Маша не любила ноябрь. Это месяц, что называется переходный, и не осень совсем, холодно, то и дело мокрый снег липнет к траве, и не зима, потому как нет ни сугробов, ни морозца, кусающего за щеки и забирающегося за распахнутый ворот куртки. Только голые деревья, голая земля, хмурые лица прохожих и мокротень под ногами. В общем, ни то, ни сё.
То ли дело октябрь. Вот его Маша любила. Яркий, феерический, особенно когда ветер носит по асфальту ворох листьев, срывает с деревьев их комбинашки и платья, оставляя совершенно нагими, черными, точно на медицинском осмотре. А до этого, еще в сентябре, осень, выхватив у художника, дяди Андрея, палитру, щедро малюет на тех же деревьях, не заботясь об аккуратности и не зная устали, жёлтое, а потом тут же зелено–коричневое, красное, вперемешку с рыжевато–палевым, вишневое, почти черное, а дальше махнем кистью, сделаем яркое оранжевое пятно, пусть дядя Андрей опять всплеснет руками, глядя на бесстыдное транжирство его красок. Осень, она такая!..
Андрей Евгеньевич Мирошин, а для Маши просто дядя Адя, всегда сидит сначала в парке, с десяти до двух, творит, отходит подальше, прищуривается и, осмотрев набросок, качает головой, злится, теребит концы шарфа замасленными руками, топает ногой, грозит кому–то кулаком, возвращается к рисунку, быстро что–то поправляет, опять отбегает… Потом, после двух, он, забросив домой этюдник, хватает завернутые в холстину стопки картин, сует их в багажник «Москвича» и мчит на Уваров луг, место, по сути, превращенное местными жителями в барахолку, блошиный рынок, где каждый выставляет на продажу то, чем богат, что в доме лишнее. Вот там, с левого угла, как пройдете лоток с фарфором тёти Паши, а потом, переступив через сваленные над огромной лужей доски, повернёте чуть за угол кирпичного домика, сидит в позе стервятника на трехногой табуретке дядя Адя. Перед ним – картины. Его картины. В–основном пейзажи, но есть и парочка портретов – его жена на фоне сиреневого куста, очень милая женщина с мягкими чертами лица и нежной, доброй улыбкой, дальше, в золоченой раме, тёща, похожая чем–то на боярыню Морозову, такая же грозная, ведьменно–хмурая, и наконец, на холсте, но без окантовки, Машка, соседская девчонка с огромным помидором в руках.
— Ну как, дядь Адь, продали? — каждый раз, увидев художника, спрашивает Мария и хитро улыбается.
— Нет, Машунь, но заходили, интересовались, спрашивали, сказали, позже зайдут, место подыскивают! — строго отвечал Андрей Евгеньевич. — Я сказал, продам, значит, продам!
Машин портрет был создан как–то случайно, по всплеску души. Маша, идя от матери после очередного нудного перебирания овощей на продажу, жевала помидор. «Бычье сердце», огромный экземпляр, с зеленушкой сверху, как полагается, налитый летним теплом и сахаром, еле помещается в ладошках, сок течет по подбородку, капает на майку, щиплет губы, пачкает руки, но Маше всё равно. Она, чумазая, но очень счастливая, идет по улице и жмурится.
Андрей Евгеньевич, заметив колоритную девочку, всю как будто сотканную из летнего беззаботного существования, подозвал её к себе, велел сесть на стул во дворике, а сам принялся наносить на выхваченный из стопки чистый холст контуры, намёки, потом, суетливо взлохматив подшерсток на голове, – всё, что осталось от пышной некогда шевелюры, – вынул из тряпочки кисти, выдавил из тюбиков краски, начал изображать смущенную Машу в цвете.
Но долго Машка сидеть не могла, ноги так и приплясывали на месте, не давая покоя.
— Дядь Адь, я пойду, а?! Ну, скучно тут с тобой! — прогундосила девочка наполненным кожурками от помидора ртом. — Ты уж сам как–то доделай, ладно?
— Ладно, иди, егоза. Портрет продам, выручку пополам поделю, обещаю! — кивнул мужчина. — Ну, что стоишь? А ну марш отсюда, а то всю молодость проворонишь!
Маруся вскочила и пустилась бегом по улице. Молодость вся у неё впереди, надо и учиться, и матери помогать, и о своих развлечениях не забыть.
Машкина мать, Ольга Сергеевна, торговала на рынке овощами.
«Бизнес» Оля начинала с собственного сада–огорода. Вырастив ярко–оранжевую, ровненькую морковку или крупно–головастую, крепкую капусту, Оля запихивала продукцию в огромную сумку–тележку, да еще рюкзак на спину, и шла на рынок. Там у неё было отвоёванное у тёти Пани, торгующей семечками, место, хорошее, видное с самого захода на торговые ряды. Сначала это было просто место с картонками и какими–то старыми ящиками из–под яблок. Разложив импровизированные подстилки, Оля выгружала товар. Такой сладкой морковки или хрусткого, твердо–сочного огурца ни у кого на рынке больше не было. А помидоры! Какие Оля выращивала помидоры!.. По особой науке, семейным традициям, благо, климат позволял высаживать рассаду в парник уже в конце апреля, они вырастали большими, наливались солнечным сахаром и оттягивали стебли куста к самой земле.
Оля на рынке прижилась, сколотили ей мужики прилавок, начальник рыночной площади, Пётр Николаевич Мошкин, официально внес женщину в списки продавцов, стал брать арендную плату, но и сам не обижал, тем более что Оля ему нравилась, хоть была и неприступно–холодной со всем мужским населением. Петя распорядился, его работяги соорудили над Ольгиным прилавком крышу из списанного с соседней стройки железа, потом, покумекав, заказали машину досок, сколотили крытый ларёк, чтобы зимой товар не мёрз. Ольга платила, благодарила, но к себе не подпускала.
— Да что ж ты, как рысь какая, а?! Когти вперед выставляешь? — качал головой Пётр Николаевич.
— Да не до вас мне сейчас! Работать надо, дочку поднимать, а амуры оставьте для жены! Или мне пойти, ей признаться в наших с вами томных взглядах? — ответила, будто хлыстом ударила, Ольга.
— Да боже упаси, Оленька! Не трогаю я тебя, живи спокойно. Я на тебя издалека любоваться буду.
— Вот и любуйтесь. Подальше отойдите, еще дальше. Вот, оттуда и смотрите! — Оля кивнула уходящему в свою контору начальству.
Мужское племя не интересовало её нисколько. Оля – сама по себе, единичка особая, отгородившаяся от всех сердечных дел этого мира. Некогда ей! Да и не так уж был хорош Петя, чтобы ради него рисковать местом. Если Петькина жена прознает про их лямур, мигом Олю с рынка выпрет. Жена директора тут «серый кардинал», это все знают.
Маша, Олина дочурка, как стала высовываться из–за прилавка чуть выше, чем по пояс, тоже привлекалась матерью для работы «на точке». Девочка быстро научилась взвешивать товар, подталкивая тонким пальчиком гирьки на весах, ей это даже нравилось. Надует губы, закусит язык, внимательно следит за колеблющейся стрелкой, затаит дыхание, потом, уложив покупку в темно–сиреневый пакет–маечку и быстро рассчитав стоимость на калькуляторе, бойко назовёт цену.
— Марусь! Дорого! Скинь полтинник! — улыбаясь, подмигивали ей мужички.
— Не положено! Не гниль какую берете, товар хороший, качэствэнный, — подражая матери, отвечала Маша. — Не нравится цена, идите, очередь не задерживайте!
Мужчины смеялись, любуясь восьмилетней продавщицей, женщины качали головами.
— Ей учиться надо, книжки читать, а она тут картохой да луком торгует! — возмущались они. — Девочка, где же твоя мама? Почему ты одна?
— Мать на складе, придёт после обеда. От вас что передать? — вскидывала Маша строгий взгляд.
— Да нет, ничего, это я так… Поинтересовалась… — сразу смущенно отворачивалась любопытная покупательница. Маша совала ей в руки пакет с пучками лука и петрушки, нарочно быстро требовала освободить проход, а то «очередь вон какая, а я у вас одна!»
Отца у Маши не было, то ли бросил их, то ли и не знал он о Машкином существовании, об этом мать не докладывалась. Вертелись сами, как могли. Ольга — на огороде и овощебазе, Маша между помощью ей и своей собственной жизнью. Школа, потом пулей к матери «на точку», там помочь, если надо, сбегать, разбудить маминого знакомого, Юрика, чтобы подвёз товар. Юрий, если с ночи пил, утром спал беспробудно, глаза продирал часам к десяти утра. Если ехать никуда было не нужно, то спокойно сидел на ступеньках своего одноэтажного домика, курил и предавался рассуждениям о смысле бытия.
Неглупый, с образованием, он скатился до такого унылого существования как–то незаметно, пропил квартиру, продал кое–какие вещички и съехал на окраину, поселившись в заброшенном домишке, аккурат по соседству с Олей и Машенькой. А ведь раньше стихи писал, пробовал печататься, журналы охотно брались за его рифмы, выражающие душевные метания одинокого странника в этом суетном мире. Вдохновение ушло окончательно из его квартиры с оскудением денежных запасов. Но иногда возвращалось на свежем воздухе почти сельской жизни. Вечерком, запершись в домике, Юра открывал бутылку, плескал себе на полпальца, уютно располагался на диване, закрывал глаза и отхлебывал из рюмочки. Питие приводило с собой феерическое, парящее ощущение, и становилось так свободно вдруг, вольно, что рождались в голове замысловатые сочетания слов, вот только записать их Юра не трудился, боялся спугнуть музу. Поэтому, вскочив и выйдя на крыльцо, Юрик вещал оттуда, распахнув пиджак и уперев руку в бедро, как Маяковский на памятнике в их городке. Только Маяковский говорил рублено, жёстко, а Юра мягчил и мял в горле слова, а потом тянул их, как жвачку, вызывая переполох в Ольгином курятнике, что стоял недалеко от импровизированной трибуны.
Ольга сначала гоняла нового соседа, мол, что он тут глаза таращит, да где его документы на землю, да по какому праву!.. Тут у Оли были свои заморочки – она, пользуясь тем, что соседний участок заброшен, самозахватом развела там плантации кабачков и грядок с зеленушкой. Земля, давно отдыхающая от овощных культур, была мясистая, жирная, плодила хороший урожай, что позволяло Ольге повышать доходы со своего сельского труда.
А с появлением Юрика всё могло пойти прахом! Мало ли, а вдруг он, нехристь, потомок стариков, тех, что последними владели халупой под прогнившей шиферной крышей?! А вдруг права свои заявит, огороды ногами потопчет, морковку повыдергает и ейной ботвой Оле по щекам еще и надаёт?! А участок у него в два раза больше Ольгиного, да на солнышке…
Поселившись в доме в начале апреля, Юра никаких характеров и претензий пока не проявлял, сидел, наблюдал, как Ольга закорючкой ползает по огороду, что–то там ковыряет, сеет, рыхлит и поливает неустанно.
— Ну, что смотришь? — решила перейти в наступление Оля. — Помог бы!
Юра, проведя рукой по чубу, хмыкнул, сбросил с плеч пиджак и схватил воткнутую в землю лопату.
— Руководи, подруга дней моих суровых! Голубка… — тут он осмотрел поближе округлости голубки, — дряхлая моя…
— Глаза–то отведи, жжёт! Давай, отсюда и до вон той груши, — Ольга махнула вперед рукой в грязной тряпочной перчатке, — вскопай–ка мне. Да комья–то! Комья разбивай получше, мне что ли ползать потом, их вилами тыкать? Ай, дай, покажу!
Нетерпеливая, резкая в движениях и мыслях Ольга выхватила у мужика лопату и, врезаясь ею в твёрдую, подсохшую уже землю, стала переворачивать вырубленные куски, резать их, отбивать, превращая в мелкие катышки. Юрик любовался движением мускулов под тонкой футболкой, тем, как подтягиваются бедра, помогая поднимать тяжелый пласт земли, как собираются в тугой рельеф икры, делая ноги еще тоньше, изящнее.
Юрик всегда любил таких женщин, поджарых, спортивно сложенных, не томно–худых, а крепких и ладных.
— Ну, поняли? Теперь сами.
Ольга сунула мужчине в руки лопату, отошла и присела на низенькую скамейку, которую прошлым летом сладила себе для прополки. Юра, раскрасневшись, шваркал лопатой, упускал черенок, рвал руки, но выходило неважно…
— Ничего, наладится! — Оля встала, отряхнула штанины. — Сделаешь, приходи, обедом накормлю! — бросила она мужчине, быстро прошла к себе на участок и скрылась в доме.
Скоро прибежала из школы Маша, загремела хозяйка посудой у открытого окна, потянуло щами, свежим черным хлебом и чесночком.
Юра, крякнув, передёрнулся, почувствовав приятный прилив честного, заработанного своим трудом голода. Еще немного поковырявшись в земле, он помыл руки и лицо под висящем на дереве рукомойником, вытерся какой–то тряпкой, что болталась на веревке, кажется, еще до его заселения в эту тихую обитель, причесал чуб и направился к соседке.
— А… Вы… Проходите. Вскопали? — осведомилась Оля, глазами приказав Маше подвинуться и освободить место для гостя.
— Почти. Немного осталось. А что сажать–то будете? Благодарствую! — Юра осторожно приземлился на стул, подвинул к себе тарелку с дымящимся супом, замер на миг, сглатывая слюну. — А, может, за знакомство? — робко предложил он.
— Чтоб вы знали, я не пью, и другим не наливаю. Ешьте и уходите. Маше уроки делать нужно!
Юра кивнул, подмигнул девочке, взял овальный, чуть промятый с одного бока кусок хлеба и стал быстро есть.
Ольга, выпучив глаза, наблюдала, как пустеет его тарелка, потом, ни слова не говоря, налила вторую. Та тоже в гостя нырнула, как и не было её вовсе. Только на третьей Юрик чуть сбавил темп, почувствовав приятную тяжесть в желудке.
— Вот, Маша, гляди! — ничуть не стесняясь, сказала Ольга. — Если не работает человек, не в поте лица своего проводит день, то и есть ему нечего. Так, объедками питается. А стоит вложить силу свою да старание, воздаётся по заслугам! Работай, Маша! Всю жизнь работай, сама, ни на кого не надейся, только всё сама. Тогда и воздастся тебе сторицей! А сейчас твоя работа какая? — Оля строго глянула на притихшую дочь.
— Учиться, — пролепетала та.
— Тогда неси дневник! — Оля убрала со стола крошки, расправила скатерть и приготовилась изучать Машины успехи.
Мария встала, понуро опустила голову, ушла в свою комнату.
— Ну, что ты там?! Мне на «точку» надо, а ты задерживаешь! — прикрикнула мать.
— Да иду, иду я.
Маша положила на стол дневник, отошла на безопасное расстояние, прикрыла глаза.
Женщина изучила всё, что было написано красной ручкой, и где учителя обращались непосредственно к ней, Ольге Гришиной, потом, собрав губы в трубочку, пожала плечами.
— На выходных гулять не идёшь, будешь исправлять свои двойки, — подвела она итог проверки. — Русский, Маша! Русский язык – и «двойка»! Как только совести хватает еще по земле этой ходить!
— Позвольте, позвольте, — встрял Юра. — Я хорошо владею русской грамматикой и орфографией, я могу подтянуть вашу девочку, позаниматься. Ну, за определенную плату, конечно…
— Ишь, ты! Хитрован, ой, ты глянь! — всплеснула руками Оля. — Знает он орфографию!
— Я, вообще–то, поэт, печатался в нескольких изданиях, пока… Пока…
— Не спился, — закончила за него хозяйка. — Ладно, под моим присмотром, в субботу. А там видно будет. Платить не стану, едой рассчитываться предлагаю.
Вот ту бы Юрику ударить рукой по столу, заявив свои права на захваченный глупой бабой участок, пригрозить пойти в милицию, заявить на неё, упрямо требовать деньги…
Но Юрка не стал. Зачем ему? Хочет пахать, пусть пашет, не жалко. А еда – завсегда хорошо…
Так в жизни Оли и Маши появился Юрий Викторович, сосед–поэт, репетитор по русскому языку и, по совместительству, шофер «Газели», которую Ольга забрала у своих родственников для «овощных» дел.
До этого «Газель» стояла в сарае, пыльно светя фарами в те редкие минуты, когда хозяйка открывала двери и что–то брала из сваленного в углу барахла. Ольга не умела водить, всё думала научиться, да некогда, и некому учить.
А тут Юрик, возьми, да и скажи, вот, мол, какой агрегат, а простаивает! Что ж не на ходу?!
— Тебя ждал. Умеешь водить? — деловито поинтересовалась Ольга.
— Да кто ж в наше время не умеет?! У меня даже права есть.
Это меняло дело. Если у Ольги появится машина, она сможет ездить на овощную базу, закупаться и торговать уже в более крупных масштабах. Тем более, что у неё там был знакомый, обещал помочь с раскруткой мелкооптовых закупок.
Деньги у Ольги водились. Не то, чтобы много, но она умела оказаться нужной в любом месте – если не торговала, то убиралась где–нибудь, если не убиралась, то расклеивала объявления, разносила газеты, мыла окна, красила стены, подметала дворы в трёхэтажках, что выстроились нестройными стежками в центре города, шила на заказ или даже гадала. Бывало и так, что готовила знакомым еду, тоже за умеренную плату. Потихоньку наполнялась Олина кубышка, теперь можно было и потратить…
… — Ну, где и что забирать будем? — Юра, расправляя плечи, вышел из кабины.
— Сейчас, ты здесь останься, пока машину разверни, чтоб грузить удобно было.
Ольга, запахнув куртку и подняв воротник, направилась к проходной.
— Привет, — кивнула она сторожу. Я к Степану. Не ушел ещё?
— Да тут он, ждёт тебя.
Сторож махнул рукой в сторону складов.
— Пройду?
— А пройди!
Ольга сунула сторожу сумку с собранной провизией, данью незнамо за что, и смело зашагала по полутемной площади перед высокими зданиями складов. Тень от её фигуры несколькими лепестками упала на землю, соединяясь под Ольгиными сапожками.
Степан улыбнулся.
— Ну здравствуй, Лёлька. Решилась–таки?
Мужчина оглядел стоящую у ворот машину, курящего неподалёку Юрика.
— Муж?
— Сосед. Какая тебе разница, а, Стёпка?! Не задерживай, всё ж обговорили. Давай товар.
Оля еще позавчера смоталась к Степану на службу, договорилась о мелко–оптовой продаже овощей, написала на листочке, сколько чего возьмёт.
— А чего ты соседа–то? Я тебе, голубка моя, сто раз предлагал, давай, вместе дела мутить! Глядишь, озолотилась бы!
— А по что мне твоё золото? Нет, Степан, ты меня знаешь, я тебя знаю. Не сладить нам в общем деле. Так что не сердись, выноси, что обговорено, оформляй мне бумаги, и я поеду. Маша дома одна.
— Маша… Машке уж сколько? — Степан серьезно посмотрел на Ольгу. Вот так бы и съел он её, так бы и поглотил, чтобы страсть свою яростно–оголтелую унять, так бы и обхватил её лицо своими огромными ручищами, впился в губы и не отпускал бы никогда…
— А то ты не знаешь? Пятнадцать. Не томи, Стёпа, устала я, а еще машину разгружать…
Степан вздохнул, раскрыл дверь склада, свистнул, подзывая помощников. Ребята таскали ящики и мешки, Оля, прищурившись и, встав под фонарь, чтобы его золотисто–дымчатый свет выделил на бумаге столбики с цифрами, делала пометки.
Юрик принимал у машины, складывал в кузов. Картошка, морковь, огурцы, свёкла… Всё могла бы Оля вырастить сама, всё, и намного лучше, чем в этих ящиках, да только мало получалось, а Машке надо и куртку, и сапожки хорошие купить, растет девка, оформляется, вон, и Иван Титов на неё заглядывается, до дома провожает, а живет, между прочим, на другом конце города… И учиться Маше надо, обязательно! Всю жизнь за лотком не простоишь!..
Оля постарается, она из кожи вон вылезет, но в люди Машку вытащит! Вон, дядя Андрей, художник, говорит, что Машенька умненькая, всё на лету схватывает, он ей математику объяснял, так она тут же и усвоила, Юрик по русскому девчонку подтягивает, тоже говорит, голова у Машки работает, как нужно. Станет Маруся не картофельной королевой, как нынче Оля, а ЧЕЛОВЕКОМ!
— Всё, — Степан махнул рукой, чтобы ребята заканчивали, — можно по домам. На, Оля, документы в ажуре, иди.
— Спасибо, Стёпушка, век благодарна буду! — улыбнулась Ольга, выхватила накладные и пошла к машине…
Вечером, перед тем как отправить Машу спать, Оля нарезала салат, наварила картошки, той, из мешков, вынула из холода сало, накрыла стол.
— Юра! Юра, идите ужинать! — спустившись с крыльца, крикнула она. — Празднично сегодня!
Поэт махнул ей рукой, прошел по тропинке между грядками, перелез через низенький заборчик, ленясь обходить вдоль забора к калитке.
— Может, ради праздника, по сто грамм? — смущенно спросил Юрий, наконец заняв своё место за столом. — Обмоем?
— Нет.
Ольга сказала это так отрывисто, резки и громко, словно он что непотребное предложил. Юра вздохнул. Тяжко ему было без сугрева, вдохновение не приходило, писать по ночам он совершенно перестал и теперь храпел до пяти утра, а потом, разбуженный Ольгиным петухом, дравшим глотку уж битых полчаса, вставал, выходил на улицу и делал зарядку… В память о прошлых, великих днях молодости, когда занимался греблей и чувствовал себя королем всего мира…
— Ладно… Молчу. Сижу и молчу…
Маша, зевая, села напротив поэта, Ольга, бросив фартук на крючок, тоже опустилась на стул.
— Итак, праздник у нас сегодня, новое дело начинаем. Сарай под склад надо переделать, утеплить, овощи хранить будем. Я там кое–что купила, стены обить надо. Юрий, вы сможете?
Мужчина, глядя, как хозяйка накладывает ему в тарелку котлету, к ней – вареную, распаренную, томно–дымящуюся и пускающую масляные слёзы картошку, капусту собственного закваса и огурчики, кивнул. Эх, хороша закуска…
— Раз сможете, то завтра и приступим. Машка, у тебя завтра уроки есть? Нет, тогда ты «на точке», а мы тут. Надо постараться, ноябрь скоро, заморозки пойдут.
Утром Юрий проснулся на удивление рано, выглянул в окно, Ольга еще только вышла и, обернув полотенцем шею, умывалась, поливая себе из ковшика.
— Машка! Вставай, пора тебе! Завтрак на столе, поспеши, дочка! — крикнула женщина в форточку. Оттуда раздался заспанный, недовольный голос девочки. — Давай, еще поболтай мне! — беззлобно ответила Оля, остановилась, распустила длинные, чуть с завитком на концах волосы и стала водить по ним расчёской.
Юра зачарованно наблюдал за ней, точно каждый жест хотел списать, в памяти сохранить. И вдруг понял, что вот оно, вот вдохновение. И как он раньше–то не понял?! Не то дурманом залитое, непокойное, смутное, которое потом и вспомнить тяжело, а ясное, промытое, словно стеклышко, вдохновение, прозрачное, поющее, требующее тут же сесть за стол и писать, писать, писать…
Но писать сейчас нельзя. Впереди стойка.
Маша, укутанная, недовольная, нахохлившаяся, вышла из дома и направилась с участка.
Утром было уже студёно, того гляди, ударят заморозки, поморозит картошку, размягчит купленную Олей морковь, пропадут запасы.
Маша шла по улице, кивала знакомым.
Навстречу ей, таща этюдник, шагал дядя Адя. Он, как всегда, строго кивнул Маше, поправил шарф и остановился, глянув на часы.
— Куда же вы спешите в такую рань? — улыбнулась Маруся.
— Раннее утро, Машенька, – это живописное явление, тем более в такую погоду. Мало листьев, всё прозрачно и воздушно. Один туман чего стоит! А твой портрет я продам! Продам обязательно! А ты–то куда направляешься? Суббота же…
— Мать занята на участке, я вместо неё сегодня. Зашли бы, там яблоки у нас, слаще мёда, вчера последний ящик собрали. Приходите, я вам отложу!
Андрей Евгеньевич покачал головой, будто Машка сказала ему, что идет копаться в помойке.
— Бедная девочка! Мать совсем не жалеет тебя. Ты должна учиться, читать книги, ходить в театр или кино, а не стоять за прилавком.
— Ничего, дядь Адь, я всё успеваю. Приходите! Я буду ждать!
Она побежала вперед, на ходу подпрыгивая и размахивая руками, а Андрей Евгеньевич потащил этюдник дальше, что–то бормоча…
Ольга наскоро позавтракала, не стала дожидаться, пока принесет свою посуду Юрий, и уже, засучив рукава и вынув откуда–то ящик с гвоздями, приколачивала к стенкам сарая утеплитель.
— Ну что же вы, Ольга Сергеевна, торопитесь?! Договорились же, я всё налажу!
— Ну так приступайте. Вот молоток, вот материал, вперед!
Работали молча, Оля не любила пустой болтовни, какую иногда разводят мужчины, или работающего радио, будь то музыка или новостные передачи. Только стук молотков, звяканье гвоздей, вздохи, шум улицы. И мысли…
Оля присела на корточки, выудив из хлама, что выставили из угла, старую коробку, в ней открытки. Женщина стала перебирать их, будто что–то искала.
«Она сидела на полу
И груду писем разбирала,
И, как остывшую золу,
Брала их в руки и бросала…» – продекламировал Юрик, встав у Оли за спиной.
— Что это? — Оля быстро встала.
— Стихи.
— Ваши?
— Да что вы, нет, конечно! Это Тютчев.
— Ещё. Почитайте еще, — наклонив голову, попросила Ольга.
«Брала знакомые листы
И чудно так на них глядела,
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело…»
— Грустно. Не надо больше. Ну, что застыли?! Работаем! — Оля вдруг дернулась, отпрянула. Некогда ей тут малинничать, стихи про любовь слушать. У Тютчева, поди, картошка с помидорами не мерзла, ему и дела до погоды не было! А она, Оля, должна постараться!..
Успели как раз вовремя. Через три дня пошел снег. Осень сдалась, осела под напором ледяного ветра и мелкого, колкого снега–льда, усыпавшего голые грядки и козырьки домов.
Но вот то, что оставалось в ларьке, всё же не уберегли.
— Так! Маша, беги за дядей Юрой, пусть машину пригонит, надо кое–что отвезти. Сама дома останешься, банки из подпола принеси, трёхлитровые, крышки поищи, там, на полке должны быть. Всё поняла? — бросила Оля через плечо, перебирая овощи.
— Да что делать–то будем? — Маша уже вышла и теперь топталась между покупателями. Её то и дело толкали в бока, протискиваясь к прилавку.
— Помидоры солить. Вон, подаются уже. Всё, одна нога здесь, вторая там!
— гаркнула Оля.
Юрик примчался минут через двадцать, закидал всё в кузов, попужал толпу покупателей, что закрываются, чтобы брали побольше да шли домой, мол, зима будет суровая, продуктов обещают дефицит. Кто впечатлительный, поверили, женщины стали звать своих сопровождающих, совать им в руки авоськи, уговаривать взять картошку целыми мешками; кто побойчее, смеялись, мол, ловко муж прибыль семье делает, молодец, Юрик!
А Оля только щелкала весами, складывала деньги в карман фартука и мечтала, чтобы этот день поскорее закончился. Спина болела, сил нет! Застудила, наверное, когда сарай обивали, на сквозняке настоялась. Теперь ломит, аж до зубного скрежета.
Женщина никому ничего не сказала, ведь Маше в школу надо с утра, она только потом пришла, Юра вообще чужой, сосед – не товарищ…
Закрыв ларёк и предупредив Петра Николаевича, директора рынка, что сегодня уже не появится, Оля поковыляла к машине.
— Ты что такая бледная? — беспокойно глянул на неё Юрик, выплюнул папиросу, помахал рукой, разгоняя дым в кабине, и завел мотор.
— Ничего, поехали. Еще весь вечер банки крутить. Невовремя заморозок ударил, проклятый!..
Стоя на кухне, Оля, словно ведьма, склонилась над чаном с кипящей водой, по воздуху плыл лаврово–чесночный, с примесью укропа и смородиновых листочков аромат. Помидоры, должным образом уложенные в банки, глядели сжатыми бочками наружу сквозь мутноватое от пара стекло.
— Маш, не могу больше, спину ломит. Думала, сами справимся, не люблю ни на кого полагаться… Но тут уж не до упрямства. Позови Юрия Викторовича, что ли. Хотя, он, по–моему, в этих делах ничего не понимает…
Ольга вздохнула.
— Ничего, мам. Сделаем всё в лучшем виде!
Машка выскочила из дома. Вот она уже стучится в полутёмное окошко Юрика. Тот смотрит телевизор, не сразу замечает, что его зовут. Вот они уже вместе идут под мелкими хлопьями мокрого снега к Олиной избе.
— Ну, что тут у вас? — Юра ввалился в кухню, на удивление трезвый, одухотворённый. — Я там такую передачу по китов смотрел… А тут у вас, я так понимаю, интереснее…
Ряды банок на подоконнике, столе, лавке и полу создавали вид внушительный, будто и не кухня это частного домика, а подпольная лаборатория или, на худой конец, цех по переработке помидорного переурожая.
— Юра, вы когда–нибудь закатывали в банки соления? — скептически поинтересовалась Оля, охнула от приступа в пояснице, поплотнее затянула платок, коим обвязалась еще по приезду.
— А то! Маменька моя, царствие ей небесное, такие огурчики делала, пальчики оближешь! А тетка, тоже уж бестелесная, мариновала опят. Ну, говорите, что делать, я весь ваш!..
… Степан подкрался к окну, увидел суетящегося на кухне мужчину, смеющееся лицо Маши, сидящую в расслабленной, довольной позе Ольгу. Кольнуло где–то внутри, не то злость, не то обида. Его, Степана, Оля не позвала, о помощи не попросила, побрезговала… А Петр Евгеньевич, добрая душа, встретив Степана на улице, рассказал, что лишилась Ольга половины своих запасов, расстроилась, ларёк закрыла, уехала. Стёпка и примчался утешать… А тут, вон оно, что… Ладно, Оленька, бизнес затеяла? Торгашка проклятая! Любил Степан её раньше, вон, доченьку какую настрогал, да не признаётся Оля, что Машка его, гонит мужика, которого раньше в губы целовала… Ладно!
Степан сжал кулаки, развернулся и ушел в темноту.
Маше на миг показалось, что кто–то смотрит в окошко, чье–то лицо померещилось ей в ореоле запотевшего стекла. Но нет, показалось…
Последний ящик помидоров закрыли в третьем часу ночи. Оля совсем расхворалась, поднялась температура, теперь уже всё тело ломило, будто жилы тянули из него, наматывали на руку и не давали вздохнуть.
— Да поди уже, ляг, мама! Что ты над нами, как коршун?! Вот, всё, смотри, закончили. Сейчас помою посуду, тоже лягу. Иди уже! — Маша покачала головой.
— Ладно, и то правда. Юр, спасибо вам… Я … Вы… В общем, там, в буфете, наливка у меня стоит, вишнёвая. Можете взять, я знаю, вы любите… — Оля медленно встала. В глазах потемнело, потом рассеялось. Теперь можно и идти.
— Не, мне не надо. Я как–то без этого! Я будто из пепла восстал, как эта… Ну, птица такая…
— Феникс, — усмехнулась Маша.
— Точно! Как там у Петрарки… — мужчина нахмурился:
«Вот птица Феникс в перьях из огня,
И этих ожерелий позолота
На белой шее — силой приворота
Чарует всех, мой бедный дух казня…»
Но это, скорее, о вас, Оля. Там о женщине… «Сокровище, парящее над нами…»
— Да уж, мне сейчас только парить! Ой, не смешите, спину больно! — Оля впервые за этот день улыбнулась. — Спасибо, Юра… Спокойно ночи…
Ольга болела недели две. Пока её не было, Маша и Юрик трудились на поприще торговли, даже рекламки изобрели, у Юркиного знакомого в городе распечатали, всем раздавали, мол, наисвежайшие овощи ждут вас только в таком–то ларьке, только у Ольги Сергеевны. Далее следовал адрес и указание скидки за предъявление рекламки…
… Банки расходились, точно горячие пирожки. И что Оля раньше этим не занялась? Да всё руки не доходили, да и откуда взять столько стекла?..
Три сразу купил дядя Адя, сказал, что жена обожает «такие штучки». Одна банку он, выставив потом на солнце и заставив тугой рассол пронзиться тонкими лучами, точно иглами, написал маслом. Та картина тут же ушла в открывшийся неподалеку ресторанчик. Андрею Евгеньевичу заказали еще две таких же, для триптиха, но банки жена уже все вскрыла и съела, созвав подруг и устроив девичник. Пришлось идти к Оле, покупать еще одну, прятать ей в чулане и писать тайно, пока жена на работе.
Две банки Ольга отнесла Машиной классной руководительнице, когда та, опять накатав целое письмо в дневнике, пригласила женщину к себе.
— Машка! Язва ты, что ли?! Что опять натворила, а? Ваша Марина Львовна меня вызывает, — нахмурилась Ольга.
— Я ничего, мама. Всё нормально!
Маша только пожала плечами и уткнулась в книгу, которую стащила из скромной библиотеки Юрия Викторовича, «Франческо Петрарка».
Юра, сам того не замечая, привил девчонке любовь к чтению, не просто всего подряд, а стихотворных произведений, рассказал, чем они могут отличаться, как их воспринимать, как видеть тайный смысл за, казалось бы, очевидными вещами. Маша поняла и теперь даже требовала от своего воздыхателя, Ваньки, поэзии. А тот только растерянно краснел…
… Ольга постучалась, вошла в кабинет Марины Львовны, поздоровалась.
— А, Ольга Сергеевна, проходите. Вот тут удобно будет, садитесь. Да я вас ненадолго, просто поговорить… — начала педагог.
— Ну, понятно дело. Вы только перед тем, как ругать будете, возьмите, тут помидорчики, тут вам всё…
Оля густо покраснела под взглядом Марины Львовны, поставила сумку на стул, смущенно села.
— Спасибо. Но мне нельзя солёное, почки… — протянула учитель, потом, улыбнувшись, продолжила:
— А ваша девочка молодец! Она так подтянулась за эти месяцы, будто волшебство какое–то! Русский язык, я думаю на «отлично» сдаст, с математикой посложнее, но еще есть время исправить. А так, молодец! Вы, наверное, ей репетиторов наняли? Или сами занимаетесь?
Ольга наклонилась еще ниже, комкая в руках краешек шарфа.
Надо же, ее Машка молодец!.. Нет, Оля дочку любила, без всяких там условностей, но по успеваемости всегда были вопросы, а тут… Репетиторы… Не скажешь же Марине Львовне, что в репетиторах у них сосед, поэт и алкаш, которому Ольга ничего не платит, а только кормит и… И в которого немного влюблена…
— Ну, Маша сама много занимается. Она умная и усидчивая, вот! — быстро проговорила Оля.
— Хорошо. Если окончит девять классов с высокими результатами, можно будет подумать о средне–специальном образовании, колледжах, а потом и в ВУЗ легче будет поступить. Вы имейте это в виду! Просто Мария у вас как будто на голову выше своих сверстников, так бывает. Не по росту, конечно, по уму. Ей с нами уже становится скучновато. Пора искать новую нишу… Если вы понимаете, о чём я говорю…
Ольга понимала. Она понимала, что Машка её золото, что умничка и сокровище, что стала она уже ЧЕЛОВЕКОМ, даже сидя в ларьке овощного отдела. А дальше будет только выше и лучше!
Попрощались, раскланялись, Оля, окрылённая, поехала домой.
А там беда. Степан последнюю партию овощей продал всю гнилую. Аж сочиться влагой мешки с картошкой стали, морковь размякла, не вытащишь, сморщенная свёкла, прикрытая хорошей, отборной, была сухая и никуда не годная. Хоть весь склад вычищай…
Оля велела Юрику везти её на базу.
— Это что же ты делаешь, а? Мне продал, как хорошее, а напихал гнили? Возвращай деньги, тогда пощажу! — гордо встала перед Степкой женщина.
— А в чем дело? Я продал вам товар, вы подписали, что претензий нет, товар качественный. Было? Было. А уж как вы его испортили, этого мне неведомо. Уходите, не кричите тут, а то я милицию позову!
— Зови! Зови, я расскажу, как ты свои огрехи за мой счёт списываешь. Зови!
— Некогда мне, Оля. Я тебе предлагал по–хорошему жить, семьей, ты отказалась. Теперь ходи и оглядывайся!
— Да как же ты своей же дочке жизнь портишь, ирод?! — крикнула Оля и ударила кулаком по столу.
— Ничего. Выкарабкаетесь, — бросил Степан и вытолкал женщину за дверь…
Юра, которому Ольга Сергеевна велела ждать снаружи, как будто ничего не слышал, сел молча в машину, завел мотор, а потом вдруг сказал:
— Да… Родственные связи в бизнесе ни к чему…
Оля отвернулась. А что она могла ответить?..
Заявление она на Степана всё же написала, показала и мешки, и ящики. Теперь надо было только ждать…
Но недолго. Склад Ольги, тот, что был на территории участка, заполыхал вторым. Первым – дом Юрия Викторовича.
Маша проснулась от треска и воя пламени, так быстро занялось сухое дерево.
Девочка растолкала мать, обе кинулись на улицу. У забора стали собраться зеваки, кто–то пытался забросать огонь снегом, приехали пожарные.
— Да бог с ним, со складом! Маша, где Юра?! Юра где? Мужчина в доме был, спал, наверное! — стала объяснять всем Оля.
Дом соседа горел менее рьяно, видимо, доски были пропитаны чем–то, пламя еле–еле топталось на них, только лишь облизывая наличники.
Ольга кинулась к двери, её оттащили пожарные, сами осторожно зашли внутрь, выпустив на мороз плотные клубы черного дыма.
Юрика вынесли практически сразу. Кашлял, хрипел, ругался, но был жив. Он, усаженный на снег и черный от копоти, с восторгом смотрел на Олю. Стройные ноги высовывались из–под пальто, на уровне бедер их окаймляла кружевная полоска ночнушки, внизу короткие валеночки, в волосах пепел и снежинки, всё вместе…
Оля смутилась под этим взглядом, спряталась за дочь.
— Маш, чего это он? Что так вылупился? Головой, что ли, тронулся? — прошептала она.
— Нет, мама. Это другое…Что есть любовь? Души томленье…
— Чего? Ерунды–то не говори! Любовь у него!
А через секунду уже бросилась к погорельцу, стала вытирать его лицо ладонью, шептать что–то, ничуть не стесняясь посторонних…
… Степан отомстил. Крупно, от всего своего сердца. Склад, он же старый сарай, сгорел дотла. Олин дом не пострадал, но теперь пах дымом, а крыша была усыпана пеплом, и в дождь он стекал на землю черными полосками.
Домик Юрия пострадал снаружи, краска полыхнула–таки, как ни старались пожарные. Теперь надо чем–то обивать, прятать чёрные поленья. Внутри, правда, всё сохранилось, даже томики стихов на полках, чему Юра был несказанно рад.
Сгорела «Газель», вот что обидно. На новую машину у Оли денег точно уж не было…
— Ничего, Лёля, ну, всякое бывает, выкрутимся! — успокаивал женщину Юра.
Его положение тоже было щекотливо–неопределенным. Он вроде и предложение Ольге собрался делать, да что он сам из себя представляет? Квартиру пропил, дом головешка, денег за душой нет. Тоже нашелся завидный жених…
Пока он квартировал у Оли, хватался за любую работу, что была в округе, пытаясь показаться независимым. Оля не мешала.
— Каждый человек сам свой путь проходит, — говорила ей мать когда–то. — Если можешь помочь, помоги, главное, не мешай!
— Да какой путь, мама? — пожимала плечами Лёля, тогда еще девчонка.
— К своему равновесию, дочка. Стоит, раскачивается человек, мечется, а потом, как твердь почувствует, так и расцветает…
… Олина твердь – это работа, торговля, ну и что такого! Она её кормит, да и нравится ей дело такое. Всегда к земле Ольгу тянуло, разбиралась она в овощных культурах, уважала их. Легко могла сказать, какие огурчики на засолку, а какие только так, похрумкать, какие перцы да свёкла слаще, как картофель от зеленцы уберечь, как его сподручнее хранить. Много чего знала, тем и жила.
Вот и Юрке надо найти свою нишу, надо. Пусть ищет!..
Через месяц Степана посадили за поджог. Денежная компенсация возместила потерянную машину, на базе Оле, как пострадавшей, делали хорошую скидку, а товар давали лучший. Жизнь стала потихоньку налаживаться. Только Юра загрустил, как будто он опять сбоку–припёку.
— Нет, а что ты сидишь? — вдруг удивленно развела руками Ольга. — Теперь ты у нас за старшего, давай–ка, решай, как жить будем. Маше надо на подготовительные для колледжа походить, мне сапоги новые, в доме стиральной машины нет, а он сидит!
Юрик вскочил. Они только вчера расписались с Ольгой Сергеевной, он всё никак не мог привыкнуть, что женат.
— Дык… Дык я тогда…
— Вот тебе финансы, вот тебе моё благословение, дерзай! — Оля легкомысленно огляделась, села и налила себе чай.
Маша, улыбаясь, следила за растерянным отчимом. Она подозревала, что с хозяйством он, всё же, не справится, да и с торговлей тоже. Но пяток его стихов она уже отнесла в редакцию, вчера пришел ответ, сказали, возьмут. А вообще, приглашали его на редакторскую должность, пока на испытательный срок, а там видно будет. Маша скажет Юрику это всё чуть позже, пусть пока от свадьбы отойдет…
… На шестнадцатилетие Маша попросила не дарить ей ничего, взяла деньгами.
— Ну, как–то это не по–человечески, — пожала плечами Ольга. — Ты что скажешь, Юр?
Она еще только приучала себя, что теперь решения принимает не одна.
— Пусть так, как хочет. Она лучше знает, — жуя кончик карандаша и перелистывая какие–то бумаги, ответил мужчина. — Маша, к счастью, по смекалке нас всех, может, обойдет, так что деньгами.
Сказано–сделано. Конверт у Маши в руках. Она вынимает оттуда купюру, кладёт её в карман и убегает. Ольга зовет, но девчонки уж и след простыл.
— Ох, промотает, проест, и нет денег, — сокрушенно прошептала женщина, махнула рукой и ушла на огород, потому как морковь сама себя не посадит.
А Маша тем временем мчалась на Уваров луг, на барахолку, где стоял со своей коллекцией картин дядя Адя.
— Не продали? — запыхавшись, спросила девочка.
— Что? — удивился художник. — Ах, детка, нет. Вот только что приходили, спрашивали. Подумать обещали…
Он очень боялся, что Маша расстроится, потому и сочинял небылицы, хотя, к слову сказать, портрет был хорош, выполнен очень аккуратно, солнечно и живо.
— Нет, не продавайте. Я забираю! — улыбнулась Мария.
— Не понял я…
Андрей Евгеньевич растерянно вскинул брови.
— А что тут непонятного?! Я покупаю свой портрет. Вот деньги, заверните–ка мою покупку!..
Довольная, Маша принесла портрет в дом, попросила отчима вбить гвоздик, повесила картину у себя в комнате и довольно кивнула.
— Ну, чудо, чудо, как хороша! — подмигнула она смешной девчонке с помидором, юной и беззаботной, той самой, что до сих пор живет в Маше, просто прячется.
Через много лет, отучившись, выйдя замуж и переехав в другой город, Маша портрет не потеряла. Было в её жизни всякое, и хорошее, и плохое, но та девчонка, милая, счастливая, помогала пережить всё. Оля вырастила свою дочку, вырастила такой, что многие завидовали.
И ничего, что овощами торговала, только на пользу ей всё пошло!