– Семёновна, ты что ли?
– Нет, баб Шур, это я – Галина Давыдова.
Баба Шура выходила из дому по утру на свет Божий, потому что не спалось, и потому что хотелось повстречать односельчан. А ещё потому что света белого она уже не видела, давно была слепа, но хотелось ей быть внутри всей этой жизни, как и прежде, хотя бы слухом.
– Давыдова? – баба Шура лишь на секунду окунулась в глубины своей не по годам отличной памяти, – Это Нюры Кузнецовой дочка что ль?
– Она, она, – Галина аккуратно поставила ведро с молоком и присела на скамью рядом с бабой Шурой. Век бы вот так сидеть, отдыхать, но дома ждали дети и хозяйство.
А на улице май – теплынь и горький запах тополя.
– Это у тебя ведь двойня-то?
– У меня, баб Шур, Митька да Витька, уж четыре им года. И старшая у нас – Надюшка. Она уж взрослая совсем. Мой-то Иван в сорок втором вернулся, без руки только. Да вот не давал Бог детей. Думали и не будет боле, одна Надя. А вот на тебе…народили.
– Счастливая ты…
Баба Шура жила со старшей невесткой.
– На площадь-то пойдешь нынче? – баба Шура утирала платком глаза.
– А чего там?
– Так ведь праздник сегодня – победа ведь.
– Ох! И верно. Забыла я с делами этими. Надюшка, чай, точно побежит, а мы посмотрим. Дойка ведь вечерняя…
– А моих-то троих….
– Помню, баб Шур…
Шла Галина домой, несла молоко и думала, что права баба Шура – счастливая она.
Муж живым вернулся, дети растут на радость. Надюша вон какая помощница, да и в школе ее хвалят. Через два года уж семилетку кончит. Давно б закончила, если б не война. Косы свои русые в баранки плетет, верёвочками цветными вяжет до сих пор – чисто дитя. Ей бы уж жениха искать, а она все стихи читает, да о комсомоле своем думает. Не пересидела бы в девках!
Ну, да ладно, пускай семилетку кончит, а там и замуж. Красивая она, чай, не засидится. Подбородочек острый, нос аккуратный, глаза голубые как озерца. Загляденье. В Ивана пошла, в его масть.
Да и времена голодные уж проходят. Урожая бы хорошего им, чтоб в пае совхоз не обделял. А то война уж закончена, а жить ещё нелегко.
Шла и думала обо всем этом Галина. Весенний воздух наполнял легкие, проникал в сердце чем-то волнующим, добрым и радостным. А ведь и верно – хорошо все.
А на площади, и правда, движение. Помощница председателя Люся Завьялова стояла над крыльцом на лестнице, прилаживала красный флаг. Одной рукой то вязала узлы веревки, то придерживала подол. Лестницу держал ухажёр её Сашка. Все наоборот у этой молодежи!
Но не успела Галя подойти, не успела сделать замечание, как они уже скрылись в здании правления. Красное полотнище флага развернулось, вспыхнуло на утреннем солнце и ещё добавило радости. Наверное, надо б сходить вечером на площадь.
Надюшка уж во дворе намывала в чугунке очищенную картошку.
– Мам, я всё. Мальчишек только не покормила, все валяются. Да и каша горячая шибко. Но папка ел. Я пойду пораньше, сегодня же праздник на площади. Приходите. А мы плакат рисуем и стихи читаем.
– Беги, беги. Управлюсь я. Пирог испеку, раз праздник.
Ярко и светло было и в доме, лишь в полусумраке сеней – прохлада. Рдел в комнатах рыжий пол. Мальчишки, ещё ленивые и не шаловливые, потягивались на жарких подушках, сбивали простыни ногами в задранных кальсонах.
Надюша умчалась, только пятки сверкали по свежей зелёной траве.
– Эй! Братия! Встаём, к рукомойнику, одеваемся и за стол! – привычным командным голосом крикнула в комнату Галина.
Дел, как всегда, было много. Весна, некогда отдыхать. А ещё Галине вдруг очень захотелось надеть свое любимое нежно-голубое платье и сходить вечером на площадь. Хорошо бы, чтоб и Иван вернулся с работы, и непременно надел белую рубашку, и самой бы с дойки успеть, и ребят нарядить.
Дойку, в связи с праздником, разрешили произвести чуть раньше. Иван, правда, не вернулся, но Галина все равно собралась. Прибегала Надя, взбудораженная и свежая. Взбередила мальчишек, сказала, что там, на площади, будет вся их школа, что приедет ещё кто-то. В общем, праздник ожидался большой.
Галина задвинула пирог в печь, чтобы не остывал, умылась сама и обмыла извалявшихся мальчишек, надела на них светлые рубахи. Что-то особо торжественное появилось и в их глазах. Светловолосые, мокрые челочки набок.
Уже за палисадники вышли старушки в новых нарядных платках. На площадь они не шли, им и тут хорошо праздновалось. Уже где-то гармонь напевала » На позицию девушка провожала бойца», уже слышался смех молодежи, гул подъезжающий грузовиков.
Галина с детьми пришла, когда митинг уже начался. Выступал председатель, уполномоченный в полувоенном руководящем кителе, какие-то приглашенные.
Сквозь спины Галина разглядела в школьных рядах свою Надюху. Конечно, была она во главе школы, держала с одноклассниками плакат «Да здравствует наша Победа!»
Сбоку ряды детей в одинаковых рубашках, юбочках и брючках. Отдельно по росту мальчики, отдельно – девочки. Стоят так дисциплинированно и ровно, что школьникам поучиться. Среди них и совсем маленькие, такие как Витька и Митька, но тоже стоят в строю.
Детский дом – сразу догадалась Галина. Этот детский дом появился у них в сорок втором, ещё до приезда с фронта Ивана. Эвакуированных детей сначала разместили по домам, а потом им выделили здание школы в соседнем селе. Тогда помогали они этим детям всем селом. Вообще эвакуированных у них было очень много, но в последнее время почти никого не осталось, разъехались по домам.
Сейчас детдом снабжался неплохо. Местные кумушки даже поговаривали, что совхозные дети не видят того, что имеют детдомовцы. На такие разговоры Галина возмущалась – и пусть, они же сироты.
Но ей говорили, что таких детей там уж мало, а, в основном, дети пьяниц, да непутёвых мамаш, кинувших своих детей уж после войны. А снабжение там во сто крат лучше. Сейчас Галина любовалась дисциплинированным строем детдомовцев.
Но вот на площади показался знакомый грузовик. С кузова спрыгивали совхозные рабочие-строители, в том числе и Иван. Эх! Чуть бы пораньше, белую б рубашку…
Галина наблюдала за мужем. В толпе он её не видел, хоть и огляделся, хоть и махала она рукой, но взгляд его проскользнул мимо.
И Галя наблюдала, как подошёл он со спины к немолодой уже воспитательнице детдомовцев, как мило переговорил с ней, а потом пробрался за спинами ребят и постучал по плечику курносой круглолицей девочке с густыми черными косами и красными бантами. Она оглянулась, улыбнулась, но, боясь нарушить строй, отвернулась опять, слушала выступающих, периодично невзначай приветливо и немного стыдливо поглядывая на Ивана.
Галя повела мальчиков к отцу. Он был рад, водрузил Митьку на плечи, Витька захныкал, пришлось наладить очередность.
Надя читала стихи, а у Галины вдруг засела в сердце какая-то тревога. Ей казалось, что все знает она о муже, но эта девочка…
– А что это за девочка из детдома, к которой ты подходил? – когда возвращались домой с митинга спросила легко, как бы невзначай.
– Да так. Ремонтировали мы там. Вот и познакомились.
У Галины как-то отлегло. Пирог, праздник. В домах весело. Окна раскрыты, гармонь, песни хором, репродуктор на площади. Забегала Надя с подружкой Олей, тараторили о школьных делах. А потом умчались в клуб.
Галина с Иваном прошлись по хозяйству, а потом еще долго сидели на скамье в ожидании Нади. Закатное солнце плавилось за огородами, играло в окнах домов. И не понять было, где внутренний свет горит, а где блещет в стеклах солнце. И было так хорошо на душе. Права баба Шура – счастливая она, – думала усталая уже Галина.
Но этот случай с девочкой на площади вспомнить пришлось. Нагнала её у двора как-то Катерина, соседка, через два двора.
– Галь, а чего это твой Ваня в детдом шастает? У меня тетка Зина там нянькой. Так говорит, частенько он там, к девочке какой-то ходит…
– Ремонтировали они там, вот и познакомился… Жалеет…, – ответила Галина, невольно краснея. Об этом она не знала.
– А-а…Ну, раз жалеет, – Катерина быстро пошла по тропе в магазин поселковый.
Стало все ясно. Село решило, что гульнул Иван, что девочка в детдоме – его дочка. Уж, поди, давно говорят, вот до Галины только дошло. Так всегда у них со слухами.
В глазах потемнело, она не помня себя зашла во двор, уселась на скамью. Скамеечка слажена была удобно, с завальцем назад. Она запрокинула голову, глядела на перистые облака. Жизнь расслаивалась, как эти облака. Скрытая гордость подступала к горлу так, что в нем запершило, она схватилась руками за шею.
– Мама, ты чего? – перед ней стояли Витька и Митька, удивлённо смотрели на мать.
– Хорошо все. Идите вон, воды курям подлейте, – пришла в себя.
Мальчишки убежали, а у нее в голове уже рисовался образ разлучницы – непременно чернявой, крепкой и распутной, оставившей своего ребенка в детдоме. И кто она, эта курва? Чужую семью рушит, ребенка бросила, мужика закружила!
Доверие строится годами, а ломается за секунды. И сейчас оно вдруг дало трещину, вот-вот разлетится вдребезги.
Сглазила, видать, её счастье бабка Шура, назвав счастливой. Может и была она до сегодняшнего дня счастлива, а теперь уж…
Вечером, когда гремели кастрюли звонче прежнего, когда миски стучали по столу чрезвычайно громко, когда масло плеснуло на картошку лихой струёй так, что осталось на скатерти, когда полотенце полетело в Митьку за безобидную проделку, семья притихла.
– Маам, что с тобой? – ширила свои огромные глаза Надежда.
Иван молчал, хлебал суп, смотрел из-под бровей. Дети улеглись пораньше, быстро и безоговорочно, лишь бы не возмущать и без того грозную нынче мать.
Надежда не спала, прислушивалась. Что-то произошло между отцом и матерью, вот только что, понять не могла. А так хотела понять. Долго лежала, вертелась в постели, слышала, что родители вышли во двор.
Голоса их сначала слышались, но глухо, неразборчиво. Надежда не выдержала. Встала, натянула теплую кофту, сунула ноги в незашнурованные отцовские ботинки, потихоньку вышла из дому.
Голос отца раздавался из-за сарая. Наверное, сидят на завалинке. Нехорошо подслушивать, но Надя не удержалась. Подкралась к сараю со стороны огорода – так родители точно не пойдут обратно, здесь колючий крыжовник.
В ночной зеленоватой мгле слышно было все довольно отчетливо. Отец, видимо, курил, говорил медленно, с паузами.
– А я сижу, штукатурю, а она на другом конце скамьи. И все ближе и ближе подвигается ко мне. И так, знаешь, осторожно, чтоб я не заметил. А я, навроде, и не замечаю. Когда совсем придвинулась, вроде как испугался, говорю: «Ой! А кто же это?» А она: » Я – Вера Кузнецова». А я возьми да ляпни по глупости: «А у меня жена тоже Кузнецова, только Галя». А она как глянет на меня, вскочила, на колени ко мне перебралась, ручонками худыми обняла, и шепчет: «Так значит она и есть мама моя. А ты значит – мой папа». А я сижу, держу в руке инструмент, а правой её обнимаю. А она все шепчет: «Я тебя все равно любить буду, хоть ты и однорукий такой».
Надежда затаила дыхание. Отец молчал, молчала и мама.
– Знаешь, наши-то с нами. Надька, уж считай, скоро отрезанный ломоть. Где трое, там и четверо…
– Что говоришь-то, Вань… А меня ты спросил? – выдохнула мама.
– Вот и спрашиваю… Я с заведующей говорил, нет у нее родителей наверняка. Вера из эвакуированных. Ей ещё и года не было, когда ее привезли. Там записка с ней в тряпье с именем и фамилией была «Верочка Кузнецова». А больше ничего не знают, ни откуда она, ни как мать звать. В этот детдом не сразу она попала, а уж когда три ей было.
Надежда тихонько пробралась домой. Села на кровать, накинула на себя одеяло и долго так сидела, глядя в одну точку и обдумывая, что же скажет мама, и что решила бы она на ее месте?
Жилось им нелегко. Папа без кисти с фронта пришел. В совхозе положение с каждым годом улучшалось, но всего приходилось добиваться тяжёлым трудом, потом. Почти все держали скотину, огороды, это было основным подспорьем. И брать ещё одного ребенка…
Двойственные чувства обуревали Надежду. Какая-то ревность к этой незнакомой Вере, которую почему-то вдруг так полюбил и захотел удочерить её отец, и, в то же время, гордость за родителей, если возьмут ребенка, оставшегося без родителей в войну.
Она слышала, как родители вернулись, как погремели чуток на кухне, как скрипнула их койка. Заснула Надя только под утро. А утром почему-то проснулась с ясным решением, что девочку нужно взять. Интересно, что же решит мама?
Но разговоры при детях об этом не велись. Родители были мирны, и казалось, ничего и не происходит.
Пока посреди лета папа не привел домой черноглазую девочку с густыми смолистыми волосами. Ей было восемь лет. Она очень стеснялась, прятала глаза, говорила шепотом и только с папой. В руках держала старого потрепанного маленького медвежонка.
– Знакомьтесь, это Вера. Она из детдома, но теперь будет жить у нас, – сказал отец.
Галина посмотрела на Надю. Ждала реакцию. Надежда немного потерялась. Всетак неожиданно, засуетилась, метнулась сначала к мальчишкам, но потом подошла к девочке, присела перед ней.
– Здравствуй! Мы с тобой теперь сестры. Я – Надя.
Вера кивнула, вздохнула, подняла глаза на Галину.
– У нас сегодня пирог с капустой. Будешь? – спросила Галя девочку.
– И я буду, – закричал Митька.
– И я…, – Витька.
Верочка улыбнулась мягкими ямочками и кивнула опять.
Такая она и была. Верочка. Бормотала что-то своим куклам, мишке или просто себе под нос. Все время проводила рядом с Галиной. Отлично помогала на кухне, оказалась заядлым любителем готовить. Она чистила овощи, резала салаты, месила тесто. Конечно, немного по-детски, но многое ей уже можно было поручить.
Она порой ворчала на мальчишек, как старушка, учила их жизни, укоряла за плохое поведение, мальчишки обижались, жаловались на неё. Но и тянулись, увлекались её игрой. Она не давала им мишку, они звали ее жадиной. В общем, все, как в обычной семье.
Слухи по селу ходили разные. Предполагала, конечно, Галина, что не верит народ в то, что не родная Вера Ивану. Но и не доказывала, не оспаривала. Главное – она верит. А как жить-то в семье без веры? Как ребенка любить без веры?
– Клавдия, ты ли это?
Опять слепая баба Шура остановила Галю случайно. Встречались они не часто. Баба Шура стала выходить реже.
– Нет, баб Шур, это Галя Давыдова.
– Давыдова? – баба Шура опять на секунду окунулась в глубины своей не по годам отличной памяти, – Это Нюры Кузнецовой дочка?
– Её, её, – Галина остановилась, надо поговорить, уважить старость.
– Это ты что ли девочку-то из детдома взяла?
– Я. Я и муж мой.
– А своих-то ведь трое, да? Двойня ведь.
– Да. Теперь уж четверо. Две дочки да два сынка. И все свои.
– Верно! Верно говоришь. Чужих-то детей и не бывает. Бог-то ведь он все видит. И мужа своего люби. Верь! Добрый он. Не слушай никого.
– А я и не слушаю, баб Шур.
– Вот и правильно! – баба Шура положила морщинистую руку на колено сидящей рядом Гали, – Бог наградит тебя, так и знай. Счастливая ты! Такая счастливая! Нюра бы видела! Царство небесное матери твоей … А моих вот троих убило…
– Помню, баба Шура, помню… Как не помнить.
***
Сказать – не сказать Ивану?
Галина потушила лампу в большой горнице, направилась спать. Иван уснул. И хорошо. Нечего ещё и говорить-то ему, ещё не ясно и самой ничего.
Галина поспешно разделась, залезла под одеяло осторожно, чтоб мужа не разбудить. Руки привычно гудели телеграфным гудом. Дойка – дело не хитрое, а вот поди ж ты…
Этой весной выделил им совхоз корову. Потому что детей четверо, потому что взяли год назад они Верочку. Ну, и потому что дела в совхозе шли уже лучше. С коровой дел прибавилось значительно, но хорошо помогала Надюша, да и Верочка подрастала, стала тоже помогать по хозяйству.
Иван, хоть и напридумывал себе приспособлений для больной руки, но все равно мог далеко не все. Тяжело копал лопатой сырую землю, стирал свою культю до крови. Галина посмотрела на перевязанную больную руку мужа. Подумала, что картошки ещё и половину не выкопали…
Ох! Нелегко им живётся. А тут ещё она со своей проблемой…
Начало рассказа тут
В селе отремонтировали школу. Надюшка заканчивала на следующий год семилетку. Галина уж ждала, когда закончит. Девке семнадцать лет, а она все с бантиками. Пора уж и работать, и замуж пора, и своим хозяйством обзаводиться. Вон у них на ферме как руки нужны.
Все лето Надюшка и ее одноклассники в полеводческих бригадах или у них – на ферме. Надю хвалит заведующая, хорошей дояркой будет, аккуратной.
Хорошо училась и Верочка. Но другая она. Замкнутая, тихая. Обидят – уходит в себя, а потом плачет. А дети ведь глупые. Не раз уж и Надя, и Галина гоняли дразнящих Веру детей.
– Ты ему, сучонку, садани мешком по башке, чтоб отстал, – учила её в школе Надежда.
– Драться не хорошо. Я же девочка, – поднимала на сестру удивлённые глаза- бусины Верочка.
– Ох, и что тогда делать? Ладно, я его сама тогда поколочу…
А в августе возле самого их дома услышала Галя крики:
– Детдомовка! Детдомовка ты. Брошенная…
– Тетка Галя ненавидит тебя, потому что ты от полюбовницы родилась. Папка твой тебя пожалел – забрал…
Галина выбежала из калитки, дети кинулись врассыпную, а посредине Вера застыла. Галя её за руку тянет и никак не может сдвинуть с места. Вера смотрит в одну точку, фарфоровая шейка вытянута, и на ней пульсирует голубая жилка часто-часто.
– Верунь! Вер! Да брось ты…Плюнь на них! Пущай себе болтают, дураки они и есть дураки. Пошли, пошли домой…
Вера подняла на неё глаза.
– Я и правда от полюбовницы папиной родилась?
– Да что ты! Нашла кому верить! Говорили ж мы тебе. В войну твои родители погибли, вот ты в детдоме-то и оказалась. А отец там тебя и встретил. Сплетни все это, Вер. Я уж наслушалась, видать и тебе придется.
– Только не обманывай меня, ладно? – и просьба такая серьезная, как от взрослой.
– Не буду, Вер, слово даю.
– А в то, что ты меня ненавидишь, я и сама не верю. Это они точно врут. Дураки они и есть дураки.
– Ну, вот и ладненько. Пошли домой. Я киселя там наварила из смородины. Пошли.
Верочка не похожа была на местную ребятню, ранимая. Здесь в селе все к слову относились легко. Легко дразнились, легко обижались, дрались, если надо, но не принимали каждое сказанное обидное слово близко к сердцу.
«Мой козел ободранный…»– можно было услышать от баб о мужьях, «лахудра моя» – о жёнах. И никто не обижался, так было заведено, привычно и как-то даже традиционно.
А Вера так не умела, поэтому выделялась, становилась белой вороной.
В сентябре, только началась учеба, прибежала в дом с белыми губами, воздух хватает, слова сказать не может, как будто задыхается.
Галина бросила ложку со стекающим горячим вареньем прямо на стол.
– Что ты! Вера! Что с тобой?
Вера, как рыба, открывает рот и показывает за окно. Галина испугалась, решила, что случилось что-то с Витькой или Митькой, но не успела выскочить, как в дверь вбежал Витька.
– Мам, они там Веркиного мишку в колодец кинули.
Ох ты, Господи. Отлегло. А потом посмотрела на Верочку. Вот у кого горе неподдельное. И что ей этот старый медвежонок дался!
Галина с детьми побежала к колодцу. Там уж тетка Дуся пытается ведром игрушку достать, но вода выплёскивается, мишка не поддевается. Хорошо хоть пока не тонет.
– А давайте меня привяжем, – предлагает Митька.
– Я тебе привяжусь! – огрызается Галина.
Прибежал сосед Петя Ильин, принес крюк, но и крюк не помог. Медвежонок был маленький, с крюка сваливался.
– Ладно, не переживай, девка. Папка тебе нового купит, – успокаивал Веру сосед.
Но Верочка окаменела. Галина посмотрела на неё.
– Петь, а Витьку крепко привяжем?
– Да привяжем, чай! Я-то тяжеловат для этой веревки, а он-то…
– Привязывай.
Ох, и нанервничалась мать. Но Витька был счастлив. Совершил героический поступок – спас медвежонка для сестры.
Галя и сама не понимала, как решилась тогда на это. Вечером рассказывала Ивану и не верила, что так смогла рискнуть. И ради чего? Ради потрёпанной игрушки. Видимо, глаза Верочки заставили.
– Вер, а откуда у тебя он, этот медвежонок? – Галя отжимала игрушку в таз, клала сушиться на печь.
– Его мне няня дала, когда я маленькая была и меня в другой детдом отдавали. Я помню.
– Хорошая была эта няня, да?
– Я не помню. Помню только, как мишку она мне давала.
Витька и Митька к медвежонку относились давно по-особенному. И пальцем не трогали. А уж теперь мишка стал героем.
Второй год Верочка жила с ними. Текла жизнь, как ручеек под горку – ходко и резво. У Нади в школе – новая учительница. Надя дома хвалится – из Москвы самой, в научной библиотеке до войны работала, человек хороший, строгая, но выдержанная и очень умная, интересного много рассказывает. Надюшка то и дело дома говорит об Инге Константиновне.
– Только мне кажется болеет она, – как-то с грустью добавила Надя.
– Почему это? – удивилась Галина.
– Ну, круги под глазами, усталость. Иногда вижу, что плохо ей, но виду она не подает, старается держаться.
О чем говорит дочь, Галя поняла, лишь когда увидела учительницу сама. Никогда в школе их, родителей, не собирали, а тут объявили – родительское собрание. Даже на улицах села только и разговоров было, что об этом новшестве.
Собрали их в актовом зале, куда дети снесли стулья из классов. Народу пришло много. Галина с Ириной, матерью Ольги, Надиной подружки, долго выбирали места, здоровались на разные стороны. Наконец, уселись.
Вошли и учителя, уселись на первые ряды лицами к родителям. Старая учительница Клавдия Павловна выкрикнула в зал:
– Семечки на пол не лузгать, убирать заставим!
Директор Игнат Трофимыч попросил открыть окна, он все время тяжело дышал, говорят, в войну было ранение, и жил он с одним лёгким.
Ингу Константиновну Галина угадала сразу. Учителя были знакомые и лишь одна – чужая. Но даже, если б Надя её не описала, Галя б поняла– она не местная.
Аккуратное темно-синее платье, с белым кружевным воротником. Да такой вычурной вязки, что Галя утонула в его узорах. Прическа вроде простая – коса по кругу убрана в пучок, но густые темные волосы уложены волосинка к волосинке, не придерешься.
Да, подглазины на округлом лице, темные губы как будто воспалены, но во всем облике какой-то покой и радость. Казалось, она охватывает взглядом весь зал и жалеет тут всех, но не той жалостью, которая гнетет, а другой – просветленной и обнадеживающей.
Выступали и директор, и учителя. Говорили много, ругали нерадивых учеников, порой уж слишком не по делу. Народ уже шумел, переговаривался, слушал вполуха. И вот, наконец, слово предоставили Инге Константиновне.
Она начала говорить совсем негромко, и зал притих.
– Я вот ехала к вам сюда и думала: как я тут буду жить, какие тут дети, какие люди? Я же всю жизнь почти в городах жила. А сейчас пожила тут, поработала, и как же я счастлива.
Она говорила о том, какие светлые живут тут люди, какие правильные и трудолюбивые растут здесь дети, какие крепкие тут семьи, как уважают все стариков. Говорила и о простоте человеческой, о душевности, об открытости и доверии, живущих здесь людей. Говорила обо всем со светлой улыбкой, откровенно и вдохновенно.
Сидящий в зале народ распрямил спины, засмотрел по сторонам по-другому. Было почему-то уже стыдно шептаться или лузгать семечки в карман, закрутилась память мешаниной хороших моментов жизни, росла в груди уверенность в том, что права учительница, ведь именно такие они. Ей со стороны виднее. И дети у них хорошие, и трудолюбивые все, и стариков не обижают… А как иначе-то? Положено же так.
Лишь чуточку, кончиком пера, коснулась Инга моментов, которые она подметила, как негативные. Сказала, что не научены дети выражать словами любовь свою, забывают говорить слова хорошие, но это все исправимо. Ведь души у них чистые, а это – главное.
И Галина очаровалась учителем. Поняла теперь почему так восхищается ею Надюха. Она б и сама слушала и слушала эту женщину, хоть была она, наверняка, Галю моложе. Но какая-то жизненная мудрость учительницы заставляла не обращать внимание на её возраст, а учиться, как у старшей.
И было что-то отдаленно знакомое в глубине этих глаз, как будто знала Галина её когда-то очень-очень давно. Может быть, в прошлой жизни.
Потом они перешли в класс, забрав стулья в зале. Инга рассказала об учениках. И обо всех с любовью, даже о самых заядлых прогульщиках и бездельниках. Обещала помочь ситуацию исправить. О Наде говорила с полным восторгом. Галина только улыбалась и кивала.
Вот только заметила в один момент, как взялась учительница за край стола, как присела ненадолго, как будто от головокружения, но вскоре опять встала на ноги и продолжила разговор.
Болеет, все же…
Через месяц Инга Константиновна уехала. Говорили, что в Москву на лечение. Все уже решили, что не вернётся она в их края, но через месяц она вернулась. Надя прилетела домой, как на крыльях.
Стояли уже морозы, село занесло снегами. Избы вздымали широкие столбы дымов. Иван часто находился дома, зимой работы в строительстве приостанавливались.
– Смотри, чего Надюха принесла, – не успела Галя отряхнуться от снега, а Иван демонстрировал.
Перед ним Верочка, как маленькая барыня – в рыжей пушистой лисьей шубке и такой же шапочке.
– Откуда это? – Галина оторопела.
– Из Москвы. Надя сказала учительница подарила. Эта, как ее…
– Это с какой это стати? – Галина была удивлена.
Она зашла в дом, помыла руки. Надежда разогревала обед на печке.
– Мам, не сердись. Инга Константиновна очень тебя просила не сердиться. Говорит, что у её подруги выросла дочка из этого, вот ей и подарила. А она решила, что нашей Вере подойдёт. Тебе нравится, Вер?
Вера кивнула.
– Мало ли кому чего нравится, а мы не нищие, чай, – Галина не понимала таких подарков, поэтому нервничала, а нервничая, начинала хлопотать. Она наливала ковшиком самовар и говорила, – Есть у Веры пальто. Второй год всего носит. Чего, мало кому отдать что ли у нас? Вон у Семеновых дети совсем раздетые. Бездельники совсем Глашка с Колькой, работать не работают, детей одеть-накормить не могут. А наши что? Разве раздеты? Не надо нам таких подарков…
Вера расстроенно уже снимала шапку и шубу.
– Она сказала, если нам не подойдёт, чтоб сами кому хотим подарили, – сквозь зубы процедила Надежда.
– Сказала же – нет. Ты хошь знаешь, сколько денег это добро стоит?
Шубу и шапку положили на скамью, чтоб завтра Надя захватила это в школу и вернула. Вера, проходя мимо, гладила мех и демонстративно вздыхала, косясь на мать. Галя позже убиралась, решила переложить вещи, взялась за шубку и удивилась ее лёгкости. Ох! Распахнула, разглядела получше, пока никого рядом не было. Не похожа она на ношеную. Да и шапочка, как новая.
Больно кольнуло, что, вероятно, чья-то девочка скоро в селе будет бегать в этой шубке. Они отказались, значит, вещи другим отдадут. Ещё не пришло решение, но назревало. Утром Галя махнула Надежде рукой:
– Ладно, оставляй! Вере же понравилась. Но больше никаких таких подарков чтоб.
Верочка надела новую шубу в школу, подняла на неё свои темно-карие глазки:
– А шапку можно надену?
– Надевай уж…
Нахлобучила, глянула из-под пушистой шапочки… Глаза, как черные бусины.
Но сюрпризы от Инги Константиновны не заканчивались. В феврале Надежда заявила, что ей надо учиться дальше.
– Это где это?
– В школе рабочей молодежи, мам?
– В районе что ли такая школа?
– Есть и в районе. Но лучше в Москве.
– Где-е? – пропела Галина и даже усмехнулась. Это ж надо – в Москве! Молодо-зелено. Да кому они в Москве-то нужны?
– Мам, Инга Константиновна говорит, что там есть школы прямо при институтах. Так потом легче поступить. Понимаешь?
Галина вытерла сырые руки о передник. Нужно было поговорить с дочерью, объяснить, что это невозможно. Но на все материнские объяснения у Нади были доводы.
– А жить можно у Инги Константиновны. Квартира у нее там большая, и сейчас пустая стоит. А учиться я хочу при медицинском институте.
– При медицинском это что же?
– Я врачом хочу стать, мам.
– А сколько там на врачей-то учат?
– На врачей – пять лет, но до этого ещё три года школы надо.
– Чего-о? Да ты с ума сошла? Это ж сколько тебе лет-то будет? Посчитай-ка? А когда жизнь-то строить, семью, детей рожать? – Галя подскочила, задвигались кастрюли, миски. Для неё разговор был окончен.
Надежда ушла в свой закуток, отгородилась шторой.
А у Галины внутри все клокотало. Так понравилась ей эта Инга поначалу, так понравилась! Да что ж она в семью-то лезет! То подарки странные, то вот девчонку с панталыку сбивает. Учатся ведь и у них девчата. Вон и на ткачих в районе учат, и на лаборанток для производства молочного. Но это ж можно и на вечернем. А она – в Москву, на врача. И где ж, интересно, они денег-то возьмут на Москву!
Теперь вот лежит Надька вся в расстройствах и слезах вместо того, чтоб матери помогать или в клуб бежать. А все из-за нее, из-за этой Инги. Нет, надо с ней поговорить. Да что же это такое!
И так Галине захотелось все сказать учительнице прямо сейчас, чтоб не вмешивалась, не лезла, не будоражила душу девчонке, что она не стала даже ждать Ивана, засобиралась в школу.
В пальто с богатой чернобуркой, в черной пушистой шапке Инга Константиновна попалась ей навстречу.
Галина слегка оробела, но все же решилась.
– А я к Вам ведь иду, Инга Константиновна.
– Я догадалась. Как увидела Вас, так и подумала. Вы, наверное, насчёт Нади…
– Насчёт, – и из-за мягкости голоса учительницы, из-за прямоты и какой-то усталой доброты в её словах, остыл у Галины пыл желания ругаться, – Лежит Надя в избе, ревёт. Надумала в Москву учиться. Жаль мне ее.
– Способная она у вас очень девочка, Галина Дмитриевна. Очень способная. А поговорить нам с Вами надобно, и не так вот, на морозе. Приходите ко мне сегодня вечером, чаю попьем и поговорим. Я вот тут, за школой живу, – она махнула рукой, – Сможете?
Лицо округлое мягкое, укутанное в мех шапки, слегка курносый нос. Галина вдруг мысленно вспомнила, как поднимает Верочка на неё свои глазки-бусины, смотрит из-под шапки пушистой.
– Сможете? – подняла свои глаза-бусины Инга, и Галю охолонуло.
Она на секунду оцепенела, потом кивнула, сделала несколько шагов по узкой тропе и чуть не села в сугроб от лёгкого головокружения.
Оглянулась на Ингу. Та медленно и устало, опустив низко голову, удалялась, не оглядываясь.
Неужели?! Неужели Инга – мать Верочки? Но как? Из Москвы же? И как она раньше не заметила их поразительное сходство. Не заметила, потому что даже предположить такое не могла.
Она зашла в дом, занялась делами, и вскоре ей уже казалось, что это было затмение, что никакого сходства и нет. Просто, ей почудилось.
Вернулся Иван, она опять стояла на своем.
– Ты подумай, чего Надюха учудила! В Москву надумала учиться ехать после семилетки. И все её Инга эта с толку сбивает…
Иван слушал внимательно, слушал и ел. Молчал. А потом вдруг выдал:
– А почему бы и нет?
Галина аж задохнулась от возмущения. А жить-то когда!
В общем, вечер был беспокойный. Отдоила, накормила своих и решительно направилась к Инге Константиновне, как и обещала.
И опять, при виде домашней такой Инги – в шали, накинутой поверх вязаной кофты, Галина оттаяла. Нельзя было ругаться с этой женщиной.
В избе-времянке было прохладно, не очень уютно. На подоконниках и полках книги, на столе – тетрадки.
Галина села за стол, и пока Инга убирала тетради, носила чашки и блюдца, спросила ей в спину прямо.
– Скажите, Инга Константиновна, а Вы тут, случайно, не из-за Верочки?
Инга застыла спиной к Гале на мгновенье. Потом шагнула дальше за чашками, взяла их с полки, вернулась к столу, посмотрела на Галину:
– Да, я тут из-за Верочки. Вероятнее всего, она – моя дочка, но я не буду ее у вас забирать.
– Господи Иисусе! – только и смогла сказать ошарашенная Галина.
– Я и позвала Вас, Галя, чтоб поговорить об этом, чтоб признаться. А Вы вот сами уже почувствовали.
– Это как же так-то? Не понимаю я ничего…
– Объясню, не волнуйтесь. Все объясню.
За окном хлопьями тихо падал снег, казалось время вернулось назад.
– Мы в Минске были, у родителей мужа, когда война началась. Как Верочка родилась в Москве, я из науки своей ушла, дома сидела, вот и поехали летом навестить родню. Мужа тогда сразу на фронт забрали. Погиб он этим же летом. А мы со свекрами эвакуировались, вернее собирались в Москву ехать, к нам домой. Но эшелон наш бомбили. Я помню, что когда везли меня, раненую, Вера со мной ещё была, лежала рядом, на руке. А потом потом ничего не помню. Очнулась в медсанбате, в Минске. Веры уже рядом нет. Свекровь моя, когда собрались мы в дорогу записку сунула с именем и фамилией ей в одеялко, а я ещё вынуть хотела ее, думала – ну, и глупости. Но в суете забыла.
Галина не могла пить чай. Она слушала Ингу, сцепив руки, наморщив лоб.
– Свекр погиб тогда, а мы со свекровью, с мамой Лидой моей дорогой, нашли друг друга. Вернее, она меня нашла. Я тяжёлая была, рваный живот, а она искала Верочку. Все инстанции оббегала тогда. А потом туда пришли немцы. Нас угнали, Галь, вскоре, на работу в Германию.
Долго рассказывать не буду. Трудно там было. Мама Лида заболела и умерла там, но все говорила, что найду я Верочку, до последнего в это верила.
А когда наши пришли, нас освободили. Но потом осудили. Работали же мы на немцев. В общем, пошла я по этапу. И доказать, что ребенок есть у меня не могла никак. Тогда амнистии все хотели, а у кого дети через три года отпускали. А у меня и есть, и нет ребенка.
Мне помогали друзья, Верочку искали, я писала во все инстанции, в детдома. Но писем недостаточно, а ездить я долго не могла. И вот уж после амнистии начала нормальные поиски. Знаешь, сколько Вер Кузнецовых мы нашли? Девять…
– Она похожа очень на Вас!
– Да, похожа. И это единственное доказательство нашего с ней родства. Я ведь и до сих пор ни в чем не уверена. – Да как же. Это ж видно…ай на «ты», Галь. Я ещё о главном тебе не сказала. Я болела сильно в лагере. Подхватила болезнь неизлечимую. Как узнала, что удочерили Верочку, так и решила… В общем, я приехала не для того, чтоб ее забрать, а просто, чтоб посмотреть на дочку, убедиться, что все хорошо у неё. А у нее все хорошо, Галь. Благодаря тебе, благодаря Ивану, Наде…благодаря вашей семье у нее все хорошо. Я не смогу ее вырастить, а вы сможете.
– Как же так? Как же так, Инга! А доктора…Там же у вас в Москве такие доктора!
– Да-да, – Инга улыбнулась, – Доктора отменные. Особенно – мой. Он отца моего друг. Профессор. Мой папа был известным врачом. Меня лечат лучшие доктора. Но… Не расстраивайся так, Галя. Просто есть у страха людского плоды, а на мою долю выпало его, видимо, слишком много.
Галина упала на руки, головой на стол и горько разрыдалась.
– Ну, как это! Ну, что ж это делается…
Инга погладила её по спине.
– Сердце доброе у тебя уж слишком, Галя. Не плачь. Я так благодарна тебе за Верочку.
Галина разогнулась, утерла глаза рукавом, махнула рукой.
– Да за что… Мы любим её, как свою.
– Я уж и то все думаю. Ведь своих было трое, а вы вот ещё Веру взяли. Значит, душа большая.
И Галине сейчас так жаль было Ингу, молодую, умную, красивую женщину без будущего. Хотелось раскрыть этой женщине всю душу.
– Инга, а сколько проживешь-то? Сколько? – она наморщила лоб, умоляюще прижала кулак к груди.
– Поживу ещё годок, может два. Да только по месяцу и больше в больнице лежу. Разве это жизнь. Скучаю я там очень.
– А я ведь ребенка жду…
– Правда! – Инга расцвела, – Счастливая ты, Галя!
– Не спорю, счастливая. Только вот Ваня мой ещё об этом не знает. У нас после Надюхи-то долго детей не было, а потом вот – двойня, а теперь опять беременна… боюсь и говорить ему. Ещё ведь думаю: рожать али…
– Рожать! Рожать, Галечка. Даже не думай. А Ивану скажи, скажи… Надо сказать. И не думай, рожай. Пей чай-то, а то остынет.
Галина хлебнула чай, подцепила ложкой мед, ей полегчало. Завтра же скажет Ивану о беременности. Разве это горе? Вон что такое горе…. Она тяжело прерывисто от нахлынувших слез вздохнула.
– Так чего ты там говоришь про учебу-то в Москве?
Инга улыбнулась.
– Доучу детей в этом году и уеду. Верочку мне не вырастить. Больницы бесконечные, а у меня нет никого. А вот Надю я бы с собой забрала, – она хитро посмотрела на Галину, – Надя и без меня справится, она у вас самостоятельная и серьезная. Ей учиться надо дальше, Галь. Закончит школу рабочей молодежи, потом институт. Жить со мной будет, пропишется. Квартира вам останется. Я же все с умыслом делаю. А потом, если захочет Верочка, тоже в Москву приедет, да и мальчики. Есть у нас ещё загородная дача. Ее на Веру перепишу. На вашу дочку. У меня ведь так и нет никаких доказательств, что Вера – моя.
Инга немного переживала, говоря все это, стряхивала с клеёнки невидимый мусор.
– Но я ведь не из меркантильных побуждений все это. Захочет Надя остаться, так пусть. Не отпустите, так больше ей и слова не скажу. Решение родителей – закон. А может Вера вырастет и не захочет село оставлять. Это тоже будет её решение.
– Ох, Инга Инга, как же так-то! Как же так вот жизнь хороших людей обижает. А? Отпустим мы с тобой Надю. Думаю, не простит она нам, если не отпустим.
Как-то в жизни Галины все стало сложно. Надя теперь летала ещё выше, чем прежде, собиралась в Москву. А Галя все думала – как она без нее с хозяйством справится, да ещё и в её положении. А родится малыш… Надя была очень шустрой. Верочка была другой. Помогала, но была медлительней.
Ивана отправили на неделю на дальнюю стройку в леспромхоз. Все никак не могла сказать она ему о беременности. Пока крутилась, пока дети рядом, смотрит, он уж спит. А теперь и вовсе уехал.
Верочка с Галей стали частыми гостями у Инги. А Инга бывала и у них в доме. Она брала Верочку и мальчишек, нашла всем лыжи и учила их ездить. Галина все ждала, что Инга расскажет Вере о материнстве, но Инга не спешила.
Наконец, вернулся Иван. Новость о ребенке принял спокойно.
– Так ведь нам уж почти по сорок, Вань.
– Ну, и будет радость на старости. Чего ты…
– А вдруг опять двойня. А Надя уедет, как я… А ты вон весь уработался… рука твоя …
– Ничего. У нас для полного комплекта Любови не хватает. Должны же быть Вера, Надежда и Любовь. Вот и будет – Любовь…
В конце апреля Любовь родилась. Больше всего Любови радовалась Инга. Надарила подарков, пелёнок, распашонок. Любовь как чувствовала, что родилась в горячий сезон, была спокойной. Верочка оказалась чудесной нянькой, приходя из школы брала Любу на себя.
Однажды, когда у Нади шли экзамены, когда готовилась она в поте лица, оказались Инга и Галя с детьми, малышкой Любой на руках, Верой и мальчиками, на берегу реки. Ушли, чтоб не мешать Надюшке готовиться. Инга завела историю о потерявшемся черепашонке, в панцирь которому бабушка черепаха спрятала записку с именем. Эта история была лёгкой и сказочной, но отдаленно напоминала историю Инги и Верочки. И когда Инга закончила, когда записка нашлась, Верочка вдруг призналась.
– А у меня тоже есть такая записка.
–У тебя? И где же?
– Тут, – Вера подняла мишку, – Дайте что-нибудь острое.
Старые нитки поддались легко. В тельце медвежонка лежала сложенная пожелтевшая и выгоревшая бумажка, на ней с трудом просматривалась надпись: » Вера Кузнецова».
Инга взяла ее в руки, прижала к глазам и заплакала. Плечи ее мелко тряслись, она никак не могла успокоиться, Галя обняла ее, прижала. И теперь казалось, что это она взрослее и опытнее этой заблудившейся в перепитиях войны молодой маленькой женщины, потерявшей все, что было у нее ценного, искавшей и нашедшей, но отдавшей за это всю свою будущую жизнь. Мальчишки удивлённо хлопали глазами, а Галина не выдержала, обещала ж говорить правду.
– Вер, это мама твоя настоящая. Она тебя в войну потеряла, но вот нашла.
– Я знаю. Я догадалась давно, – вдруг ответила Вера, – Теперь у меня две мамы.
***
На май гуляло все село. Любаша уже убежала по красной от флагов улице на площадь. Она читает там стихи на митинге.
Иван в сарае. Вечно он, как праздник, так дела себе находит. Галя тоже кружилась все утро. Салаты, пирог.
Мимо окон народ тянется на площадь.
– С праздником, тёть Галь!
– Взаимно и вас!
В доме в праздник одной так непривычно. Она сделала погромче звук телевизора. Шум Красной площади гулко раздался в безлюдной избе:
– ….колонны прославленных «катюш» сменяют ряды самоходных установок!
Комнату наводнил гул моторов и лязг гусениц. Он звучал среди знакомых родных предметов так громко, что казалось дрожит на подоконнике герань.
– Это парад наших доблестных вооруженных сил.
Галина присмотрелась. Там, в доблестных вооруженных сейчас два её сына – Витька да Митька. А скорее, если судить по росту да ширине их плеч – Виктор и Дмитрий. Понятно, что служат они далеко от Москвы, но так хотелось вдруг увидеть их среди этих воинов. И представляла Галина, что там, в строю, они и есть.
Она позвала Ивана, дала ему отглаженную рубашку. Он ворчал, что идти не хочет, но одевался. Галина налила ему стопочку для настроения.
– Ну, давай. За отцов наших, за Ингу, тоже война унесла, за всех односельчан, не вернувшихся. За Победу.
Иван выпил аккуратно, до дна. Пригубила и Галина. Тихой печальной волной приходил этот праздник.
Она надела новое платье, которое прислали ей девчонки из Москвы. Направились они на площадь. Любаша читала стихи звонко и волнительно. Иван до конца не устоял, пошел домой.
Галина возвращалась с соседкой, но возле дома слепой бабы Шуры, уже умершей, оказалась одна. Присела на знакомую скамейку.
– Нет, баб Шур, это я, Галя Давыдова.
– Да, Нюры Кузнецовой дочка. С Победой тебя, баба Шура.
Галина молчала, как будто слушала, что отвечает ей баба Шура.
– Сейчас только Люба у нас, дочка. Надюшка наша – врач. В Москве живёт и работает. Замужем она, муж тоже врач, хирург, операции людям делает. Дитё растет, внучек у нас Ванюшка. Привезут летом. Надя-то до последнего ведь с Ингой была, ну, с матерью-то Веры, помнишь? В больнице тоже. Так вот там с будущим мужем и познакомилась.
Верочка заканчивает учиться в институте. Диплом сейчас. Она у нас переводчик. Уж где только не была. Ездит по странам зарубежным. И не больно разговорчивая была, а вот в языках сильна оказалась.
Мальчишки техникум закончили, а теперь в армии оба. Вот только Любаша – школьница. Радость наша. Чтоб мы делали без неё, не знаю.
Галина помолчала, посмотрела на закатное солнце. Оно окрасило крыши, сделало село сказочным.
– Права ты, баб Шур, была. Бог награждает. Вот и нас наградил с Ваней. Все у нас есть. И дети хорошие, и внуков будет много. Гордилась бы мама Нюра моя, гордилась бы.
Она помолчала ещё, положила руку на то место, где сидела обычно баба Шура.
– И твоих троих погибших сыновей помним. Помним, баб Шур. Как не помнить…
***
От души благодарю, друзья, за прочтение…
Благодарю Смолянинову Ольгу Сергеевну за жизненную историю, на основе которой случился этот рассказ.
