— Поддай еще, Петька! Шевелись, не спи на ходу!
— Я и так кручусь, дядя Григорий! – Щуплый помощник машиниста, чумазый и вспотевший, подает уголь в топку. – Разогнались мы с вами…
— Не боись, тут перегон, можно и шустрее проскочить.
Седовласый машинист паровоза, на суровом лице которого пролегли морщины, как борозды после пахоты, смотрит вперед, спиной чувствуя, чем там занят помощник.
(художник Иван Прохоров)
Места тут почти дикие, народу мало проживает в небольших деревеньках, припрятанных у самой тайги. Да еще время такое – осеннее, когда уже лист опадает и изморозь на пожухлой траве выскакивает, того и гляди, снег выпадет.
— Ну, что устал? – Спрашивает Григорий помощника, сомневаясь, что ему восемнадцать. – Ты, поди, года прибавил, на фронт хотел бежать, а тут война закончилась.
— Не-еее, дядь Гриша, честно, как есть. Уж больно нравится мне паровоз, давно хотел, выпросился. – Петька смеется, рассказывает новую байку, услышанную в прошлый раз, когда дома побывал. Но Григорий молчит, ничем его не расшевелишь. Вот уже три месяца как мотается он по этой ветке, а за все это время Петька даже улыбки на лице машиниста не видел. А ведь радость-то какая – война закончилась. Тут впору и посмеяться, и песню спеть, и помечтать.
Не до мечтаний Григорию. Все его мечты остались там – в том времени, до войны еще. Жили на выселке, где всего домов десять. Но жили дружно, все как одна семья были. Он тогда уже на «железке» работал, из дома на несколько дней уезжал, а то и недель. Потом как вернется домой на отдых, выбежит ему навстречу его Тонюшка, прижмется к нему, а он ей шепчет: «Здравствуй, родная…». И она в ответ: «Здравствуй, родной…».
И тогда Григорий был немногословным, а сейчас и вовсе. Всю войну прошел, сына старшего на фронте потерял. А когда вернулся – на выселке ни одного дома не осталось. Кто уехал, а кто помер. И сказали ему люди, что жена его с дочкой заболели в последнюю военную зиму и сгинули… а где лежат, неизвестно.
Григорий и в больницу районную ездил, там спрашивал, все кладбище обошел – никаких следов. А документ имеется. Вот они его родные – Антонина и Анна Григорьевы.
На войне так не гнулся, как сейчас, чуть не пропал. Да вызвал его парторг. «Хватит горе заливать, не один ты такой, люди нам сейчас как воздух нужны, страна в тебе нуждается. Ты же машинист, иди на паровоз, помощника тебе дадим».
Бросил свой вещмешок в старом продырявленном бараке (лишь бы угол бы какой), и на «железку» отправился. И стал паровоз ему вместо дома. Мчится по рельсам – то лес, то степь – забываешься в работе, по сторонам глядеть некогда.
А вот Петька успевает рассмотреть – что там вдоль дороги.
— Глянь, дядь Гриша, снова стоит! – Петька высовывается, светлые волосы треплет холодный осенний ветер.
— Спрячься, а то сопли заморозишь,- ворчит машинист.
— И чего она здесь делает? Тут же перегон – даже крохотной станции нет.
— Ты на дорогу гляди, дурень, а не на девок заглядывайся.
Петька смеется. – А ничё не разглядишь, закутанная стоит в платок.
Григорий как-то и сам взглянул на застывшую, как столбик, девчонку (вроде молодая совсем). Стоит, состав взглядом ловит, увидеть чего-то хочет.
— А может диверсант какой, — предположил Петька.
— Ишь ты, бдительный нашелся, так тебе диверсант и обозначит себя и будет пялиться второй месяц.
— А и, правда, второй месяц она тут, уж который раз вижу,- признался помощник машиниста. – Может меня высматривает, — Петька снова рассмеялся.
— Да тут, кроме нас, еще составы ходят, так что не один ты, да и мал еще, чтобы за тобой девки бегали.
Григорий про эту девчонку в хлипком пальтишке и клетчатом платке забыл напрочь.
Но в следующую поездку, когда Петька уже высматривал на том участке знакомую фигурку, Григорий, изменившись в лице, стал экстренно тормозить. – Держись, Петр! – Крикнул он.
Петька только тогда и заметил, что впереди, в аккурат на рельсах, стоит коровенка. Стоит, не шелохнется, хоть засвистись ей. Гудок паровозный на всю округу с диким свистом прорвался, а корова стоит – и уходить не собирается.
И уж так Григорий старается аккуратно притормозить, чтобы успеть, не наехать и чтобы вагоны в гармошку не сложились. Вот это задачка!
Морщины, кажется, у него на лице еще глубже стали, а сам и глазом не моргнул, тормозит, стиснув зубы.
Встали, чуть ли не перед коровкой. И тут она медленно шагнула вперед, переступив рельсы, ушла с дороги.
— Ах ты же… — Петька чуть не плакал, перетрясся от страха, впервые такое с ним. Григорий не заметил, как пот стекал по лбу; торможение это – словно бомбежку пережил, он ведь всю войну машинистом на паровозах. А тут всего лишь коровенка, а страшно, ведь корова – кормилица, ее в такое время, хоть уже и послевоенное, но тяжелое, лишиться – все равно, что осиротеть. Да и груз за плечами, случись что, полетели бы вагоны, вот тогда спрос нешуточный и подсудное дело.
Вышел Григорий, а тут из леса парнишка лет тринадцати, пастушок. Губы трясутся, сам бледный. – Дяденька, простите, я не хотел, я задремал… она сама пошла сюда…
— Ах ты, твою… дивизию! – Григорий прутом хотел отходить пацана, а тот и сам напуган.
И вдруг девчонка в клетчатом платке – идет вдоль состава, спотыкается. Никогда тут составы не останавливаются, и вдруг – остановка. Платок сполз с головы, волосенки треплет ветерок. Вот она – в десяти шагах от Григория. И лицо такое у нее, что у машиниста сердце защемило.
— Тятька! – Пронзительный крик услышал машинист. И таким знакомым тот голос показался Григорию… Еще до войны провалился он под лед, а дочка малолетняя на берегу стояла, вот так же закричала. А он выбрался, смеялся тогда: «Что ты, Анютка, тут же мелко, ничего со мной не сделалось», — и на руки ее подхватил.
Смотрит Григорий – и так верить хочется, что дочка его перед ним… живая.
— Тятя, это вы? – Шепчет она. – А я Анюта Григорьева. А может я ошиблась, так может вы моего тятю встречали где, он ведь на паровозе всю жизнь… вдруг вернулся с войны, а я не знаю…
И дрожит Григорий, спотыкаясь, идет к ней, прижимает к груди. – Я это, я, Григорий Степанович Григорьев, с выселка Запрудного… здравствуй, родная…
И смотрит в ее лицо, изучая каждую черточку, боится, что все это сном окажется. Потом спрашивает, а она отвечает, удостовериться хочет.
— Я выкарабкалась, а мамка – нет, схоронили ее, покажу потом… все просила она тебя дождаться. А вот растерялись мы… хожу сюда, сама не знаю, зачем, все на поезда смотрю, помню же, что ты на паровозе работал…
— Сколь же тебе годков, Аннушка? Погоди… уходил в сорок первом, тебе одиннадцать было, а нынче, четыре года войны, да еще год, — шестнадцать значит.
— Ага, исполнилось недавно. Я тут в трех километрах в поселковой столовой работаю, убираю, мою, тетя Дуся повариха угол сдает. А где мамку схоронили, я потом покажу…
Молчит Григорий, прижимает дочку, по бороздкам, что на лице, слезы текут.
— Дядь Гриша, стоять тут нельзя, — смешливый Петька в этот раз стоит ошеломленный, став свидетелем внезапной встречи отца и дочери.
— Аннушка, ну ты беги, а я приеду, вот как смену сдам, так к тебе сразу. У меня ведь ничего нет, вещмешок только один, всего-то добра, — мне только подпоясаться и я, как на крыльях, к тебе полечу. Жди, родная…
___________
— Ну, и что мы тебя должны похвалить, что коров спас? – Начальник был чересчур строг с Григорием. – Молодец, конечно, что грамотно произвел торможение. Но за пастуха нечего заступаться, может он намеренно корову на пути выгнал, чтобы аварию устроить…
— Да помилуйте, там пастух — дите еще, не соображает толком. Уж не губите, семья у них большая, пастушок старший, зарабатывает, как может. Да и мы вовремя увидели, все же обошлось.
— Ладно, Григорьев, иди, разберемся. Хотя, стой! А что там еще за девчонка на путях…
Григорий понял, что и про Анюту известно. Он стал нервно мять в руках фуражку. – Рассказывать долго.
— А ты расскажи.
И машинист выложил как на ладони всю свою жизнь до самой встречи с дочерью.
— Идите Григорий Степанович, — сказал пожилой начальник, опустив голову. Даже его, немало повидавшего людских печалей, тронула история машиниста Григорьева.
И вот он снова на паровозе. Только колеса теперь сучат как-то веселее. –Тук-тук…. Ту-тук… Тук-тук… а ему слышится: «Здравствуй, тятя», а он ей в ответ: «Здравствуй, родная».
Автор: Татьяна Викторова