– Мам, не прощу я его. Сколько можно говорить! Сами посадим и сами выкопаем. Безрукие что ли?
– Ну-ну, не буду — не буду. Молчу. Только ведь плохо без мужика-то, а он уж и сам не рад …
– Да тебе-то откуда знать! – полетела картошина в воду с резким всплеском …
– Чую я…
Приёмник в углу стола пел голосом детского хора и немигающим зелёным глазом смотрел на кухню с русской печью. Герань благодатно цвела, по-хозяйски расположившись тут, пушилась цветками белыми и красными.
Молодая хозяйка в цветастом платье чистила у раковины картошку, а старая сидела за столом, болтала мутовкой в маленькой пожелтевшей от времени кастрюле жидкое тесто. Иногда быстрей, иногда медленней – в своей мудрёной задумчивости.
Дочери эти ее разговоры об одном и том же давно надоели, она обижалась, нервничала. И мать старалась уж тему эту не затрагивать, таила ее в себе.
А тема такая – прошлым летом муж от дочки ушел. Уехал-то он на заработки давно, два года назад, а вот сообщил, что уходит, что расстаются – только прошлым летом.
Сорока на хвосте принесла – с другой живёт: молодая, образованная, красивая.
Двое детей остались без отца. Отца хорошего, работящего, любящего… Маша, брошенная жена, горевала очень. Но перевыплакав все слезы, переслушал все жалостливые высказывания селян, затаив на бывшего мужа жестокую обиду, закрылась в себе, и тему эту обсуждать больше не хотела. Ушел и ушел. Она вся подтянулась, собрала силы в кулак, и жила дальше, доказывая себе и всем, что сильная.
– Пошла я, мам. Давайте тут, – в темной юбке, которая болталась на ней, цветастой кофте, с модной по местным меркам сумкой через плечо, Мария отправлялась на работу – работала она в совхозе весовщицей.
– Ступай, ступай! Не волнуйся…, – Клавдия Терентьевна допекала последний блин.
Только дочь шагнула за порог, она быстро прикрыла тарелку с блинами и направилась в свою маленькую горницу. Внукам ещё спать и спать, а у нее есть привычное важное дело…
Она двинула тяжелый нижний ящик древнего комода, подняла стопку старого постельного белья и ловко достала тетрадку с разогнутыми скобами, а с ней конверты с цветными марками. Отодвинула покрывало и утюг со стола, достала с полки ручку и уселась за стол.
Вздохнула, задумалась. Она продолжала уже начатое письмо зятю. Бывшему зятю. Далеко не первое безответное свое письмо. Отправляла письма она по два-три раза в неделю. Вот как перестал он писать Маше, так она и начала…
Она прочла первые строки на белом листе, наклонилась, и продолжила писать дальше:
» … Ты, небось, думаешь, не вскопали мы огород. А вот и вскопали. Козлов Колька помог. Он за магарыч, хошь что перекопает. Так что – не думай, возвращайся, огород уж перекопан. И недорого вышло – два бутыля. А я бутыли-то у Соньки Афанасьевой по дешевке беру. Знаешь ведь. А нынче у нее удачный первач. Попробуешь вот потом, есть у нас в подвале.
А Матвейка опять тебя вспоминал. Велик достали, а папки нет – цепь смазать некому. Говорит – папки нет, так как же я? А я в дом зашла и плачу, вида Маше не показываю. Смотрю из окна, а она уж сама цепь мажет. Зашла потом, а в лице – сама не своя…»
Клавдия подняла голову, посмотрела куда-то за окно ясными, вдохновленными глазами, а потом наклонилась и продолжила писать:
«… Ты, Сашенька, возвращайся. По-матерински тебя который раз прошу. Простит Маша, вот увидишь. Любит она тебя. А ведь ошибаться-то все могут – чай, мы не святые. Ну, случилось у тебя, так ведь, верно, уж каешься. А тут ведь деточки растут. И не бойся ничего, возвращайся смело. Ждёт тебя Маша, и дети ждут…
И я тебя жду.
Твоя любящая теща Клавдия Терентьевна.»
Клавдия свернула письмо бережно, засунула в конверт, лизнула и заклеила тщательно. Осталось подписать адрес. Она уж достала конверт со старым давнишним письмом от зятя, чтоб не ошибиться, хоть давно знала адрес наизусть, но скрипнула дверь, знать – проснулась Катя. Матвейка спал дольше. Клавдия положила письмо в тетрадь и убрала в комод под белье.
Вышла на кухню – кормить внучку завтраком.
– Проснулась, голубушка? Умывайся и за стол… Скоро и Матвейка проснется, – засуетилась.
Герань кивала, чайник пыхтел, бабушка ставила на стол варенье в мисочке.
Почтовый ящик открывали в одиннадцать. Ровно в половине одиннадцатого, когда накормила внучат, Клавдия опустила в него конверт. Очередное послание бывшему зятю полетело на восток.
Какое по счету? Клавдия Терентьевна уж давно со счету сбилась.
***
Александр уже пожалел, что оставил товарищу свой новый рабочий адрес. Письма привозили им на участок пару раз в месяц.
– От матери, – врал он всем, быстро читал письма от тещи и жёг их в печке.
Не отвечал. Чего отвечать-то? Деньги он на детей клал на счёт в сберкассе. Даже больше, чем если б подала Маша на алименты. Но она не подавала. Александр знал, что деньги эти она не снимает. Он вообще всё знал о бывшей жене и детях, как будто и не уезжал. Потому что регулярно читал отчёты бывшей тещи.
Сначала он был уверен, что теща, не получив от него ни одного ответа, писать прекратит. Несколько писем, не читая, он даже сжёг. Тогда он был особенно зол на себя, чувствовал вину, и читать эти послания с прошением о возвращении, с описанием горя Маши и детей просто был не в силах.
Потом всё ждал, когда ж писем станет меньше, искал там информацию о том – наладилось ли все у бывшей жены, успокоилась ли. Машу было жаль, дружили они ещё со школы.
А потом к письмам привык. Уже и интересно было узнать новости села, и как там дела дома.
Мать Александру не писала совсем. Одно письмо написал отец. Оттуда и узнал Саша, что мать на него «шибко рассерчала». Жили его родители на другом краю села, во внуках души не чаяли, невестку любили, хоть и выражала мать иногда сыну свои недовольства:
– Ох, толста, толста! Саша, говори ей, чтоб меньше жрала. Ведь в дверь скоро не войдёт, – в последнее время ворчала мать.
Если б знала она тогда заранее, отчего ее невестка похудеет в одночасье, наверняка б пожелала ей остаться такой, как была. А Маша худела на глазах.
А Сашке жизнь здесь, на далекой стройке, поначалу пришлась по душе. Он шоферил – отъездил смену, да и лежишь себе в комнате. Хошь в столовую сходи, хошь – чаи гоняй и в карты дуйся.
Оттого, может, и закрутился у него роман. Как-то заехал в барак управления, нужно было забрать путевые листы на всю бригаду, фанерное оконце отворилось, а там … вместо привычной тетки, светловолосая красавица. Глаза от его шуток опускает, стесняется, документы оформляет тщательно и медленно. Сашка пока любовался, разгорячился. В каждом ее движении сквозила та замедленная, немного ленивая женская грация, которая невольно подразумевает некую бурность и потому действует притягаюче.
Эх! Если б не женат был …
Вечером мужики уж говорили о новой учетчице Людмиле. Оказалось, не девка. Где-то в Костроме есть у нее дочка, осталась там с бабкой.
А через месяц переводили их на другой участок. И пришлось Александру Людмиле помогать с перевозкой вещей из управления.
Там и закрутилось. Почему из всех мужиков она выбрала его, Сашка понять не мог. Но это-то и подтолкнуло. Мол, посмотрите, вот и женатый я, и не самый молодой, а запала девка…
И совсем не похожа она была на чернобровую располневшую после вторых родов деревенскую его жену. И моложе той на целых пять лет и образованней… А ещё планы у нее – не картошку посадить, поросят взять, да новый холодильник купить, а – квартира в престижном месте, работа не абы какая и личный автомобиль. Потому и приехала в края северные – заработать.
А вдвоем, на это на всё, и заработать легче.
Вот только чувство вины не отпускало, потому и жег поначалу письма тещи.
Жёлтый лист покрыл плотным слоем холодную землю. А теща все писала. О дочке, о внуках, о жизни сельской. Этими письмами, как длинными нитями, привязывала она его к жизни прошлой, и оборвать их не хватало ему сил.
Он читал письма и сжигал.
» … Светлана заходила, мать твоя. Купила на рынке колготок Катюшке. Вот знает она, где брать. Маша-то ведь, какие есть, такие и берет. А бабка Света места знает и в качестве разбирается. Трикотажница – видать сразу. Колготки – загляденье.
Только тяжко ей, бедной, Саш. Тебя ругает. Уговариваю, говорю – погодь, может и наладится всё, а она рукой на меня машет, ругается по-чем зря… А ведь ждёт тебя она обратно, тоскует. Сердце-то ведь материнское… Ведь уж больше года дома-то не был.
Ты возвращайся, Саш, простит мать.»
Александр матери писал. Скупо рассказывал о жизни своей. И она отвечала, подробно и часто. Но когда написал о Людмиле, мать не ответила. Правда, писала редкие письма старшая сестрица. Жила она отдельно уж своей семьёй давно. Сообщала, что мать ругает его так, что аж страшно делается – проклинает будто. Говорит, что – и не сын. В общем, остерегала сестра, чтоб осторожней был, если в гости приехать надумает, да ещё и с новой пассией – как бы кочергой не встретила мать.
Уже наступала зима, гулял острый ветер, сеяло мелкой, сухой изморозью.
А теща всё писала:
» … Тут к нам Федька Киселев повадился. Он ведь вернулся в село-то. Ветеринаром тут. Хороший ветеринар, все к нему едут. Ну, и мы его позвали, Тоську посмотреть – отелится ж скоро, писала уж я. А он как узнал, что развелись-то вы, так и начал ходить. Думаю, чего там у Тоськи такое, что он кажин день ходит? А оно вон как – на днях догадалась. К Маше он шары свои подкатывает, мерзавец!
Но ты, Саш, не бойся. Я тут шороху-то наведу. Он у меня и рядом с избой побоится пройти. Батогом погоню. Ишь ты…
Да и Маша на него не смотрит. Она ведь всё равно тебя любит. Тоскует, вспоминает, хоть виду и не подаёт, но я-то вижу. Разве мать обманешь?»
А этой зимой почуял Саша неладное. Людмила отчуждается, начала огрызаться, намекать, чтоб деньги он детям не отсылал. Начались у них какие-то мелкие придирки и домашние проблемы. А ещё увидел он однажды, как строит она глазки заезжему командировочному журналисту. Да так явно, что хоть морду бей тому. Но сдержался Сашка, видел – Людмила флиртует.
А дома ветеринар этот … Хотя что ему до ветеринара-то? Ведь развелись… Но всё равно ждал письма от тещи – может она что придумает, отвадит Федьку.
Их совсем занесло снегами, но письма шли и шли, теща писала.
«… Ох, Сашенька, отелилась Тоська. Слава Богу! Телочка у нас. Да такая славная. Сама беленькая, а ножки в чулочках черных, спереди покороче, а сзади….»
Александр пробегал глазами строки вскользь. Теща подробно описывала отел, муки коровы, потом опять телочку и неустанно хвалила Федьку.
«… Ох, Саша! А Федька-то какой молодец. Понимаешь, если б не он, потеряли б мы и теленка и Тоську. Настрадалась она, бедная. А Федька – мастер дела ветеринарного, точно, мастер. Нам бы вот сепаратор купить, Маша мечтает …. »
И все. Опять звала домой, писала о детях, но ничего про то, как Федьку отвадила. Неужто..?
– Ты чего это Александр злющий такой? – спросил его Борька, такелажник бригады, – С Людкой не лады?
– А…., – Сашка отмахнулся.
– Да сразу ясно было, что не пара она тебе.
– Это почему это ясно? – удивился Саша.
– Ну… Несерьезная она. Для семьи не годится, в общем…
Сашка вообще приуныл
– А кто тебе годится-то тогда?
– Мне? Мне-то уж жена моя годится. Я на других не гляжу.
– А у меня и жена, вроде как, другого нашла…, – сказал со злобой.
– Вон оно как! Да ты, брат, из-за жены больше расстроился, как я погляжу. Ну, так… Чего ж тогда с Людкой-то?
Александр и сам себя уже не понимал. Смотрел на Людмилу, на то, как хозяйничает она в их общежитской комнате, и та ленивая ее женская грация, которая заворожила в начале, которая навевала мысли о страстности, теперь казалась пошлой и наигранной. Он знал ее уже хорошо. И мысли угадывал, и цели. И не было в ее голове мыслей о благе его, и не было в сердце любви.
А теща всё писала:
» … Эх, гнала она Федьку… Эх, гнала! Ты б видел. Он, вишь ты, руки распустил в сарае-то, а Машка его и давай хлестать прям тряпкой, что Тоську обтирала. Смешно так, ухохочешься. Из окна я глядела, а он уворачивается. Думаю – хоть бы глаза мужику не выбила. Хороший ведь ветеринар-то…
А потом закрылась в комнате, да как начала реветь. Еле я ее успокоила. Говорю же – любит тебя она, Саша! Ждёт! А дети как ждут! Катюшка скучает. Достала тут мячик из-под дивана, маленький красненький. Помнишь, может. Так говорит: «Папочка подарил». Вспомнила ведь. А я ушла на кухню, и тоже плачу от мячика этого … Возвращайся, дорогой мой зять. Ведь уж и ты, чай, по деткам скучаешь…»
Весной с Людмилой расстались. Александр собрал свой нехитрый скарб и ушел к мужикам в комнату. И теперь сам уж бегал в барак управления, куда отдавали письма. Но вдруг письма перестали приходить. Неожиданно, резко и без видимых причин. Александр распереживался. Что случиться могло? Ждал день-два, и не удержался – написал письмо теще сам.
Короткое.Что волнуется, написал, все ли в порядке, спрашивал…
Но вскоре письмо от тещи пришло:
«Саша, дорогой мой, здравствуй! Не писала я, прости. Разболелась сильно. Прихватило спину так, что и руки не могла поднять, и встать не могла. Машенька уж и в туалет меня водила, вот до чего дожила, клуша старая. Посадили мы картошку. Меньше, чем обычно-то, на треть. Итак еле ноги принесли, хоть и Матвейка уж помогал. Вот и слегла я.
А как копать будем, вообще не знаю. Прошу тебя, дорогой ты мой, приезжай. Хоть в гости, а лучше – совсем возвращайся. К картошке вот и возвращайся. Так плохо без тебя, сил нет… А Маша как грустит по тебе… Исхудала вся, ночами плачет.»
Александр живо представил их спаленку и Машу, плачущую в подушку. Она всегда была скована в эмоциях, прятала свои переживания. Такая и осталась. Он отчётливо вспомнил ее движения. Как брала зимой со стола чайник и грела об него одну руку, периодично прижимая, как тихонько и нежно гладила по голове Матвейку, а тот увиливал, стесняясь материнской ласки, как кормила грудью Катюшку, аккуратно отворачиваясь, чтоб не увидел грудь муж.
Холодный апрель ворошил чувства, бросал в думы о будущей жизни.
А теща всё писала:
«Возвращайся, Сашенька. Купила Маша краску на забор зелёную, а чего его красить-то, коли латать надо. А залатать некому…»
Давно можно было взять отпуск, но он всё тянул. Здесь его уже ничего не держало. Лица в комнате, где жил он с мужиками менялись: кто-то уезжал, кто-то приезжал на их место.
Теплое дыхание лета радовало всех, кроме Александра. Навалилась хандра, работа не помогала.
А теща всё писала:
«Речка у нас нынче чистая-чистая. Так и струится. Белье полоскать мне Маша не даёт, но я всё равно с ней хожу – до того на реку охота глянуть. А дети… Дети купаются, резвятся. Нынче и раков ловят, и щука пошла. Серёга Мартынов вчера вытянул на восемь кило… Удочки твои все на месте, Матвейка ловить не хочет, ему нырять больше нравится. А снасти все в простынь старую завернула Маша. Лежат в сарае, тебя дожидаются…»
Александр глянул за окно – грузовики пылят по суховейной дороге, бараки и столбы электропередач уходят вдаль. И Александр решил – хоть картошку выкопать помочь бывшей семье надобно. Ну, и что, что в разводе. Детей-то никто не отменял…
Время до отъезда прошло для Александра неимоверно быстро. Оформил отпуск. И решил, что дальше – как пойдет. Уволиться, если Маша простит, можно и позвонив по телефону, трудовую вышлют. А коль погонит, так вернётся сюда, будет жить бездомным бобылем. Так ему и надо.
Он накупил подарков, брал с особым вдохновением, не экономил – жене, детям, матери, сестре и, конечно, теще. На нее, на тещу, была главная надежда. Ведь звала, обещала, что все будет хорошо.
А теща всё писала:
«Услышал Господь мои молитвы – получила от тебя, дорогой зять, весточку. Не волнуйся, хорошо всё у нас. Матвейка приболел, перекупался. Так ведь это временно, медком его кормлю, на печь гоню. Топим, хоть и лето… Дожди у нас пошли, Сашенька… Но дома – тепло. Самовар кипятим, да блины печем. Чё нам – дожди эти…»
В поезде с нетерпением ждал, когда покажутся родные места, покинутые Бог весть когда. И вот показались окрестности знакомые, и мир забытого детства, и юности и влюбленности хлынули в душу вместе с идущим за окном дождем. Вон там, на реке, под нежно-лиловыми ивами купались они с Марией ещё влюблёнными старшеклассниками, а в той пологой балке катались с друзьями на санках.
Станция была чуть дальше их села. Нужно было вернуться автобусом. На остановке встретил кума Семена. Семен в душу не лез, о семье не спрашивал, в дороге говорили о работе Александра, да о сельских мужских новостях.
– До дому ты? – спросил, когда вышли из автобуса.
– Да нет, к матери пойду сначала.
– Ну, бывай. Удачи тебе, – пожали руки.
Какая уж тут удача, – думал Александр, шагая с чемоданом под дождем к материнскому дому. Не погнали б метлой…
Погнали. Родная мать не пустила на порог. Вышла она из сарая, увидела сына и закричала на всю улицу:
– А ну пошел вон! Пошел вон, паразит! – она шла навстречу к калитке и махала руками, выпроваживая, – Как только совести-то хватило – явиться в дом родительский, скотина ты этакая! Иди иди… И не вздумай возвращаться!
На крик матери во двор вышел отец. Стороной обошел разгоряченную Светлану, и через заднюю калитку – на улицу, к сыну.
– Здорово, Сашка!
– Здорово, бать. Промокнешь, в тапках-то…, – Александр немного растерялся, не знал, что и делать.
– Аа! – отец махнул рукой, попросил прикурить.
Они отошли от дома, встали под раскидистым дубом у соседнего двора. Тут было сухо.
– Один ты? – спросил отец.
– Один, – Сашка тоскливо затянулся, – Расстались мы, бать, с Людмилой-то.
– Это хорошо, – изрёк отец и замолчал на некоторое время. Молчал и Сашка. Знал – болтунов отец не любит.
– Ты вернуться что ли хочешь?
– Не знаю, бать. Мне теща писала, чтоб приезжал… что простит Маша.
Отец опять молчал, курил затяжку за затяжкой, думал.
– Вот что я тебе скажу. Ты к бабке Полине иди. Пустит на постой. А там уж… Натворил делов-то…
– А может домой? К детям… Или…
– Не спеши. Маша-то ведь – не мать, орать не станет, но вот так нахрапом тоже нельзя. Теперь уж время нужно…
Они уж собирались расходится, как Саша вспомнил.
– О, бать! Я ж подарки привез, – он открыл чемодан, покопался, достал портсигар и красивую шаль с золотой прошивкой.
– Портсигар возьму, спрячу от матери. Спасибо. А платок не надо. Порвет, ножницами порежет. Злая шибко на тебя она. Какие уж тут подарки…
И всё же Александру к бабке Полине идти не хотелось. Очень хотелось домой. Пусть уж сразу кастят. Чего тянуть-то? Хотелось видеть Машу, хотелось доказывать делом, что просит прощения. И на тещу очень надеялся…
Знакомо скрипнула калитка. Ничуть двор не изменился, разве что убрали детскую качалку. Он стукнул в дверь…
Открыл дверь Матвейка – вытянувшийся за два года, повзрослевший. И узнал-то не сразу, смотрел на отца озадаченно из-под бровей. А потом выдохнул:
– Папка…
– Здорово, Матвей. Пустишь?
Матвей шагнул в сени и крикнул в горницу.
– Мам, папка вернулся.
– Какой…, – на полуслове замерла Маша, увидев стоящего в дверях мужа, – Здрасьте, – процедила и отвернулась, прошла на кухню.
Александр Машу и узнал, и нет. Она похудела сильно, помолодела как-то сразу. И была очень хороша. Чего ж он раньше-то не замечал? Но ее глаза, прежде распахнутые и притягивающие, отливали свинцом – смотрела она на него, как на пустое место, как-то мимо.
И тут из своей горенки показалась Клавдия Терентьевна.
– Ох! Саша! Приехал-таки. Вот и ладно, и ладно… Пойдем-ка, пойдем в баньку, – она брала его за рукав и выводила из дому.
Матвейка смотрел растерянно, то на мать, то на отца с бабкой.
Александр подхватил чемодан, они вышли.
– Ты на побывку али совсем?
– Как встретят? – хмуро ответил Александр.
– А чего хмуришься? Что ли ждал, что на шею она тебе бросится?
– Нет, но поговорить-то надо. Вы ж писали, что простит…
– Поговорите еще, время есть. Ты только не гони коней, не спеши с выводами-то. Прощенье ведь – не миг, его заслуживают, его вынашивают. В баньку пошли. Поживёшь там. А я тебе принесу всё, что надо, не волнуйся.
– А Катюшка где?
– Спит. А проснется, прибежит. А Матвейка сейчас прибежит, отправлю. Батя все же приехал, не чужой мужик.
– Подарки у меня… Деньги я привез.
– Детям… Детям дари, а деньги пока придержи. В этом вопросе не помогут они. Говорю же, время надобно-ть.
А в доме Маша возмущалась:
– Мам, пусть идёт он со двора. Никто он мне. Не прощу я его!
– Так ведь поможет с картошкой-то, да и детей повидает. Как гнать-то, Маш, отец ведь. Вон Матвейка как зарадовался. Так и сидит с ним в бане. А там у него уж всё кончилось. Расстался с бабой-то. Ошибся, кается. Прощенья просит… Плохо ведь без мужика-то, Маш…
– Справлялись, и дальше справимся. Пусть катится на все четыре стороны! Не пойму, зачем он явился?
Целый месяц Мария и Александр жили в одном дворе, а общались через посредников. Теща носила в баньку кастрюльки с едой, а Мария ворчала.
Общались они странно.
– Мам, папка там забор подбил, а у тебя же краска была зелёная, спрашивает – где?
– А откуда он про краску-то знает? Ты что ли сказал?
– Нет, я и не знал. Это он сам сказал…
А на картошке, стоя рядом с Машей, докладывал Саша будто бы Кате, дочке.
– Вот и считай, Катюш. Получается из ведра-то картошки мы шесть вёдер вырастили. То есть – вы, – осекся все ещё не принятый в семью Сашка, и махал в сторону жены, – Маме скажи…
– Мам, а из ведра-то картошки мы шесть вёдер вырастили…, – тут же повторяла Катюша, переведя глаза на мать.
Так и жили. Обходя друг друга стороной, не разговаривая. Александр пытался несколько раз начать разговор, но Маша от разговора уходила.
– Уж и не знает мужик, что и делать. А ты все чураешься. Поговорили бы, Маш!
Маша отмахивались. А про себя удивлялась – как и не уезжал. Знает, где что лежит, покупки даже новые знает. Какие-то смутные догадки роились у нее в голове.
– Мам, а откуда он про сепаратор знает? И фирму знает, какую мы хотим, и магазин… Ты что ли сказала?
– Я? Да Бог с тобой. Не говорила я…, – глаза Клавдии бегали.
Клавдия Терентьевна боялась признаться дочери, боялась, что ошиблась она – не простит мужа дочь. Видать, обида болючая в сердце, не выковырнешь. Клавдия то замолкала, то потихоньку сглаживала углы, какие возникали в странной такой семейной жизни.
Знала она – одно неправильное движение, и уедет Сашка, развернется и укатит. И тогда уж больше делу не поможешь.
Пошла Клавдия к матери Александра. Сложное дело – уговорить Светлану, но была надежда, что это поможет делу примирения.
– Не прощу паразита! –отмахнулась та поначалу, надула губы.
А потом от тихих проникновенных слов сватьи о прощении материнском разревелась, расквасилась. Ведь тоже – камень на душе-то. Ну-ка, сына родного на порог не пустить…
На следующий вечер сама пришла бывшая свекровь к Маше, сама – за сына просила. Мария удивлялась:
– Мам, ты ж сама злей меня на него была, – Маша по привычке так и звала бывшую свекровь мамой, – Чего ж теперь-то?
– Да мать твоя вон всю душу мне растревожила. Да ведь и жалко – коль есть у него желание семью-то сохранить, так может и получится. А, Маш? Чай, сын он мне. А ведь укололся уж. Укололся, так может – урок… Может до конца дней своих помнить будет, как чуть не потерял вас… Прости его, Маш! А коли не простишь, пойму, дочкой мне останешься, а его и на порог в дом родной не пущу. Пускай катится. А коли ты простишь, так и я…
И через несколько дней Клавдия пошла к поросятам, и вдруг увидела, что Маша с Сашей на завалинке рядом сидят. Вот те и на! Она вверху, а он внизу, под ногами у нее. И вид у него виноватей некуда.
– Мам! Мам! – Катюшка бежала с улицы к матери, звонко звала.
Но Клава, откуда резвость взялась, ловко ее перехватила.
– Стой, стой, стой, – зашептала, – К маме нельзя, занята она. Чего случилось-то? –и пошла с внучкой за калитку решать ее проблемы.
А Александр с Марией говорили долго. И после этого разговора перешёл Саша из баньки в дом. Приёмник в углу стола пел голосом детского хора и немигающим зелёным глазом встречал старого хозяина.
И позже вечером сидели они вдвоем на скамье под окном. Сзади их благодатно цвела герань, пушилась цветками белыми и красными. Он обнял ее за плечи, целовал в висок. Небо горело от гирлянд августовских звёзд, и на душе было тепло.
– А за мной ведь Федька пытался приударить. Представляешь…
– Я знаю…
– Знаешь?– она быстро повернула голову, а потом предположив, протянула,– А растрепали уж… Вот языки! А я всё думаю – а вот если б я дала ему согласие, а? Чтоб тогда? Вот бы горе-то…
– Не дала б.
– Это ещё почему? – отодвинулась Маша с неким вызовом.
– А мне теща обещала его батогом отвадить,– он протянул руку, чтоб придвинуть жену назад к себе.
– Теща? Ма-ама? Когда это?
И Александр рассказал, что каждый их день, каждый вздох, и каждый шаг всё это время описывала ему в письмах теща.
Не сказал он только, что эти письма и повели его домой. А иначе, и не факт, что вернулся бы…
Но ведь теща обещала, что простит Маша.
Всё писала и писала…
***
…У кого между собою вражда, и не примирились они в жизни, те найдут себе неумолимое осуждение … любите друг друга, прощайте друг другу согрешения (из Святого писания)