надя была небольшого роста. Серая, как воробушек, с рваной челкой и коротко по плечи подстриженными, тоже как будто сероватыми, волосами. Она больше была похожа на мальчишку. Неброская, со сжатыми в кулаки руками в карманах.
Она часто вспоминала те времена, когда вместе с матерью и отцом в голубом платье и таких же бантах гуляла в парке, ела мороженое и каталась на каруселях.
С ней ли это было?
Почему-то все мечты о нормальной жизни у нее ассоциировались с фортепиано. Вот если б она жила в нормальной семье, казалось ей, она обязательно бы умела играть на фортепиано. Её тонкие пальцы часто мысленно перебирали белые и черные клавиши легко и непринуждённо. Дома сгущались невесёлые краски, а душа требовала музыки, сердце шептало мелодию. И Надюха уносилась в какие-то далёкие от реальности мечтания …
А дела матери, между тем, становились всё хуже. Прошлой весной очередной Томкин ухажёр, который, казалось, станет плечом верным, оставил ее с уже родившимся мальчонкой. И теперь мать вынужденно оставила работу, сидела дома на декретные гроши, и не знала, как жить дальше. Все свои тяготы жизни, неимоверную навалившуюся тоску и обиду выливала она старшей дочери, которая ещё не закончила и восьми классов.
– Надьк! Чего делать-то? Не зна-аю я… На шо жить-то будем? А?
Никаким мастерством, которое помогло б выжить дома, Тамара не владела. От хандры, родив совсем недавно, начала выпивать. Маленький Толька сваливался на Надю, денег в доме совсем не хватало. Часто Надюшку подкармливали соседи, а Томке угрожали лишением материнства.
От жалости к молодой бабе, а ещё от тяжести охваченного не по возрасту труда, пожилая уборщица типографии иногда просила ее о помощи. Жила она тоже в их доме. За мизерную плату Тамара начала подрабатывать. Территория типографии в подвале была большая, грязи много – помашешь шваброй, поперетаскиваешь кипы старых газет… Тамара разок другой попробовала и начала отправлять туда Надежду. Но, на счастье Надьки, увидела ее начальница, и это дело быстро запретила – детский труд.
Надя уж давно поняла, что мать ее непутёвая, да и соседи поясняли куда чаще необходимого. Она огрызалась на мать даже в те периоды, когда та была трезва, старательно доказывая свою материнскую состоятельность.
Соседки собирали малышу одежонку, подбрасывали подачки. Они и посоветовали, хоть было им это и невыгодно, – пустить во вторую комнату квартирантов.
– А чего? Поютитесь уж с Надькой и в одной комнате, тем более большая она. А копеечка будет. Иначе как протянете-то, Том?
Кандидаты в жильцы приходили, осматривали жилье и убегали. Длинные темные коридоры, убогая комната, соседство с грудником, не слишком хозяйственной явно пьющей мамашей и общий санузел – отталкивали. Тамара уж потеряла всякую надежду на то, что комнату она сдаст.
Но однажды в третьем часу ночи к ней в дверь постучали.
– Томка! Тут к тебе насчёт комнаты …
За дверью стоял парень на костылях, в расстёгнутой шинели с вещмешком за спиной. Тамара запахнула худенький халат, разбудила Надьку, которая спала в комнате, предназначенной для сдачи, и туда просто зашёл новый жилец.
И было ему всё равно, что тут плохонькая мебель, что удобства общие, и даже, что белье на постели несвежее. Он снял шинель, устало сел на кровать и кивал, что все его устраивает.
А когда Тамара согрела и принесла ему с кухни чайник, он уж спал. Костыли лежали на полу. И только сейчас Тамара вдруг заметила, что у парня пустая брючина – нет ноги, а ещё, что он совсем еще молод.
***
Комната, в которой разместились мать с маленьким Толиком и Надя была тридцатиметровой с высоченными сводами и огромным стрельчатым переплетённым рамами окном. Но она уже не казалась такой уж просторной – была заставлена, заложена и загромождена. И совсем не нажитым имуществом, а скорее наоборот – от ненажитого имущества. Не хватало шкафов, и поэтому вещи лежали в мешках и коробках по всем углам.
Стол, стоящий посередине, подоконник тоже были завалены кастрюлями, Надькиными книгами, какими-то кипами газет, тут же стоял утюг, лежала гора белья. Так жить они привыкли. Надо было поесть – отодвигали белье, надо погладить – переставляли кастрюли. Впрочем, гладили редко. В основном Надежда.
Новый жилец выходил из своей комнаты редко. Казалось, редко даже по нужде. Первые несколько дней вообще не выходил. Тамара заглядывала, предлагала чай, перекус, но он отмахивался, говорил, что ничего не хочет, что спит.
Надя поглядывала на комнату искоса. Ей-то он зачем? Мать сказала, что деньги за месяц отдал наперед. А больше их и не должно интересовать ничего. Но в коммунальной квартире шептались, беспокоились – парень и не ест ничего. Может, конечно, были у него запасы в вещмешке, но прошла уж неделя, а он ничего не готовил, выходил несколько раз только набрать воды, но даже чайник не кипятил.
Тамара разводила руками – чего она сделает? Заглядывала – говорит, что все нормально, в основном, лежит…
Откомандировали к нему Савелия, мужа тети Любы. Тот зашёл в комнату к квартиранту, пробыл там минут двадцать, а потом вышел и зашипел, чтоб побросали бабы чего-нить на стол. Дескать, выйдет сейчас Андрюха, покормить надо-ть.
В военной мятой на спине рубахе, опираясь на костыли, немного опухший в лице квартирант, и правда, приковылял на кухню. Савелий уж разливал.
– Давай, брат! Не чокаясь, за твоих…
Они перекусили, выпили. Андрей сидел недолго, говорил немного. Но на вопросы, мучившие жильцов, ответил – Афган, ранение, госпиталь, ампутация и долгое лечение. Жил раньше с бабкой в деревне Литкино их района, та померла, а его жилье забрал сельсовет, уж другие там живут. «Похоронили» живого в селе Андрюху – сведения им пришли, что погиб.
Направили его сюда, приехал на автобусе, с трудом добрался до военкомата. В военкомате обещали комнату в общежитии, а потом и жилье. Да только … да только намекнули, что не скоро это будет. Времечко неподходящее, ждать надо. Долгое путешествие из госпиталя его напрочь вымотало.
Парень прятал глаза, но выпивал с желанием. Савелий после чуть ли не занёс его в комнату, уложил на кровать. А когда вышел, стукнул кулаком по стене так, что затряслись перегородки. Желваки его ходили ходуном. И не понятно было, на кого он конкретно злится, и, в целом, всё было понятно …
Бабы коммуналки вздохнули тяжко. Да-а, времечко …
Единственным существом, которое могло растопить поверхностный слой застывшего сердца Надюхи, был Толик – младший братишка. Сначала Надька злилась на само его появление, пыталась отстраниться, но постепенно привязалась.
Он ревел порой, брошенный матерью, дрожали губки от бесконечного плача, и Надька хватала его, прижимала к себе, успокаивала. Она всему вынужденно научилась сразу – пеленать, купать, разводить смесь. Она ругалась с матерью, когда та из-за своей безалаберности и безденежья забывала о ребенке, злилась на нее и следила за тем, чтоб у малыша всегда были запасы смеси.
Надежда открывала шкаф и требовала у матери денег на смесь. Надька понимала – Толик такой же, как она. Несчастные оба, потому что родились они у одной матери. Иногда она злилась на него, уходила из дома – пусть, дескать, мать сама разбирается. Но сердце рвалось назад. Как там Толька?
А он уже тянул к ней ручки, улыбался беззубым ртом, закатисто хохотал на ее игры. Только Толика Надя и любила. А он ее. Но растворяться в ребенке уже не позволяло заиндевевшие сердце и озлобленность на мать. Да и на всю эту жизнь …
А теперь, с появлением жильца, у Надюхи не стало вообще возможности закрыться от ночных криков Толика. А у того полезли зубы. Она ворчала на мать, ругалась, когда та не слышала рева малыша, вскакивала, укачивала и, как следствие, не высыпалась. Ещё больше съехала в школе, нарвалась на конфликты с учителями.
– Надька! Опять меня в школу вызывают! Лобова Катерина заходила, сказала – двойки одни у тебя, – встретила ее мать.
– Да ну их! Не пойду я туда больше! – Надьке хотелось реветь, но она сдерживалась.
Раньше был у нее выход – закрыться в отдельной комнате, а теперь и туда не скроешься. Она начала переодеваться, но мать нравоучения не прекращала. И когда Надежде все это надоело, она хлопнула дверью, прошла по длинным сквозным коридорам и встала, решая, куда идти – на крышу или на улицу. Вышла на улицу.
Она хотела есть, встала там, на крыльце, ожидая, когда мать остынет. Да и ей нужно прийти в себя… Она мысленно била по клавишам какой-то противный марш.
Школа… Ох, уж эта школа! Восемь классов окончить, конечно, надо бы, но терпения не хватало. Надька была резка. Класса до шестого училась она очень даже неплохо. Говорили, что у нее способности. Но однажды сильно заболела тяжёлой формой желтухи, лежала в больнице долго, отстала от своих. А когда вернулась из больницы, оказалось, что у матери живёт очень весёлый мужичок. Он вваливался в квартиру в любое время суток и кричал без всякого стеснения:
– Черти! Дрыхните что ли? Не видите что ли, что гость прибыл, почтил визитом. А ну, мечи, мать, на стол!
Он был большой, с мягким толстым носом, лохматыми бровями, он охватывал собою всё пространство, умел здорово хохотать, был щедр, любил гостей. Их квартира превратилась в притон для всех его друзей и подруг, коих было множество.
Он хватал Надьку в охапку, трепал и без того вечно растрёпанные волосы, усаживал на колени, кормил от души и не давал ни минуты покоя. Надя пыталась уходить на кухню, учить уроки там, но и там вечно крутились гости и жильцы.
А мамин друг хватал ее учебник, раскатистым басом читал вслух, то восхищаясь, то возмущаясь прочитанному, захлопывать книгу и восклицал:
– Ох, Надька, да зачем тебе эта учеба! Вырастешь, выдам тебя замуж за парня с нашего участка, а у нас знаешь, как хорошо платят…
Шестой класс Надя закончила с трудом. А этот мамин хахаль пропал, как и все предыдущие, оставив Наде, новые сапоги, пальто на вырост, велосипед и нежелание учиться.
В седьмом классе Надежда начала конфликтовать с учителями и одноклассниками. Неблагополучие семьи уже было налицо. Она была то депрессивна, то агрессивна, отчуждена и замкнута. Надька вообще забыла, когда последний раз улыбалась. Злость поселилась в сердце, любой толчок вызывал агрессию.
Лишь два момента вызывали щемящее чувство – пальцы, летающие по клавишам, мелодия, звучащая в ушах и Толик.
Сейчас она стояла на крыльце, смотрела на серые стены строений. Шел октябрь, листва почти облетела и оголила всю захламленность двора. Казалось, в эти стены вьелись все несчастья жильцов, несчастья всех сортов и видов.
Давно пора подогнать бульдозер и снести все это вместе с домашним хламом, с клопами, с обоями, а золу с пеплом утрамбовать в землю, будто не было ничего. Все, что видела перед собой сейчас Надежда вызывало именно такие мысли.
Она играла мысленно сейчас монотонную мелодию. И в ней грусть – грусть от усталости этой грубой жизни.
Но вот меж домами показался их жилец. Он переставлял костыли мелко, с каждым взмахом их раскачивалась холщовая сумка у него в руках, стучала по костылям. Нести сумку ему было крайне неловко. Лучше б взял вещмешок, – подумала Надя.
Она наблюдала. Перед крыльцом он вообще потерялся. Переложил костыли в одну руку, поставил сумку на ступени. Там загремело стекло. Звук Наде был знаком – водка, к бабке не ходи. Парень ухватился за перила, наваливаясь на них, с трудом начал забираться на крыльцо.
Надежда подхватила сумку.
– Я помогу, – заглянула внутрь – две бутылки водки, хлеб, консервы и ещё что-то.
Он остановился, глянул на нее. На лбу испарина, несмотря на прохладную погоду. Видно было, что поход в магазин даётся ему нелегко. А лицо совсем молоденькое, прямо как у десятиклассника Сашки из их школы пробивается пух над верхней губой.
– Спасибо, – промямлил.
Надежда быстро дошла до квартиры, бросила сумку перед дверью квартиранта с некой обидой – и этот пьянствовать собирается… Она уже готова была бить эти ненавистные бутылки.
Сосед добрел, подхватил сумку, открыл ключом дверь. Пока он входил, покачиваясь неловко на своих костылях, Надя краем глаза увидела помятую постель, консервные банки на полу перед ней. Во что ж он превратит ее комнату?
Мать ещё не успокоилась, по-прежнему, ворчала на нее. Сильно пахло грязными пеленками. Надюха пошла на кухню, чтоб уйти от матери, чтоб перекусить и спокойно всплакнуть. На кухне никого не было, и слезы полились по полной. Надька утирала рукавом глаза, сопела носом.
Только что, когда уходила со школьного двора, такие же слезы лились у Лены Симоновой из ее класса. Ее встречал отец на машине, нужно было ехать на английский, а Лена очень не любила свою англичанку. Надька подумала – пожить бы Ленке так, как живёт она, хоть недельку – бежала б на свой английский.
Она открыла их маленький холодильник, глянула внутрь. Достала два последние яйца и лук, начала делать себе яичницу. И тут услышала стук костылей. С трёхлитровой пустой банкой шел на кухню квартирант. Она скорей утерла слезы, начала резать лук. Пусть думает, что это из-за лука.
Он посмотрел на нее как-то сурово, как будто и не видел, набрал почти полную банку воды из-под крана, прижавшись к кухонной мебели бедром. Но когда стал вынимать банку, когда попытался ее как-то подхватить, замешкался. Обеими руками он должен был опираться на перекладины костылей, держать банку ему было нечем.
Надька была зла на него из-за водки. Стояла и наблюдала, шмыгала носом, злорадно думая – запивачку несёт, да вот неудача… не получается. Вот и пусть помучается, алкаш… Пьяниц она, страсть как, не любила.
Но квартирант банку решил все же прихватить, и на первом же шаге, банка выскользнула, ударилась о пол и разлетелась на осколки. Он, пытаясь банку подхватить на лету, опустил руку с костыля и, повалившись на пол, сел в лужу и в осколки стекла.
Надюха охнула, подбежала, помогла ему подняться. С руки парня текла кровь.
– Сюда садитесь,– она подтянула табурет и он неловко сел.
Надька побежала в комнату за бинтом. Бинт не нашла, полезла за марлей, из которой делали подгузники Толику.
– Чего там разбилось-то? Ты чего это?
– Там кровь у жильца ….
Надя вернулась, посмотрела на квартиранта, и вдруг увидела, что глаза его наполнены слезами. Неужели так пореза испугался? Да нет, не должен. Афганец, без ноги….
Дело в другом.
Она обсмотрела порез, рана была неглубокой, перевязала.
– Ты сама-то не порежься, – посмотрел он на пол, отодвинул ее рукой от стекол, – Уберу я сейчас.
– Да Вы что! Вы не сможете. Я сама сейчас всё уберу.
– Не смогу… Я вообще ничего не могу сам. И не смогу никогда больше, – он сказал это так скорбно, что Надя подняла на него глаза, сразу поняв причину слез.
Она смела осколки, вытерла пол тряпкой, а он сидел безучастно и смотрел куда-то в одну точку, мимо Надюхи. Она подала ему костыли, и он заковылял в комнату. Надюха нашла другую трехлитровую банку, налила воды, постучала в его комнату.
– Зайдите, – он сидел на кровати, уже открывал водку.
– Вот, запивайте, – с сарказмом сказала Надька, поставив рядом с ним банку, – Хорошего Вам опьянения. Только как протрезвитесь, срач этот уберите, пожалуйста. Мы Вам комнату сдали не для того, чтоб Вы тараканов разводили.
***
Андрей несколько дне подряд привыкал к действительности, к своему одиночеству. Мягкая тьма неуютной этой квартиры, тихий шелест ночных машин, свет фонарей, безлистные осенние деревья за окном… Контраст был слишком удушающим, таким удушающим, что казалось жизни и нет.
Он цеплялся за детские воспоминания, стремился уловить что-то ощутимое в том прошлом, в юности, уносился вспять из дымного обволакивающего его облака. Туда должна вернуться его душа, но она никак не могла ухватить желание жить, и вновь и вновь сознание его скатывалось туда, откуда прибыл он недавно.
Он засыпал и видел гранатовые рощи, сады, изрезанные железом, виноградники в воронках и рытвинах, тусклые, словно припорошенные пеплом, жёлтый кишлак, огрызки домов, и тела тела … Во сне он прыгал с брони в раскалённое пекло, в песчаную жижу и бежал.
Ему снились танки в пустыне, скрежет песка и железа, и, ослепнув от солнца, он бил очередями в небо, в бархан, в людей… Он кричал во сне и просыпался.
Осознавал, где он…
За стеной плакал ребенок, громко переругивались хозяйки. Они ссорились, но он был рад – синеватое окно, ночь, шум машин…
Даже жуткие моменты ранения, боль и муки, не были так страшны, как эти приходившие во сне картины. Там, в вертолете, когда вывозили их, в госпитале, он был ещё солдатом. Даже ампутацию принял, как очередной приказ – надо, значит надо. И потом весь период восстановления считал себя воином. Там была помощь, там были средства, поддержка, там были такие же, как он…
А вот сейчас. Когда военком развел руками и сказал, что понимает-то он понимает, но ничем помочь не может. И рад бы…. Но такая травма – значит он льготник, а инвалидам войны помогают в первую очередь. Вот только сейчас – нечем.
– Но ты не переживай. Подожди немного…
И вот только сейчас Андрей осознал, что он – безногий инвалид, что он совсем один, что он не сможет жить так, как прежде … Да ещё и дома его уже нет, а главное – нет бабушки. Умерла, считая его погибшим. Эта боль резала сердце сильнее всего …
И что дальше?
Водка, выпитая через несколько дней с новым соседом, помогла. Не снились искореженные кишлаки, похожие на скелеты, угрюмые горы и душманы… Водка – это был выход …
Наверное, выход был и ещё….
***
Тамара в школу дочери все же сходила. Подобострастно обещала классной Надьки, что примет меры, что дочь исправится. Но как сделать так, чтоб дочь исправилась – не имела понятия. Надежда вообще ее не слушала.
Тамара пошла домой через магазин – нужно было успокоиться.
Когда вернулась она домой, Надька грела воду в ведре и баке, собиралась купать Тольку.
– Ты…ты…. Позоришь мать, – кричала она на всю квартиру, – Грубишь учителям, сказали, мерзавка! Чего ты делаешь? Чего? Иди уроки учи!
– А ты Тольку когда последний раз купала, а? В комнате вонь стоит, зад у него опрелый! Пошла отсюда!
– Ах ты дрянь такая! – Тамара схватила полотенце, начала хлестать Надюху.
Надя уворачивалась, огрызалась. Вмешалась тетя Люба, успокоила обеих.
Сидя на краю ванны Надька ревела. В тазике полоскался малыш. Мыльная пена лежала на дне ванны, Надюха поддевала ее, играя с Толиком. В пене на голове он был такой смешной. Он брызгался, он был счастлив. Отвлекалась и Надя, вытерла его махровым полотенцем, подхватила, понесла в комнату.
Мать пила, даже не скрывала бутылку. С горя пила – дочь у нее непутёвая растет, а она ничего сделать не может. И опять завела она ту же песню. Надька старалась не слушать, занималась делами, кормила Тольку.
Потом мать уснула, а Надюха всё думала о том, как жить ей дальше. Иногда, то ли в силу своего ещё детского возраста, то ли просто – в силу романтизма характера, она верила в чудо.
Откуда-то, Надька не знала откуда, но вдруг появится спасение. Она обязательно вдруг научится играть на фортепиано. Или окажется у нее вдруг много-много денег, и сможет она уйти от матери и жить сама, или найдется вдруг ее отец, который непременно будет добрым, богатым, приедет на машине за ней прямо к школе, и все увидят и удивятся. В мечтах отец ее был похож на отца Лены Симоновой. Или ворвётся в ее юную жизнь любовь и сделает ее счастливой. Главное, абсолютно точно, во всех этих мечтах было одно – уйти от матери. Она не верила, что мать станет другой.
Вот только, как же Толька… – эта фраза спускала ее на землю.
Вечером мать проснулась, хмельная, недовольная. Начала играть роль порядочной матери, убирать комнату, заниматься с Толиком и ворчать на дочь…
Надюха натянула куртку и вышла. Она направлялась на крышу. Длинным коридором третьего этажа в самый торец, потом налево. А там лестница деревянная и люк. Чердак над их квартирами был с треугольной крышей, но если пройти по доскам чердака, по захламлению, не обращая внимания на дохлых голубей в углах, то, спустившись по набросанным пологим доскам, можно выйти на крышу плоскую бетонную с железными перилами по бокам и скатной крышей с одной стороны. Здесь дом из трёхэтажного превращался в двухэтажный.
Глаза Надьки уже привыкли к темноте, и можно было различить валявшиеся кругом кирпичи, мусор, бутылки, провода и пакеты. Надежда перевела дыхание и вылезла в обдуваемое ветром отверстие на пологие доски. Огляделась и спустилась на крышу, пошла на свое любимое место к перилам, с видом на город, на трассу.
Ветер дул всё сильнее и трепал непослушный воротник ее куртки. Небо начинало превращаться в тёмное месиво из красок. А на душе было гадко. Звёзд ещё не было видно, но темнело. Высота их дома была значительная. Потолки четырехметровые, старые постройки, и крыша их дома была на уровне далёких пятиэтажек.
И тут в другом углу крыши увидела Надя человека. Испугалась, отшатнулась. Мало ли кого здесь можно увидеть, забредали и бомжи-пьяницы. А когда присмотрелась, узнала жильца.
Как он оказался здесь?
Как смог он сюда забраться по лестнице? Как смог спуститься по пологим шатающихся доскам? Это же невозможно с одной ногой. И что он делает тут?
Сумерки мешали увидеть, и она решила подойти ближе. И тут вдруг вся картина стала понятна: костыли валялись беспорядочно по эту сторону перил, а парень стоял на парапете – по другую. Стоял, на одной своей ноге, спиной к перилам, смотрел не вниз, а куда-то вдаль.
И Наде показалось, что стоит ему отпустить руки и он вовсе не упадет вниз, в свет горящих внизу глухих фонарей, в пропасть, в городской шум улиц, а полетит над городом, расправив крылья, чуть ниже растрёпанных темных обвислых туч. И Надежде вдруг захотелось полететь вот также, рядом с ним.
Она долго так стояла и молчала, глядя на парня. В голове звучала мелодия ветра. А потом стряхнула с себя мечтательное оцепенение, вернулась в реальность. Просто подошла, взяла в руки костыли, стукнула ими. Он заметил ее оглянулся, но как-то плохо фокусировал взгляд.
– Улететь хотите? Меня возьмёте с собой? – спросила, отряхивая костыли от пыли, – Я б тоже улетела! Достало тут всё…
Он смотрел на нее непонимающе, как будто не слышал.
– Вылезайте, давайте, а то и правда улетите…, – она махнула рукой, подходить не решалась.
И тут он перехватил руки, прыгнул на ноге и заскользил. Нога его сорвалась, и он повис на подмышке и одной руке, пытаясь поймать ногой опору. Надежда бросила костыли и подхватила его за плечи, резко навалившись на перила.
И случилось то, что оба они никак не ожидали – старые железные перила вдруг лопнули и поползли вниз, отгибаясь наружу и вправо к соседней стене из рыжего кирпича и пологой крыше. Надя упала вперёд провалившись в широкий проем меж прутьями ногой, ойкнула от боли, даже не успев испугаться.
Она была дальше от угла, он – ближе. Оба висели над пропастью.
– Держись, – прохрипел он, пытаясь задеть здоровой ногой за сток на пологой крыше.
А Надежде и не нужно было применять силу, чтоб держаться, она просто сидела на перевёрнутых перилах, которые вот-вот, под тяжестью двух их тел, могли сорваться вниз.
Он попробовал раз … два… У него ничего не получалось.
– Ты сама выберешься? Выберешься сама? – прошипел хрипло.
Надя не понимала, кивнула, а когда вдруг поняла, испугалась страшно, закричала:
– Нет! Нет! Не смей! Я не выберусь! Нет…
Она поняла, что он решил отпустить перила и прыгнуть, чтоб тяжесть на них была меньше, чтоб выдержали они хотя бы ее.
– Ты сможешь, дурак, давай, а я вот так …, – она схватилась за парапет, сбавляя давление на перила. Он посмотрел вниз, а потом на нее, на ее умоляющий взгляд…
– Не на-адо прыгать! Пожалуйста! Мне страшно, – она заплакала.
Ему нужно всего лишь дотянуться здоровой ногой до водостока, замахнуть ее, и тогда он залезет на скатную крышу сбоку, тогда вытащит и ее… Но если б были две ноги, если б было чем упереться… Она поняла и подставила свое колено на парапет.
– Давай… Давай, упрись вот так…
Это было рискованно, ему нужно было отпустить левую руку от перил. Он сомневался, попробовал замахнуть ногу ещё раз, и опять неудачно.
А внизу сновали машины, неуклюжие прохожие спешили укрыться в домах, кружили, поднимаясь с земли, осенние листья. И никто не видел, что там наверху над землёй висят два человека.
Лишь ветер, под скрип срывающихся перил, играл им осеннюю мелодию …
***
Небо треснуло напополам, раскололось над головой, рассыпалось миллионом звёзд. Ослепила вспышка, а молния пронзила тело.
От напряжённой боли-тошноты Надька попыталась скорчиться на постели, но что-то мешало. Она старалась ухватить сознание, удержаться здесь, но всё улетала и улетала.
Но сейчас ей помогали, кто-то тормошил, слышался знакомый голос.
– Надь, Надь! Ты узнаешь меня, Надь?
Зелёные стены напополам с белым. Она увидела облупленный потолок и чьё-то лицо перед собой. Сознание то уплывало, унося и качая в полете, то вдавливало в постель.
– Надь, мы в больнице, Надь. Тебя будить велели, проснись!
Она всё вспомнила: крыша … они висят над городом. Хотела что-то сказать, но рот склеился, она не могла разодрать губы. Она посмотрела за окно – стоял уже белый день. Ей смочили губы.
– Мы упали? – наконец, смогла спросить она.
– Ты… Ты упала. Но … Ты не переживай, поправишься. Я рядом. Деревья помогли, удержали. Ты упала на ветки, – рядом на стуле сидел их жилец в больничной пижаме.
И тут Надежда вспомнила сам момент падения, как треснули перила, как соскользнули и загорелись обжигающей болью руки, и она поняла, что падает.
А больше Надя ничего не помнила. Какие-то проблески сознания, вероятно, были, но они уплыли под анестезией последнего дня.
Ее нога была прикреплена к железной конструкции, закрыта простыней, и там в ногах висела гиря. На шее – твердый воротник. Надя подняла руки, почувствовала, что одна рука зафиксирована тоже, посмотрела на нее.
– Руки целы, – отозвался на жест Нади Андрей, – У тебя ключица сломана и ребро. И нога вот ещё. Ну, и сотрясение…
– А ты? – она осматривала его, кося глаза. Голова кружилась.
– А я … Я нормально, – он сказал это с какой-то злобой, – Я забрался тогда на крышу. Упал просто с лестницы, когда вниз побежал за тобой, скатился. Чуток повредился. Пройдет. Главное, чтоб ты шла на поправку. Не спи…. Я сейчас медсестру позову.
В местной газете появилась небольшая заметка, что девочка-подросток из неблагополучной семьи пыталась покончить с собой, сбросившись с крыши многоэтажного дома. Получила многочисленные повреждения.
Органы милиции начали расследование. Сразу выяснили, что если кто и пытался покончить с собой, так это одноногий инвалид войны, афганец. А девчонка упала случайно, пытаясь вмешаться в ситуацию. Но органы опеки и попечительства испугались куда больше ментов. Семья уже была на учёте, а тут такое… Верить в случайность никто не собирался.
Надя ещё не пришла в себя, а в отношении матери уже активно разрасталось дело. В дом пришли тетеньки из опеки, выяснили, что Тамара пьет. Завели документы на лишение прав материнства. Они спешили, дабы не стать виновными…
Томка первые дни рвалась между больницей, маленьким сыном и сбором оправдательных документов для опеки. Она не пила, она навела порядок в комнатах. Андрей встретил ее в больнице сразу, узнала она его с трудом – он ездил на коляске, весь потемнел и как-то скрючился.
Через несколько дней, когда врач посоветовал сменить матрас Наде на специальный, Андрей велел ей взять деньги, указал, где лежат они в его комнате. Сумма была приличная – Андрею очень нужно было поддержать Надю.
– Лекарства тут есть. А матрас купите самый лучший. И питаться ей надо по-особенному, чтоб срасталось всё быстрее… А ещё…
Он перечислял и перечислял всё необходимое, мелочи и детали. Тамара слушала внимательно, кивала.
Дома она нашла деньги, собираясь поначалу все наказы жильца исполнить. Но в этот же день строгие взволнованные и деятельные женщины из опеки и попечительства опять явились с проверкой. Ничего не помогло, никакие Тамарины старания, опека уже не могла остановиться – решение о том, что подают они документы в суд на лишение ее прав материнства было практически принято.
Тамара расстроилась. А все беды привыкла лечить она одним способом. Она направилась в магазин, оставив Толика соседям, опять купила водки и пошла к подруге – жаловаться. Там Тамара напилась, пьяно била себя в грудь, требовала, чтоб маленького ребенка у нее забрали, кричала, что она никакая не мать, что Надька совсем отбилась от рук. Она хвасталась, что деньги у нее есть, но ее никто не понимает, трясла деньгами и бросала их в лицо собутыльникам.
Соседи устали от пьяной компании, вызвали милицию. И на следующий день Толика забрали в приют.
Надя осталась без матраса.
Тетка Люба, соседка, пришла к Андрею в больницу, рассказала о случившемся, и они решили Наде пока об этом не говорить. Но органы опеки рьяно работали. К Надежде в палату пожаловала на следующий день сотрудница в сопровождении врача — психиатра, и доложила о том, что Толика уже определили в дом малютки, а Надя до суда будет у них – в приюте.
Она задавала вопросы о родственниках.
– Скажи, есть ли у тебя родня, кто мог бы взять над тобой попечительство? Может есть бабушки, дедушки, тетки?
– А дядька пойдет? – Надя вопросов этих не ожидала, и идея пришла на ходу.
– Пойдет, если семейный… Но это всё рассматривают органы суда, не мы, так что… А что за дядька?
– Дядька? Так папин брат…двоюродный.
Тётенька спрашивала имя отчество отца, год рождения. Это Надежда ещё помнила, а вот данные дяди, которым неожиданно стал Андрей, она не знала. Она понимала, что всё это ложь, что ложь эта очень скоро выяснится, что Андрея она даже не предупредила, и он, конечно, будет отрицать, скажет правду.
Но сейчас она просто вредничала. Тянула время, хотела запутать этих детдомовских попечителей… Была зла за Тольку. А ещё ей очень странно было, что она оказалась никому на свете не нужна. И хотелось самой себе врать, считать, что хоть кому-то в этом мире ее судьба не безразлична.
После ухода тетки и врача, который вообще стоял в сторонке во время разговора и не задал ни одного вопроса, у Надежды началась истерика. Пока соседки по палате кликнули медперсонал, она уже повредила спицу в аппарате для ноги, сорвала с себя повязки и спасительный бандаж.
Пришлось колоть успокоительное. Андрея рядом в этот момент не было, уж потом ему доложили… И после с вечера до утра он сидел в кресле около ее постели, несмотря на то, что дежурная медсестра настойчиво просила его лечь – сидеть ему было нельзя.
– Я выпишусь, сразу найду твоего брата. Чего ты бесишься? Успокойся! – он уже не церемонился.
– А я? Я теперь детдомовская, да? – Надюха ревела.
– Посмотрим. Ты поправляйся… А хоть бы и детдомовская, что это меняет? На мать твою нет надежды, Надежда. А для брата твоего может и лучше – детдом. Кстати, я сказал, что и правда я брат твоего отца, а потом изображал, как дурак, что ногу прихватило. Ничего ж не знаю, ни как зовут брата, ни кто он… Предупреждать надо! А тебе лет-то сколько, племянница?
– Пятнадцать…, – ещё дулась Надежда, но уже была довольна, что Андрей ее не выдал, – Не лучше для Толика детдом. Я заберу его…
– Заберёшь… Нелегко это, правда. Но ты выздоравливай, думай о себе…, – он поморщился, тяжело как-то договорил эту фразу – на лбу испарина.
Надя посмотрела на новоявленного дядю. Да, он, конечно, чувствовал свою вину в случившемся. Да и правда был виноват. Но сейчас, в эти дни, он так ее поддерживал, как никто. Был нянькой, правой рукой и кормящей матерью. Он отвлекал ее от тягостных дум, рассказывал о своем детстве, о бабушке. Он любил свою бабушку – повезло ему.
Но и он был нездоров. Когда свалился он кубарем с лестницы, повредил свою ещё не совсем зажившую культю, ударился тазом, там началось какое-то воспаление. И теперь, вместо того, чтоб лежать, нормально лечиться – торчал возле Надьки. Лежали они на одном этаже, и хоть Андрею и запретили сидеть, он брал у соседа инвалидную коляску и ездил к Надежде.
Мать пришла к Наде пару раз, опухшая от вина, слезливая и опустившаяся.
– Мам, не приходи больше, не надо…, – тихо попросила Надя ее последний раз.
Мать, утирая слезу, кивнула.
Один раз пришла учительница, но, как показалось Надежде, больше, чтоб уточнить данные, выгородиться. Она качала головой и повторяла:
– Ты даже не представляешь, сколько проблем, сколько проблем в школе из-за этой твоей глупости. Сколько у меня проблем!
Шли дни. Молодой организм Надежды с травмами справлялся довольно легко. Огромный синяк, растекшийся на груди, зеленел и исчезал на глазах, кости срастались. Первый же рентген показал, что всё идёт к выздоровлению.
А вот состояние Андрея ухудшалось. Его перевели в гнойное отделение – воспаление разрасталось. И они перестали видеться.
К Наде ходила тетя Люба, соседка. Приносила гостинцы. Каждый раз Надя ее просила узнать об Андрее, и вести были неутешительные. К нему не пускали. При вопросах о матери, тетя Люба опускала глаза.
Время шло. За окном бушевала осенняя непогода — северный ветер безжалостно трепал голые кроны деревьев, тоскливо, как пес по покойнику, завывал где-то под крышей, яростно грохотал железом. На душе было тоскливо.
Что же дальше?
Надежде, наконец, сняли вытяжку, упаковали ногу в очередную железную штуковину и разрешили передвигаться на костылях.
Хотелось в душ, но сначала Надежда, с передышками, пошла искать гнойное отделение. Оказалось, оно совсем рядом с травматологией, и в палате со стороны коридора есть окно. Изнутри окно закрыто белой шторкой, и ничего не видно.
Ей сказали, что курс лекарств, небольшая операция и прекрасный врач свое дело сделали. Похоже, Андрей пойдет на поправку. Пальцы Надюхи первый раз за долгое время забегали по невидимым клавишам.
Как-то Надя попросила медсестру слегка отдернуть штору изнутри. И теперь ей был виден лишь верх постели, но и этого хватило, чтоб понять, что Андрей был на волосок от смерти. Он лежал почерневший, со впалыми щеками и мокрыми какими-то волосами. Спал. А Надежда все смотрела и смотрела на него через стекло. Только теперь, несмотря на его болезненный вид, она обратила внимание на его профиль. Он был красив – нос с небольшой горбинкой, пухлые губы, высокий лоб.
Потом она пришла опять. Андрей уже не спал, и она постучала по стеклу. Он обернулся, и Надька начала ему писать пальцами буквы. Но он хмурился, ничего не понимал, и тогда она прижалась носом к стеклу, начала корчить мордашки. Он устало улыбался.
Теперь Надежда часто стала просить оставить щёлочку в окне.
***
Вскоре Андрея перевели в травму. Надька пропадала у него в палате вечерами. К ней уж привыкли все.
Теперь Андрей был лежачим больным. А вот ее бы давно выписали домой. Но в связи с тем, что переезжала девочка в приют, держали еще в больнице. А она всячески оттягивала выписку. То жаловалась на боли, то вдруг начинала температурить, благо – батарея была рядом с ее койкой.
Зима за окном уж вовсю наводила свое белое хозяйство. Снег очищал землю и память от ненужной душевной суеты и вины. Эти вечера сблизили их.
– А мы позапрошлой зимой вот так с Крабом на блокпосте стояли. Тепло было, а тут вдруг – снег. И такой, знаешь, крупными хлопьями. Краб рот открыл, снежинки ртом ловить начал. Говорил, как дома, как в детстве … , – вспоминал Андрей с улыбкой.
– И сейчас наверное ловит. Где он живёт? Дома он?
Андрей смотрел задумчиво за окно.
– Кто?
– Ну, Краб этот твой…
– Витька-то… Ловит, наверное, – глядя в окно, ответил Андрей, – Погиб он. Нас вместе накрыло, а документы мои нашли, разметало… Перепутали нас. Меня-то Калмык вытащил, Сашка Калмыков. Я не помню, увезли, потом вертолетом… В общем, бабке моей сообщили, что погиб я, а матери Крабова Витьки, что раненый он … Она потом так кричала, когда приехала через всю страну к сыну, а тут – я. Врача за грудки хватала, требовала Витьку ей вернуть …
– Ты поэтому… Ну, туда на крышу полез. Поэтому?
– Да нет. Просто нашло тогда…
– А сейчас? Сейчас не найдет? – тревога в голосе.
– Надьк, ты прости меня. Вишь, как вышло – хотел сам, а покалечил тебя, да и судьбу твою. Это наказание мне за то, что такое надумал. Хотел упасть, а направление падения задалось другое. Или взлета, или расплаты – жизнь покажет. Теперь век не расквитаюсь. Вот и сейчас чуть не помер, а опять выкарабкался. Значит это зачем-то нужно.
– Зачем? – Надьке вдруг очень сильно захотелось услышать свое имя в планах Андрея. Хоть капелька надежды чтоб мелькнула …
– Зачем? – Андрей часто отвечал вопросом на вопрос, – Знаешь, к нам в часть, там в Афгане, приезжал священник, отец Николай. Он с нами и на заставе жил, и с колоннами мотался. Хороший мужик, в общем … Так вот, он все время говорил, что спасается спасающий. То есть спасать можно только другого, и себя можно спасать для другого и другого можно спасать для себя….
Надюха в силу своего юного возраста вникала в слова медленно, но ей казалось, что поняла.
– Так ты кого будешь спасать? – застыла в ожидании.
– А ты как думаешь? – посмотрел он на нее очень проникновенно.
Надежда опустила голову. Ей было очень приятно. Из души, ненавидящей весь мир да и когда-то самого Андрея, который казался ей прежде пьяницей и уродом, тянулся росток любви. Но жило в сердце и другое – ее столько обманывали! И мать обманывали. Мужики вообще – вруны и сволочи. Сердце ещё не растопилось, накатывала злоба…
Она подняла глаза и выпалила:
– Ты думаешь, что обязан мне теперь. Да? Не нужно… Я и сама справлюсь! – она отвернулась.
По закону жанра нужно было встать и уйти, но она цеплялась за соломинку – что ответит он?
Душа кричала – удержи! Удержи меня….
– Так ведь… – Андрей не ожидал такой резкости, помедлил и ответил, – Тут не в тебе дело, а во мне. Боюсь, что я без тебя не справлюсь. Но если тебе уж совсем не хочется связываться с безногим инвалидом, если противно …
Надька подняла голову резко, так, что заломило шею.
– Хочется! – выпалила по-детски, а потом запинаясь, отводя глаза, начала нелепо объясняться, – В смысле, не с безногим, то есть – нет, с безногим, не противно, я – наоборот…, – она совсем запуталась и от злости на саму себя вскочила, подхватив костыли, и направилась к двери, – В общем, нормально всё. Идти мне надо.
Она вышла в коридор, проковыляла немного. Навстречу – дежурная медсестра.
– Господи, Татаринова, ты чего красная вся какая? Не было ж температуры, неужто опять?
– Нет, я просто… В общем, нет температуры. И очень на пианино поиграть охота.
– На чё-ом?
Однажды к Андрею пришли из военкомата. Надька этот момент опустить не могла. Она прыгала на своих костылях рядом с уходящим военкомом и тараторила, как заведенная. Сочиняла на ходу, что он герой, что он ее спас, держал из последних сил, и если б не он…
Военком о том, что Андрей хотел наложить на себя руки, уже знал. В его практике это был не первый случай. И он был уверен – такая вот заступница могла вытянуть парня.
Чего он не знал, так это насколько эта заступница сама нуждается сейчас в помощи и поддержке.
А вскоре военкомат определил Андрея в военный госпиталь на дальнейшее лечение и реабилитацию. Уезжая, лёжа на носилках в приемном покое, он наказывал Надьке:
– Надь, Надюха! Пожалуйста, не пропадай. Пиши на военкомат, мне передадут. А я потом тебе точный адрес сообщу. Ещё непонятно где буду, и даже не знаю, где ты будешь. Но я найду тебя обязательно! Вот как поправлюсь, как на костыли встану, так и найду… На себя надейся, на мать твою надежды нет…
Он совал ей в руки бумагу, где были написаны все его данные и адрес военкомата, держал за руку. Она смотрела на него сверху вниз, стояла, опираясь на костыль.
– Запомни, я – дядька твой и братика твоего. Без этого мне никак, это мне очень нужно, слышишь? – грустно улыбался он.
Улыбалась и Надюха. А когда рука его ослабла, отпустила ее руку, когда дверцы скорой помощи закрылись, разревелась навзрыд.
Поднималась по лестнице, останавливалась, утирала полой халата бегущие слезы. И сама себя не понимала. Что это? Неужто влюбилась? Или это просто надежда? Надежда, что хоть кому-то они с Толькой нужны.
***
И больше не жаловалась она врачам. Теперь ей было всё равно – где быть. И уже вскоре оказалась в маленьком районном приюте, где и детей-то всего было человек двенадцать. Здесь все пережидали – ждали определения, куда же дальше.
Теперь Надюха была приютской. Чужая своей матери и не нужная всем прочим. Когда собирали ее одежду, матери не было дома. Надьке было стыдно за бардак, царивший тут, за пустые бутылки на полу. Но она гнала от себя стыд – теперь это не ее дом.
Приют их находился за городом, в селе. Двухэтажное длинное здание возле дороги, обросшее дополнительными строениями, снегом занесенный лес поодаль и какое-то производство за каменным глухим забором.
Работница приюта, которая везла ее сюда, была излишне суетлива, пыталась на Надю повязать пуховый платок, но Надька скидывала его с плеч, хоть и замёрзла в тонкой куртке. А ещё она рычала, когда тетенька пыталась ее подсаживать и излишне переживала за ее ногу.
В одной комнате жили здесь все девочки – от трехлетней. Поселили сюда и Надю. Она отказалась от предложенного обеда, хмуро глянула на соседок по комнате, подошла к окну, опираясь на палку. Палку подарил ей медбрат в больнице.
– Тебя как зовут? – спросила конопатая девчонка лет двенадцати ей в спину.
– Надя. Но я тут ненадолго, – она даже не посмотрела на нее.
– Да мы всё тут ненадолго, – грустно сказала девочка.
Надя обернулась, приковыляла, села рядом с ней. Андрей велел держаться, терпеть, велел учиться и быть сильной.
– Ну, давай, рассказывай, как тут у вас? – ей нужно было всё подробно написать в письме Андрею.
***
Шли дни. Мать так и не появилась, не написала, не приехала. Надя была уверена – Толика она тоже не навещала. Наде сказали, что суд будет в апреле, что матери дали время на исправление. И ещё, возможно, дадут. Получалось, что на Андрея надежды больше. Трудно было представить, чтоб мать перестанет пить. Но если б она перестала, если б только щёлкнула пальцами, постаралась бы хоть чуток, их бы ей вернули.
Оказалось, что двенадцатилетняя Анька знает о правилах опеки и попечительства куда больше Надюхи.
– Дядька? Не-е… Дядьке тебя не дадут. Вот если б он женатый был. А так…
И теперь Надя испугалась. Не дадут, даже если он захочет? Это как же? Да и ответов на ее письма, которые она старательно отправляла, от Андрея не было. Ни одного.
Надя уже знала в каком доме малютки находится Толик, мечтала туда съездить, но дом этот находился в далеком городе. Никто везти ее туда не собирался.
Да и снега… В эту зиму они были какие-то особенные. Останавливался транспорт, рвались провода, двор интерната заносило так, что дворник не успевал чистить, и все сотрудники выходили на очистку двора.
– Надежда, а ну, держи лопату, вон там валенки! Давай с нами…, – заведующая вручала ей деревянную большую лопату, когда Надя возвращалась из школы. Учиться она старалась – Андрей велел.
Надька открыла было рот, чтоб огрызнуться и пройти мимо. У нее же нога болит, какой снег! Но вдруг расхотелось быть такой вот – злюкой.
– Сейчас… Я быстро, – она, прихрамывая, шагнула, и тут заведующая вспомнила о ее травме.
– Ой, нога ведь у тебя… Голова моя садовая! Не надо, отдыхай!
– А нога не болит, я сейчас. Я хочу….
И было так радостно разгребать снег вместе с сотрудницами. Они болтали о житейском, а Надька слушала.
– Козел твой Васька! Когда больной лежал, ты его выхаживала, а выздоровел – к Польке убежал. Нормально это?
Надюха слушала и расстраивалась все больше. А что если Андрей там уж давно нашел себе девушку и забыл о них? О ней забыл, о такой ущербной, о такой несчастной и некрасивой… Он – случайный квартирант. Сколько было таких случайных у матери, и все ее бросали. Так почему Андрей должен поступить по-другому?
Зачем она ему? Зачем вообще пошла она тогда на эту крышу? Если б не пошла, были б с матерью… Но, если б не пошла, Андрей бы наверняка прыгнул…
Надя передернула плечами. Нет, этого она точно не хотела бы. Пусть счастлив будет… А они… Не были счастливы, так нечего и начинать. Ей самой надо вставать на ноги и забирать Тольку. Скорей бы уж закончить восьмилетку, а там… Там видно будет…
Она воткнула в снег лопату:
– Всё! Нога болит… , – заковыляла к дому.
Где умирает надежда, там возникает пустота. Чёрная клавиша… Белая клавиша. Грусть от снега за окном, или от усталости такой короткой, но такой нелегкой ее жизни.
***
Андрей ни одного письма от Нади не получил. Где она сейчас, не знал. Он уже настрочил ей короткое письмо на адрес матери. И написал длинное, в которое добавлял и добавлял строки. Оно лежало в его тумбочке, ждало отправления.
В областной военкомат он тоже написал. Там служил знакомый, тоже афганец. Андрей просил переслать ему письма с оказией, если таковые будут.
Постепенно, день за днём, подгоняемый чувством вины и самобичевания, он убедил себя в том, что Надя не хочет ему писать. Передумала. Молодая, симпатичная, всё впереди. И почему он вдруг придумал, что является ее спасителем? Безногий, беспомощный инвалид.
В соседней палате госпиталя лежал военный юрист. Оказалось, что совсем нелегко оформить чужих детей под свое крыло, а человеку с инвалидностью практически невозможно.
Он плохо шел на поправку, опять его мучила депрессия. Он вспоминал друзей, бои, ему снились афганские горы. А один сон заставил задуматься.
Ему приснилось, что он в ружейной комнате, выбирает оружие. Там в горячих песках вьются его товарищи, как ящерицы. Колючие брызги огня вокруг них. Он это знает, но никак не может определиться – какое оружие взять? Понимает, что гибнут друзья, и всё сомневается… хватает с полок то одно, то другое… Сомневается, спешит, нервничает очень, но перебирает и перебирает…
И вдруг слышит сзади голос. Оборачивается, а там отец Николай.
– Погибли они все, – говорит, – Теперь уж не спеши. Выбирай, чего нравится.
Андрей ошалело смотрит на него и не понимает.
– Так зачем, если погибли-то? Зачем теперь оружие?
– Как зачем? А себя защищать? – убеждает отец Николай.
– Нет. Один я не воин, – Андрей грустно отворачивается к полкам с оружием и вдруг понимает, что он не один, что есть же ещё и этот поп.
Он хватает автомат и выбегает наружу, а там душманы. Он падает в песок, и в броске, в кувырке, ослепнув от солнца, начинает бить очередями в них, в бархан, в белый жидкий песок. А потом оглядывается на то место, где стоял отец Николай, а там, также как он сам, отстреливается Карп, Витька Карпов. Стреляет, улыбается и кричит ему.
– Мы не сдаёмся, Дюшка! Мы не сдаёмся …
Андрей, на следующий после этого сна день, пошел искать телефоны организаций. Нужно было выяснить – где сейчас Надя и Толька. Нужно!
Номер телефона типографии, которая располагалась в их доме, он нашел первым.
***
Весенний дождь стучал по стеклу автомобиля скорой, растекался лабиринтами струй.
Весёлый водитель — срочник Серёга шутил:
– Ага…пришла весна. Первым растаял асфальт. А дождь маскирует ямы, – на каждой яме он делал ей «комплимент», а потом извинялся.
В областной военкомат Андрей напросился сам. Туда отправляли медсестру с какими-то документами, она должна была привести и его путевку в профилакторий в Ессентуки на реабилитацию. И он выпросил у доктора, чтоб отпустили его на пару дней.
Доктор согласился не сразу, но Андрей убедил его. Надо… Сейчас он уже всё выяснил. Несколько дней ждал, чтоб работники типографии нашли и позвали к телефону Тамару. Она то отсутствовала, то была пьяна. Сотрудники типографии раздражались, Андрей умолял. Тамара уже не помогала уборщице, да и уборщица уволилась.
Наконец,Тамара взяла трубку. Ответила хриплым голосом.
– Надька-то? Так в Николаевке, вроде, в приюте. Мне, вишь, не докладывают… Я теперь никто им. А Толик… Толенька мой в доме малютки. Где? Где-то в Кирове. И не знаю где… Нет, не ездила. Запретили мне, – притворно всхлипнула, – А тебе-то зачем это?
Больше толку было от друга Сашки, которого нашел он уже контрактником во внутренних войсках. Тот и сказал, что письма от Надежды были, что направили их сначала не в тот госпиталь – перепутали госпиталь ВВ с госпиталем армейским. А когда письма вернулись, друга в военкомате уже не было. Письма там. И адрес Сашка помнил хорошо, адрес приюта.
Андрей уже ни на кого не надеялся, поэтому, перед поездкой в Ессентуки, напросился в военкомат сам. В планах было доехать и до Николаевки, до Нади. Он легко управлялся с костылями, но все ещё пил лекарства, лечился.
– Оп, ё…, – опять, угодив колесом в глубокую яму покрытую водой, ругнулся водитель, – Вы уж извините, – посмотрел на пассажира, сморщившегося при подскоке на сиденье, – Лучше б Вам лечь.
– Ничего, уже всё прошло.
Но на самом деле прошло далеко не всё, беспокоили боли, предстоял длительный период лечения, Андрей храбрился.
Письма в военкомате нашли с трудом. Их было много. Андрей сел в коридоре, с упоением начал читать. Но, прочитав всего штуки четыре, засобирался. Нашел Татьяну, медсестру, с которой ехал, предупредил, что вернётся в госпиталь сам.
– Я к матери, – махнула рукой Татьяна, – С ночёвкой. Хочешь Сергея попрошу. Правда, перерасход по бензину, если оплатишь…
– Оплачу.
Сергею ехать никуда не хотелось, он настроился на отдых, мялся, говорил, что ему не положено…
Тогда Андрей рассказал о Наде, о том, что едут в приют…
– Поехали! – кивнул Серега, – Раз такое дело… Я ж тоже с мачехой рос.
И опять по проливному дождю и ещё большим колдобинам… Казалось, вся земля за окном кружит в карусели дождя. Лес вокруг насытился влагой и отдавал ее сполна, серая река отливала серебристой рябью, села опустели, лишь встречные машины обдавали грязью.
Серёга опасался грунтовок, но им повезло – доехали по шоссе. И всё равно были мокрые, замёрзшие и усталые.
– Вы к кому? Так она в школе… Ой, без ноги Вы, промокли … Заходите.
Их встретили по-домашнему. Пока они ждали Надю из школы, накормили их обедом, напоили горячим чаем, высушили верхнюю одежду. Сергей познакомился с крутящимся здесь приютским мальчуганом лет шести, повел его смотреть машину скорой, усадил там за руль.
Андрей устал. Ещё нездоровилось, хотелось лечь, но было неловко. Он сидел в кабинете приюта, рассматривал плакаты и объявления:
«Нашим детям нужна ваша помощь»– гласил плакат.
Ага, вот только как ее осуществить, если детей никому не хотят отдавать, – думал Андрей. А ещё ему было стыдно, что явились они с пустыми руками. Надо же – даже не догадался фруктов Надьке купить. Опекун хренов. Но он так стремился сюда, боялся ее тут не застать, что даже не подумал об этом.
Да и ещё была беда – пенсию, которая причиталась ему по ранению, задерживали. Тогда всем задерживали зарплаты. Больше страдали семейные. Андрей и не сильно об этом переживал – в госпитале кормят. А все выплаты за участие в боевых и за ранение – он потерял, доверив матери Надежды.
Если б… то сейчас проблем бы с деньгами не было, а так…
– Не горюй сынок, – сказала ему как-то пожилая нянечка в больнице,– Пенсию тебе положут хорошую. А может и «Запорожец» дадут. Так что проживё-ошь …
Тогда ему казалось, что дело совсем не в этом. Разве получить пенсию, квартиру и персональный руль – главное? Нет, дорогая нянечка, нужен стержень в жизни, а не просто сытость.
А вот теперь он рад бы был любой материальной помощи, потому что нужна она была уже не только ему одному, потому что появился этот самый стержень.
Надя вернулась из школы промокшая. Она вообще не обратила внимание на санитарный рыжий УАЗ, стоящий во дворе. Она переодевалась в комнате, когда туда забежала маленькая Света и сказала ей, что ждёт ее какой-то дядька на костылях.
Надя, как была, в старом заношенном халатике рванула к двери, но, пробегая мимо зеркала, вдруг взглянула на себя. Волосы ее были растрепаны, халат стар, а но ногах стоптанные тапки. Она мигом метнулась к своей полке в шкафу, вытянула голубую блузку и черную юбку. Она так мечтала об этой встрече, так надеялась… Блузка была мятой, но она быстро переоделась, расчесалась, критично посмотрела на себя в зеркало.
Ей опять казалось, что выглядит она ужасно, она закусила губу и с какой-то злостью направилась в кабинет. Ну, и пусть смотрит! Пусть сравнивает с кем хочет. Он, наверное, приехал объясниться, сказать – почему не отвечал на письма, попросить прощения и исчезнуть навсегда. Надя, с измотанными с детства нервишками, с картинами из жизни матери, накручивала себя быстро.
Так и вошла в кабинет – без стука, резко, закрыла за спиной дверь и застыла вызывающе и холодно глядя на прикорнувшего на локоть Андрея.
А он не ожидал. От усталости, он привалился набок, а костыли Серёга зачем-то поставил в угол, далековато. Андрей собрался встать при виде Нади, но его качнуло, он уцепился обеими руками за кушетку, наклонился. Надя подскочила, чтоб придержать, помочь. И он обхватил ее обеими руками и садясь, потянул на себя.
– Надька! Надька моя! Надюха, – он обнимал ее и целовал, но целовал по-отцовски, в макушку, в висок, в уши. Целовал и крепко прижимал к себе.
И все сомнения Надюхи мигом улетели. Она обняла его за шею и разревелась, сквозь слезы шепча:
– Ты не отвечал мне, не отвечал, я думала…
– Я знаю. Поэтому и приехал. Надь, мне письма твои не передавали. Вон они все, – он махнул рукой, – Дай, дай вещмешок. Я лишь сегодня их получил.
– Да ладно,– Надя махнула рукой, заправила волосы за уши, утерла нос, – Главное, что ты здесь. Что не забыл… Ты как? – она смотрела на его ногу.
– Не выросла, – улыбнулся привычно Андрей, – И уж не вырастет, а я нормально. Надюш, я скучал очень. Думал, не хочешь писать безногому инвалиду.
– Ты что! Ты что! – Надька задохнулась даже, – Я сначала через день… День пишу, день отправляю. А потом… Потом тоже думала, что не нужны мы тебе…
– Теперь я знаю, где ты и уже знаю, что мать твою лишили, и вопрос по тебе решается. Всего скорей – в швейное в Кирове тебя определят. Там интернат.
– Знаю,– грустно кивнула Надя, – Не хочу туда.
– Надь, я сейчас уеду в Ессентуки на лечение. Надо мне… А потом опять к тебе приеду. Я рядом буду в любом случае. Мне, инвалиду, попечительство над тобой и Толей не дадут. Я узнавал… Но я обязательно что-нибудь придумаю. Ты только надейся. Никогда не теряй надежду. Ты же и сама – Надежда. Так что должна соответствовать. Пожалуйста, верь мне.
– Андрюш, – Надежда опустила глаза, – Ты не думай, что обязан. Если у тебя там … ну, в жизни, кто-то… То мы ведь – обуза.
Он посмотрел на нее внимательно.
– Надь, скажи, а если б ты взрослая была, ты б пошла замуж за меня, за безногого больного инвалида?
Этот вопрос был настолько прямолинеен, что Надя растерялась, захлопала глазами.
– Я бы … Я бы пошла. Ты хороший… Ты бы Толика не оставил.
– Только из-за Толика? Только из-за братишки бы пошла?
Надя испугалась, замотала головой.
– Не-ет! Не только из-за Тольки…, – она не знала, что добавить, и по-дурацки констатировала, – Ой, складно вышло.
– Да, складно. Вот и хорошо. Как ты тут? Нам с Серёгой тут у вас понравилось. Как учеба?
Они проболтали долго. Пришел Сергей, пришла Вера Федоровна, воспитатель, подключилась к разговору. Вера Федоровна журила Надю, говорила, что учится с переменным успехом, хвалила швейное училище и тамошних педагогов. Андрей здесь считался дядей Надежды. Никто эту информацию не проверял и не опровергал.
Уезжал Андрей с тяжёлым сердцем, всю обратную дорогу молчал.
Чем он может помочь сейчас Надюхе? Без денег, без здоровья, без возможностей, даже без жилья. Да ничем. Вон, даже гостинцев привезти не смог. Он винил себя, расстраивался, но понимал, что в молодой его душе зарождается чувство привязанности к девочке, вернее к девушке. Он боялся этого чувства.
Нельзя ему к себе привязывать никого. Привязать к себе, значиту – сделать несчастной. Он ведь ущербный теперь, инвалид. Какая уж любовь?
***
Но это была она.
И Андрей широко распахнул ей навстречу свое молодое сердце. Что было у него, у парня, которого забрали в армию сразу после химико-механического техникума? Так, лёгкая влюбленность в сокурсницу. А потом – война…
Разум понимал, что Надюха ещё совсем юная, но ведь и ему всего лишь двадцать третий год. Он не пытался показать ей свою любовь, скорей, наоборот, тщательно скрывал. Но чувство ответственности придавало силы.
Грязевые ванны, процедуры санатория, водолечение и гимнастика – Андрей выздоравливал. Тело стало лёгким, безболезненным.
Всё количество ступеней к вершине «Сосновой горки» близ их санатория ему пройти не удавалось. Он поднимался на костылях сотни на полторы и медленно спускался вниз. Плечи и руки его окрепли буквально за пару недель.
Май стоял теплый, щедрый на солнечные дни, с редкими дождями. Садовые скамьи утопали в буйной зелени. Здесь не чувствовалось дыхание времени и глобальных политических изменений в стране. Здесь –как будто в другой жизни.
Теплый весенний ветер был нежен и упруг, вокруг были понимающие и заботливые люди, но все же иногда нападала хандра. Он садился на скамью на аллее парка и грустил.
Надюхе придется жить в интернате, а Толику в детдоме. И ничего он с этим поделать не сможет. По крайней мере в ближайшее время. А она так надеется на него.
А он… Он и сам, как мальчишка, нуждается в помощи – ни денег, ни жилья, ни работы. И что там ждёт его впереди, неизвестно.
Госпитальная жизнь заставила его примириться с увечьем, но не свыкнуться. Он часто смотрел на свою культю и думал – ну, почему это с ним? Для того, чтобы примириться с этим, надо, чтобы жизнь влилась в какое-то русло, чтобы берег был надёжной пристанью. Пока же не было ни берега, ни пристани, ни русла.
Вот так однажды вечером он сидел и грустил на скамье, обдумывая свою жизнь, когда услышал оклик:
– Здравствуй, Андрей.
Он и не обратил внимание на прогуливающуюся пару, а когда присмотрелся, узнал мать и отца Витьки Крабова. Вернее, сначала узнал отца – представительного седовласого мужчину с прямым взглядом, а вот мать … Мать Витьки он видел всего один раз, в госпитале в Ташкенте. Туда они приезжали к сыну, а нашли там его. Перепутали тогда их документы.
Из дородной крупной женщины мать Витьки превратилась в старуху – похудела, поседела, ссутулилась. Но это, несомненно, была она. Она подошла ближе, присела и сказала:
– Похудел-то как!
– И Вы, – не в тему сказал он, поздно подумал, что зря, но она кивнула.
– И я.
– Откуда вы узнали, что я здесь?
Отвечал отец Вити.
– В военкомат запрос сделали. Нашли быстро. Делов-то. А тут приехали, думаем – дай навестим. Мы давно в Ессентуках не были. Как ты?
– Хорошо. Поправлюсь… Осложнение было….
– Мы знаем. И про крышу знаем, и про операцию повторную. Рассказали нам…, – ответил Витькин отец.
– Правда?
Мужчина стоял перед ним, а женщина сидела рядом, сдвинув брови смотрела на него как-то жалостливо.
– А мы тут остановились, недалеко. Квартиру сняли. Так что увидимся ещё, – сказала она, – Вот, это тебе. Фрукты тут и пирожки. Хорошие, из кулинарии, – она протянула и поставила рядом с ним увесистый пакет.
– Да не нужно, что вы…, – но все же взял пакет, – Расскажите, как поживаете?
– Мы …. Мы хорошо теперь. Красивый памятник Вите сделали, вот приедешь к нам, обязательно съедим к нему, – сказала мать.
– К вам?
– Да, к нам. Приглашаем. Мы под Воронежем живём. Дом большой.
– Спасибо, я пока не знаю…. Но я постараюсь …
Разговор был коротким, немного неловким. Андрею почему-то стыдно было перед родителями погибшего друга: вот он тут живой сидит, а Витьки нет. Да и перепутали их тогда…
Вскоре они ушли обратно по аллее. Мать Вити, оглядывалась, махала ему рукой. А Андрей вдруг понял, что они не случайно тут, не отдыхать приехали. Они приехали сюда именно к нему. А он, к стыду своему, даже не помнил, как их зовут.
А на следующее утро, когда еще бегали туда сюда медсестры с пилюлями, Крабов пришел к нему один прямо в комнату. Он был в майке и спортивных штанах. Андрей не ожидал, присел, прикрыл оголенную культю.
– Здорово, герой… А я вот… , – пожали руки, – Жене сказал, что на пробежку, а сам – к тебе. Ошарашили мы тебя вчера, ты уж прости. Но, в общем, мы к тебе приехали… Может даже за спасением. Ты, может, на завтрак собирался?
Андрей махнул рукой:
– Пирожки ваши есть.
И Крабов начал рассказывать об их жизни после смерти сына. О том, что жена угодила в психиатрическую лечебницу, о том, что чуть не умерла, да и сейчас никак не может смириться с гибелью единственного сына.
Сам он работал в администрации Воронежа. Он, конечно, искал выход, как помочь жене, как пережить им эту утрату. Они продали квартиру, напоминающую о сыне, купили загородный дом. Илья думал, что новое хозяйство отвлечет жену, но это помогло лишь на время.
Он часто вспоминал свой приезд в Ташкентский госпиталь, встречу с ним – с другом сына, оставшимся без ноги. Начал наводить справки и узнал, что Андрей рос без родителей, да и бабушка от горя умерла. Без особой сложности он узнал и о суицидном случае, и о местонахождении, и о проблемах.
И пришла идея – если их дом пуст, если другу сына нужна помощь, если жена никак не оклемается от страшной потери – так почему бы не найти его, Андрея? Может эта помощь будет взаимной.
– А вчера… Вчера я убедился, что правильно все сделали. Она ожила, понимаешь. Весь вечер тараторила о тебе, о том, что тебе приготовить, отнести, чем мы помочь можем. Звонила подруге – доктору, советовалась. О протезах мне все уши прожужжала… Пусть, говорит, у нас живет, пока жилье не предоставят. А ведь сейчас время такое, знаешь… Обивают пороги кабинетов афганцы, чтоб дали жилье, протезы. В общем… Андрей, поехали к нам после, а…?
Андрей грустно улыбался. Ему приятно было. Приятно и ответственно.
– Вас как зовут? Давайте хоть познакомимся, – Андрей не знал, как и обратиться.
– О, да. Илья Ефимыч Крабов. А жена – Ирина Викторовна. Витька в честь ее отца…
– Илья Ефимыч, спасибо вам огромное. Буду считать, что теперь есть место, где меня ждут. Но… Неправильно это…, – Андрей понимал сердцем, но никак не мог сформулировать словами.
– Что неправильно?
– Ну, не знаю как объяснить. Витька, он … Он никуда не делся, в общем. Он в сердце вашем, в доме. Нельзя его заменить никем. Не получится это…
– Думаешь? Но ведь мать… Я вижу, что ей сейчас лучше.
– А я и не отказываюсь вам помочь в этом. Я рад… Я вашим другом буду, если позволите. Но место сына не займешь, Вы поймите…
Илья задумался.
– Да-а, может ты и прав. Но ведь тебе сейчас помощь нужна, а мы… Мы и деньгами…
– Нет. Я сопьюсь тогда. Я уж начинал. Я сам должен, – перебил Андрей, а потом посмотрел на тумбочку, улыбнулся и добавил, – А вот от пирожков не откажусь.
Они крепко жали друг другу руки. Договорились – встретиться вечером на аллее санатория. Показалось Андрею, что отец Витьки уходил, держа ком слёз в горле. Но он был уверен, что мужчина его понял.
А вечером Андрей рассказывал родителям о Витьке, о Крабе, о том, как служили, о последних его днях.
– А что для тебя там самое трудное было? – спросил Илья Ефимыч.
Андрей задумался, пауза затянулась. Наверное, пытал свою память. Потом сказал тихо с запинкой:
– Выносить раненых и убитых. Когда думаешь, что донесешь живого… И провожать «Чёрный тюльпан».
Ирина Викторовна долго уговаривала, никак не могла понять, почему Андрей отказывается жить у них. Осталась при своем – сказала, что не отстанет с уговорами. Она и правда повеселела, ожила. Андрей улыбался и благодарил. Но понимал, что не может он, взрослый мужик, взять и сесть на шею Витькиным родителям.
Он писал Надюхе. Конечно, начал писать и об этом событии. И вдруг озарило…
А что если…
Это был последний день пребывания тут Крабовых. Рано утром следующего дня они уезжали. Конечно, Ирина оставалась при своем – звала Андрея…
Вечером на прогулке он начал разговор.
– Вы помните про девочку, которая вместе со мной на крыше оказалась? Так вот…
Илья Ефимович слушал напряжённо, Ирина – со складкой меж бровей, волнительно.
– И что? Дитё сейчас в доме малютки? – она переживала за малыша, – Господи, бедные дети!
– А мне их под опеку не дадут … Я инвалид без жилья и семьи.
– Как это без жилья, как это! А наш дом? Он для тебя всегда открыт…, – стояла на своем Ирина Викторовна.
– Ира! Андрей не о том сейчас. Он говорит, что детей ему не отдадут, а вот нам…
– А нам отдадут? – спрашивала мужа Ирина.
– Ну… Это надо узнавать, – засомневался Илья Ефимович.
– Так узнавай! – она уже спешила и всё для себя решила, – Андрюша, данные нам, пожалуйста, напиши. Напиши, а Илья все узнает… Это же надо! Девочка взрослая, как же она? А малыш! Как его зовут, говоришь?
Андрею показалось, что отец друга смотрел на него с благодарностью, но было страшновато обнадеживаться сейчас. Двое детей – кому ж нужна такая обуза!
Дома у Крабовых стоял стационарный телефон. Договорились созваниваться. На том и расстались.
Ступени к вершине «Сосновой горки» близ их санатория Андрею всё же сдались.
***
Анька включила приемник и уселась вязать. Клубок прыгал на кровати. Вязала она с каждым днём всё лучше, все реже бегала к няне Лене, выспрашивая про лицевые-изнаночные. Надежда уже обогнала ее в этом мастерстве, но сейчас она села за письмо Андрею.
В комнате стало тихо. Девочек было всего пятеро, маленькая Света спала, а парочка играла в коридоре. Надя писала с перерывами, поднимая голову, молча глядя на высунувшую язык в старании Аньку. Русые пряди упали Наде на лоб. Строки неровными рядами шли по бумаге.
«– Восьмой класс закончу без троек. Уже точно, не сомневайся. После того, как пришли документы о матери, мы ездили в училище. Сказали, что возьмут меня без экзаменов, но я не хочу. Зачем мне это? Лучше б работать пошла, но там общежитие, и пока мне никак без училища. Тетя Люба писала, что мать пьет. Замучились они с ней, милицию вызвали, так перестала компании водить. А про Толика ничего не знаю…»
После санатория Андрей отправился в Киров. Нужна была явка в военкомат, а ещё он собирался навестить Толика до того, как отправиться к Наде. О семье, о намерении Крабовых он решил Наде пока ничего не говорить. Казалось, приехали они домой, обсудили и решили, что дело это тяжёлое и им не по плечу.
Он не осуждал. Надя и Толик были для них совершенно чужими, далёкими, незнакомыми детьми. Никакого отношения к их сыну, они не имели.
В коридоре дома малютки пахло рисовой кашей и хлоркой. Где-то гремели кружками, банками. Встретила его маленькая коротко стриженная сотрудница. Андрей традиционно назвался дядей. Поначалу ему что-то говорили о карантине, о правилах. Но Андрей уж не раз отмечал, что его инвалидность иногда играет на руку. Сжалились, Толика обещали вынести.
Андрей выглядел совсем неплохо. Его прописали при части, он получил, наконец, причитающуюся выплату на сберкнижку, сменил свою заношенную военную форму на футболку и брюки и обзавелся приличным заплечным рюкзаком.
На этот раз Андрей вооружился –вручил сотруднице коробку конфет.
Толика вынесли. Андрей взял его на руки, немного подержал, рассмотрел. Толик как-то вытянулся, вырос, и Андрей, держа его на руках, играя с малышом, подумал, что он, и правда, ничего не знает о детях и был бы очень плохой нянькой. Сотрудница справлялась с малышом ловко, уверенно.
– Забрать планируете?
– Я? Чуть позже. Мне не дадут. И … Знаете, за ним могут приехать, Крабовы – фамилия. Я не против.
– У нас все по закону. Мы подчиняемся районному начальству. Как скажут… А вы, если помочь хотите, впрочем…, – она покосилась на его ногу.
– Говорите…
– В общем, нам бы памперсов. Тут аптека недалеко…
– Это что? – слово было незнакомым.
– Это прокладки для детей, чтоб не писали в постели. В общем…
– Я куплю…
Денег было немного, но Андрей купил три упаковки.
Дальше он направился к Наде. Ему нужно было найти жилье, но сначала он поехал в приют. Сейчас он чувствовал уверенность в себе. Ему все было по плечу, потому что была у него Надежда.
Надя его ждала. Она знала дату приезда из писем. Улыбнулась спокойно и приветливо, подхватила рюкзак, деловито повесила его на вешалку в кабинете, пропустила его вперёд.
Андрей любовался девушкой. Она была сейчас другой. Высокая, и совсем не угловатая, как раньше, в полосатом свитере и простенькой юбке. Она уже ставила что-то на стол, доставала чашки.
– Сейчас тетя Лена поесть принесет.
– Ты тут совсем своя стала, да? – Надя хозяйничала в кабинете, как дома.
– Ага… Привыкла. Я тут больше с воспитателями, чем с детьми. Помогаю… Даже уезжать не хочется.
Им принесли горячий суп, он дымился ароматно, и у Андрея прошел вдруг напряг. Стало ему спокойно и хорошо тут. Надька, такая родная, сидела вольготно, положив локти на стол и руками подперев голову. С улыбкой смотрела, как он ест.
А потом они болтали. Андрей рассказал о визите в дом малютки, Надюха слушала и слезы капали. Заходили сотрудники, то одна, то другая, сидели с ними. Надя бегала куда-то, привела девочку, подружку, познакомила с Андреем, похвастала.
Андрей смотрел на нее и все больше влюблялся. Абсолютно искренняя, доверчивая и открытая. Та ли это Надя? Неужели приют ее так изменил? Простое человеческое тепло, которое царило тут…
И это было так. Повезло Наде здесь с хорошими людьми. Но самое главное – любовь окрыляла Надежду. И надежда на любовь. Надя больше всего на свете боялась потерять Андрея.
***
– Андрей, ну, наконец-то! Ты почему так долго не звонил! – в голосе Ирины Викторовны обида.
– Простите. Дела накатили. Мне тут комнату дали в семейном общежитии воинской части, устраивался. А ещё я тут протезируюсь…
– Ох, это хорошо так. Ты молодец! А у нас столько изменений, столько изменений, Андрюшенька! Я так устала! Голова кругом!
– Что случилось? – Андрей слышал по голосу, что изменения эти добрые, но тут Ирина Викторовна крикнула куда-то в сторону, – Толик, нельзя! Не трогай! Иди сюда…
– Толик? Ирина Викторовна, неужели…?
– Да, вот хулиган, я сейчас, Андрюш, – она исчезла буквально на пару секунд, а потом вернулась к трубке,– Во-от, так-то лучше. Это дядя Андрюша, скажи ему, что ты тут, что с нами.
Андрей слышал, слышал и представлял, что Ирина держит на руках Толю. И сейчас он был удивлен и счастлив.
– А Надя? С Надей как, Ирина Викторовна.
– Ох, Андрюшенька, если б ты знал, если б знал, сколько хлопот… Ильюша все связи подключил. С Толиком проще, а Надю перевели из приюта, и документы в училище. Вот районо и уперлось. Типа, время ушло, девочка поступила, пусть учится. Но Илья, он же… Он же у меня кого угодно прижмёт. В общем, на следующей неделе едет Илья за Надей.
– За Надей! Я так рад. Я позвоню, подъеду тоже туда. Надо встретиться.
– Да-да! И Илья хотел с тобой встретиться. Ты должен с Надей поговорить. Ей согласие дать надо на попечительство наше. А я так устала, так устала… Знаешь, все же правильно, что малые дети у молодых рождаются. Но я так счастлива, Андрюш. Спасибо тебе! Ты может вместе с ними к нам приедешь? А?
Андрей не мог сейчас поехать к Наде, он позвонил в интернат при училище, куда ее поселили. Ее долго не могли позвать и тогда он набрался смелости и позвонил в районо. Удивительным образом с ним связались.
– Надюш, ты уже знаешь про Крабовых?
– Да, они приезжали, но тут … Тут не получилось что-то, – голос расстроенный.
– Толик уже у них.
– У них? У них? Господи, Андрюш, я рада так!
– Надь, Илья Ефимыч за тобой приедет скоро. Все получилось. А я попозже к вам подъеду, хорошо?
– Правда? Андрюш…, – голос испуган, – Я боюсь немного. Вдруг, я … Ну, они такие … Вдруг я не понравлюсь. Я, наверное, совсем не такая, какую они хотят…
И Андрей понимал. Крабовы для Надюхи – из другого мира. Из мира благополучия и достатка. Она страшится несоответствия.
– Надь, не пытайся их заставить любить тебя, просто будь самой собой. Постарайся сама полюбить их, понять и помочь. Тогда хорошо все будет.
***
Илья Ефимыч был деловит и деланно как-то весел. Он уладил все дела с документами, загрузил вещи Нади в машину, много говорил по пустякам. Надя чувствовала себя несколько потерянно. Они заехали в магазин, купили еды в дорогу. Ехать им предстояло почти сутки.
Такие изменения для Надюхи были стрессом. Она смотрела в окно, сидела скромно, боялась опростоволоситься, стеснялась попросить об остановке в туалет. Этот мужчина был таким представительным, важным. Его побаивалась даже директор училища. И вот теперь Надя едет с ним в машине почти, как дочь.
В какой-то момент он тоже замолчал. Наверное, устал. И Надя опять чувствовала свою вину.
– Надь, послушай, – начал вдруг он, – Нам сейчас всем нелегко будет. Мы все, как подстреленные птицы. Ты вот, считай, мать потеряла, а мы – сына. И если мы дивиться будем, робеть, будет ещё тяжелее. Давай попробуем помочь друг другу, а?
Надюха кивнула.
– Вот и хорошо. Вот и помоги. Я устал, как черт. Две дороги уж не по-возрасту. Наведи-ка ты кофе мне. Термос там сзади. В сумке еда. Я б и перекусил. Хозяйничай…
И Надя вдруг поняла свою задачу, заметила усталость Ильи Ефимыча. Она полезла в сумки, начала хозяйничать. С этого момента стало легче. Они уже спокойно общались. В дороге пришлось остановиться, Илье надо было поспать, а Надя стерегла его сон.
Она вышла из машины на стоянке, огляделась. Позади заправки расстилался цветистый луг, а за ним в сияющем свете торжественно замер густой лес. Из серых стен общежития она шагнула в большой мир как-то неожиданно и резво. Мир перед ней распахивался и обнажался. И было немного страшно…
Тревожная музыка звучала внутри.
И за мать было обидно. Почему, имея возможность жить нормально, любоваться этим миром, она выбрала другой путь? Мать было жаль. И Надюха решила для себя, что для этих людей, для Крабовых, она готова на многое. Раз они вот так их спасают – значит, и она должна. Надо будет учиться на «пятерки» – будет учиться. Надо будет полы мыть – будет мыть. Надо будет изменить свой характер в корне – изменит.
Приехали они поздно вечером.
– Вот и наш дом, Надюха! Ох, спина моя! – держался за спину Илья.
И Надя сама подхватила сумки. Встала перед каменным забором, ждала, когда Илья Ефимыч распахнёт кованые ворота. Дом был высокий, из красного кирпича с мансардой. Двор заасфальтирован и аккуратен. Цветы – в каменных больших горшках.
Им открыла сонная хозяйка.
– Приехали, – шептала, – Ох, Наденька, ну, добро пожаловать. А я ведь не хотела спать, ждала, да вот уснула… Толик долго уснуть не мог, вот и…
Надя шагнула в большую комнату и застыла. У стены меж двух окон стоял инструмент – фортепиано. Она подошла, тихонько приоткрыла крышку. Белая клавиша, черная клавиша… Не нажимая, погладила клавиши.
– Играешь? – услышала сзади голос Ирины Викторовны.
– Нее, – замотала головой и аккуратно закрыла инструмент Надя, – А вы, Илья Ефимович сказал, учитель музыки?
– Была… Но не садилась за инструмент после… В общем, как Витю похоронили.
– А я… Я б никогда не смогла научиться. Хоть и мечтала все время.
Илья Ефимович вышел из ванной, вытирая на ходу голову, и вдруг услышал лёгкие гаммы. Жена не садилась за инструмент с тех пор…, даже предлагала не перевозить его в дом, когда переезжали, но он не послушал. Надеялся, что когда-нибудь жена все же вернётся к музыке. И вот…
Ирина и Надя сидели рядом – бок о бок, учили гаммы. Он покашлял случайно, обернулись обе:
– А мы есть-то будем? А? – сказал, чтоб скрыть радость.
Надя упорхнула в ванную.
– Какая она славная, Илюш!
– Это факт! Сказала, что с Толиком сама управляться будет. Так что…
– Вместе будем. Учиться ей надо. Пусть в девятый идёт. А может и в музыкалку. Ты знаешь, у нее отличный слух…
Пролог
Только в сентябре приехал Андрей. Он вышел из такси с палкой, поскрипывая новым протезом. Здесь его ждали, накрыли стол.
Ирина Викторовна хвалила Надю, говорила, что почти все тут приготовила она, что быстро учиться игре на фортепиано, что помогает во всем. Толик уверенно топал по комнатам, Андрей менее уверенно на протезе без палки ходил за ним – переживал, что малыш упадет.
Дом жил. Он был наполнен любовью. Ирина Викторовна поправилась и опять стала похожа на прежнюю. А Надя была совсем не похожа на прежнюю. Все мальчишеское ушло. Улыбка не сходила с лица, кожа свежая, слегка загорелая, отросшие волосы в косе, лёгкое платье, нежный маникюр…
Днём ездили на кладбище к Вите, а вечером, уложив Толика, Надя и Андрей сидели на открытом балконе мансарды.
– Ты приедешь ещё?
– Приеду.
– А совсем остаться не хочешь? Илья Ефимыч говорил, что может тебе помочь с квартирой.
– Нет, Надюш, я сам должен. Иначе уважать себя не буду. Я и так им очень благодарен…
– За нас?
– За вас, и за себя… Они мне близки очень теперь.
Надя посмотрела на небо и взмахнула рукой.
– Смотри, птицы на юг полетели.
Прямо над ними пролетал журавлиный клин. Они смотрели на птиц, прислушивались к их звону.
– Летят…, – задрав голову, сказала Надя, – Вот, с ними бы…
– Нее, мы с тобой уже пробовали летать. Ты – с крыши, я – с лестницы. И чем это кончилось?
– И чем? – она с хитринкой посмотрела на него.
– Ну, знаешь ли… Хотя… Права ты, если б не тот полет. Но лучше не повторять. Не знаю, как насчёт полета, но поковылять по жизни вместе с тобой мне хотелось бы. Я ж теперь летать не смогу, ты ж понимаешь…
– Ковыляй, а я рядом. Мы не знаем, что будет, но должны всегда надеяться … Надеяться полететь.
В небе раздался журавлиный клич, как будто кто-то невидимый легко провел по клавишам рояля.
Андрей посмотрел на небо и крепко прижал к себе свою Надежду.
***
На чёрно-белых клавишах судьбы мелодию свою мы исполняем …
Благодарю, друзья, за прочтение…
