Стая летела на юг. Николаич поднял голову: Пять, пять и еще пять! — отметил он — Всего пятнадцать… Серых, на мокро-грязном небе, покидающих родину уток. Не городских , те давно уже никуда не летают с незамерзающих прудов и круглогодичной подкормки гуляющих. Не всем из них суждено вернуться.
Опят набрал полный рюкзак. Грибов было много, но не тяжело. Другое дело — спина: начал одевать рюкзак — так и встал, не повернуться…
Часа два назад удивился! Увидел в глухомани этакой всё того же, ежегодно встречавшегося здесь мужика. Как всегда какого-то сердитого, неясного возраста, невнятного какого-то. Как каждую осень сказали друг другу: Здравствуйте! — и пошли по своим делам. Давно рядом уже никто не жил, когда-то в 90-е умерла последняя старуха, отказавшаяся переселяться из бесперспективного посёлка ещё в эпоху Ильича. Брежнева, не Ленина конечно. Звали её, кажется, Клава, тётя Клава. Можно было у неё остановиться, привезти с собой гостинцы из города. Позволить старухе наговориться вдоволь, а потом вместе посидеть молча, погреться у тёплой печки, слушая треск дров. И в молчании этом было ещё больше смысла, было оно несравненно глубже и объединяющие, чем сидение перед лязгающим, шипящим, плюющимся телевизором под шум улицы в кругу детей.
Теперь уж и крыша у дома упала, провалилась внутрь. Из зияющей впалой дыры пошла поросль… Волшебное дело! Дуб! Дал рост прямо посреди дома сквозь гниющие доски пола… Да и погреб вроде бы должен был быть под широченными досками… А стёкла в окнах, одинокие, покинутые, в которых уже не зажгут — не электрический свет, которого там почти и не бывало, а керосинку. И глядели эти окна пожирающей пустотой. Печалили так, что говорил себе Николаич: Не поеду больше, только душу бередить! И всё равно осенью ехал, а потом ещё не один час шёл по заросшей дороге детства, по которой еще мальчишками бегал он с похороненными уже друзьями. Возраст давал знать своё — путь становился всё дольше и трудней. А потом — дубок! И стал Николаич носить каждый год гостинец дубку.
Стоит — развернуться не может, так и стоит полу повернувшись с рюкзаком на одном плече… Подумалось: упасть — глядишь, отпустит? И вспомнил о мужике, и старый разговор с тётей Клавой.
— Всё мужик какой-то встречается каждый раз в лесу. Не припомню такого ни в посёлке, ни у нас в деревне… Тёть Клав, бродяга что ли какой?
— Да какой это бродяга. Что ему тут делать-то. Леший это.
— Хех.
На том и закончили тот разговор, а потом долго-долго молчали, под это молчание и заснули. Было это года за два до смерти старухи.
Закричал Николаич, из-за всей оставшейся в его стариковском теле силы, закричал:
— Помогите!
— Чего кричишь — раздалось из-за спины — тут я, рядом. Разве вас, стариков, без присмотра оставишь. За старыми и малыми присмотр нужен.
Снял тут мужик рюкзак с одеревеневших плеч, взял сумку с палаткой у Николаича, мягко развернул и выпрямил аккуратно тому спину и говорит:
— Пойдём к костру, чая попьём, целебного, — с остановками так, с паузами, распевая сказал.
Чайник на костре.
В молчании дошли до деревенской улицы… Да какой улицы?! Давно та заросла. И деревья уже на бывшей дороге врывались в серые облака — и липы, и тополя, и березы. А там — в ямке от чего-то погреба горит огонёк — костёр из сухостоя. И приятно так пахнет смолой, здоровым манящим теплом, детством. А мужик идёт впереди и почти припрыгивает, но видно — старается не бежать, сдерживается, даёт не отстать. Так и дошли… Да не дошли — добежали.
Проснулся под пение птиц Николаич уже часов в пять утра. Глянь на часы — электричка же скоро, так можно и не успеть. А потеряют в городе — шуму наведут, волноваться будут. Собрался по-быстрому, сложил всё. Проверил — прогорел ли костёр. И почти бегом в далёкий путь на станцию. И уже сев на поезд понял, что воспоминания о вчерашнем вечере зыбки как дым уже остывшего прогоревшего костра. Лишь легкие тени и неясные невыразимые чувства отзывались на усилие припомнить подробности встречи душевным теплом, да и теплом сытного духмяного ужина — точно ведь ел! А говорили, кажись, пока сам не заснул. Да в основном сам Николаич и говорил, да и спрашивал, да и вспоминали вместе всех… Эх, не попрощался , спасибо сказал ли!.. Хорошо, что дубку-то гостинец оставил ещё вчера.
В деревню и лес Николаич больше не приезжал, хотя и жил ещё Бог ведает сколько лет. Родные не отпускали старика. Да и не ходок по бурелому он был более после операции на спину. Но верю, что вечер тот не памятью, но лишь смутным ощущением согревал его измученное долгой тяжёлой жизнью тело до последнего вздоха.
Лямшин Илья. Декабрь 2018, июль 2019
