Петр Петрович проснулся рано — на улице только-только начинало светать — и сразу понял, что денек будет тот еще. Болело колено, поясницу покалывало, в груди ныло. Старик опустил ноги с кровати и угодил прямиком в холодную лужу на линолеуме.
— Барон! — вскричал Петр Петрович. — Кривоглазая дрянь! Чтоб тебя черти взяли! Чтоб у тебя потроха отсохли!
Зацокали когти, и в спальню, застенчиво прижав уши, просочился беспородный черный пес. Выглядел он старым и неухоженным. Тусклая свалявшаяся шерсть, пожелтевшие клыки, язык в открытой пасти обложен нездоровым белым налетом. Ко всему собака, действительно, была кривой. На месте левого глаза красовался безобразный рубец от давно зажившей раны. Пес шумно дышал, вилял облезлым хвостом, как бы желая хозяину доброго утра и не понимая причины его негодования.
— Проклятый пакостник! — продолжал бушевать Петр Петрович. — Не мог потерпеть, что ли? Да еще и место выбрал, гиена мохнозадая, возле кровати. Коридора тебе мало?
Рука старика потянулась к тяжелой трости, стоящей у прикроватной тумбочки. Спасаясь от хозяйского гнева, пес умчался на кухню. Там он сел у пустой миски, словно намекая, что все лужи мира — полная ерунда, а сейчас неплохо бы и позавтракать.
Старик, не переставая браниться, проковылял в ванную. Зашумела вода. Забренчали склянки. Застучала по полу трость. В комнате захрипел старенький телеприемник. Передавали утренние новости.
Наконец Петр Петрович появился в кухне. В собачью миску он вывалил из кастрюли кучу холодной каши, себе в стакан с водой накапал резко пахнущих капель из флакончика. Трясущейся рукой поднял стакан. Выпил.
Пес принялся за еду. Старик же продолжал ворчать в такт неугомонному телевизору:
— Ворюги проклятые! Разворовали страну, расхапали. Теперь рапортуют с честными глазами, как благосостояние народа поднимается. Упыри прокаженные! Чтоб вы передохли все!
Тем временем пес, закончив трапезу, отправился к входной двери, уселся на коврик у порога и три раза звонко гавкнул.
Старик злобно покосился в его сторону:
— Скотина прожорливая, навязался на мою голову.
Но все-таки поднялся и, дошаркав до вешалки, принялся натягивать потертое пальто. Пес нетерпеливо пританцовывал.
— Иди сюда, паразит. — Петр Петрович пристегнул к ошейнику собаки поводок. — Только не думай, что я с тобой час по морозу разгуливать буду. Сделаешь свои дела — и сразу назад.
Про мороз Петр Петрович слукавил: на улице было около нуля. Опавшие листья в замерзших лужах выглядели как корабли, застрявшие на зимовке в Арктике.
Человек и собака медленно обходили пустынный двор. На детской площадке тишина. Вокруг никого. Разве что на лавочке у подъезда расположились две старушки.
Пес деловито обнюхивал стылую землю с кое-где торчащими клочками пожухлой травы. Наконец подходящее место было найдено.
Старушки на скамейке мгновенно всполошились:
— Ты гляди, что творится! Псина прямо посреди двора гадит, а ему хоть бы что! Кто убирать все это будет?!
— А ну, заткнитесь, кошелки старые! — взревел Петр Петрович, да так, что пес, не прерываясь, испуганно оглянулся. — За своими ублюдками следите. А то что у одной, что у другой внучатки телеги свои железные на газонах паркуют. Дождутся, что я им фары пересчитаю!
— Хулиганство какое! — заголосили бабушки непутевых внуков. — Мы участковому напишем. Он тебе живо салазки загнет.
— Участковому?! — гаркнул Петр Петрович. — Да я вашего участкового и всю его родню…
Тут он вдруг побледнел, шумно втянул воздух и опустился на землю в бесчувствии. Перепуганный и обескураженный пес напрасно облизывал ему лицо. Хозяин ни за что не желал подниматься.
II.
Больничный ординатор Елена Степановна изучала результаты анализов нового пациента. Хмурилась. Не нравились ей анализы. Абсолютно не нравились. В таком возрасте — и такие показатели. Это значит, что родственникам надо заказывать оркестр. Господи, ну что за пакость лезет в голову? Впрочем, нет никаких родственников. А значит, и оркестра не будет.
Елена Степановна вложила бланки в пока что тоненькую историю болезни. Можно прямо сейчас сделать первые назначения. Однако перед этим хорошо бы взглянуть на пациента. Анализы анализами, но дежурный врач Тюрин — раздолбай и первичное обследование провел куда как формально.
У поста медсестра Полина вяло переругивалась с больными.
— Я не знаю, почему отменили таблетки, — разъясняла она полной женщине в домашнем халате. — Будет обход — у врача спросите. Здравствуйте, Елена Степановна.
— Поля, а Горбунов у нас в какой палате?
— Горбунов? Он ни в какой. В коридоре пока. Знаете же: в палатах мест нет, ну совершенно.
— Где его кровать?
Елене Степановне почему-то категорически не нравилось слово «койка».
— А в конце коридора. Там, в закуточке, где фикус. Да пойдемте, я отведу.
Доверив раздачу лекарств унылому практиканту, Полина целеустремленно вышагивала рядом с доктором и рассказывала:
— Знаете, так странно. Скорая старика этого привезла, а следом собака прибежала. Страшная такая, одноглазая. У дверей приемного покоя уселась и лает. А фельдшер скорой сказал, что пациент как раз с такой собачкой гулял, когда все случилось. Кстати, что с ним?
— Пока непонятно толком. Обследовать надо. Сама понимаешь, в таком возрасте любая болезнь как конец света. Ну а что собака-то?
— Да ничего, погавкала, погавкала. Так и сидела у дверей, пока ее Михалыч не увел.
— Рабочий наш?
— Ну да. Забрал собаку в кочегарку. Жалко, говорит, замерзнет псина. Только все равно с ней что-то решать придется. А вот, собственно, и Горбунов.
Петр Петрович был недвижим и выглядел не очень. Лицо посерело, на руках, лежащих поверх казенного тощего одеяла, проступили мертвенно-синие вены. Старик тяжело дышал. Глаза его были закрыты.
— Дежурный врач назначений пока не делал, — виновато сказала Полина. — Только капельницу поставили и анализы взяли. Давление чуть ниже нормы. Ритм слабый, брадикардия. Но Тюрин сказал, что вроде не критично.
— Жаловался больной на что-нибудь?
— Какое там… Он в себя пришел и почти сразу же заснул.
— Родственников, значит, нет?
— Со слов соседей — нет. Жена почти двадцать лет как умерла. Ни детей, ни внуков. Совсем никого.
В этот момент Петр Петрович открыл глаза и устремил на Елену Степановну недобрый взгляд.
— Все в порядке, — поспешила та его успокоить. — Я ваш лечащий врач.
— Врач — просроченный калач, — прохрипел старик. — Что, докторица, залечить меня до смерти хочешь? Не пройдет этот номер. Я тут все разнесу.
— Замолчите сейчас же! — вскрикнула Полина. — Как вам не стыдно?
— Слушай, пигалица, портмоня моя где? Сперли уже, что ли? Ну-ка, быстро принеси!
Полина побагровела. Старик с видимым усилием приподнялся на локтях. Глаза его выкатились из орбит.
— Неси портмоню! — проревел он.
— Поля, да принеси уже бумажник, — торопливо распорядилась Елена Степановна.
Медсестра отправилась за «портмоней».
— Успокойтесь, — увещевала Елена Степановна. — Никто не тронет ваших денег. И собака ваша здесь. В кочегарке. Там тепло.
— Покласть на этого кабысдоха, черти его дери. И на деньги тоже. У меня фотография в портмоне. Потеряется — все тут разнесу. — И Петр Петрович тяжело опустился на постель.
Вскоре вернулась Полина.
— Вот ваш бумажник. — Она протянула потертое черное портмоне.
Рука Петра Петровича, с давно не стриженными ногтями, схватила драгоценный предмет, будто лапа коршуна. Старик поспешно развернул портмоне, заглянул внутрь. Улыбнулся. Затем сунул свою драгоценность под подушку и, видимо совсем обессиленный, закрыл глаза.
— Идем, Полина, — позвала Елена Степановна. — Пусть отдыхает. Нужно подготовить развернутый анализ крови, УЗИ сердца и брюшной полости. Еще ряд исследований. Я сейчас все запишу.
III.
Месяц спустя в ординаторской первой терапии на стареньком кожаном диване сидели двое. Елена Степановна что-то горячо втолковывала седому благообразному мужчине в белом халате. Мужчина смущенно теребил очки. То надевал их на кончик носа, разглядывая бумаги, то вертел в руках, громко щелкая дужками.
— Павел Дмитриевич, вы посмотрите: это невозможно даже представить! — в который раз воскликнула Елена Степановна. — Вот последние анализы. Тромбоцитопения, лейкоциты выше ста тысяч, сдвиг формулы крови влево. Сюда посмотрите. Бласты! И в каком количестве!
— Да-да, — также не в первый раз качал головой старший коллега. — Я все вижу. И мне представляется, что речь идет о какой-то нелепой ошибке или грандиозной мистификации. Может быть, у вас оборудование неисправно?
— Павел Дмитриевич, на десять раз все перепроверено. И такая картина уже месяц наблюдается.
— Быть не может!
— Не может? Вот результаты УЗИ. Выраженная прогрессирующая дистрофия внутренних органов. Они не работают, по сути.
— Но с такими показателями человек не может жить.
— Пойдемте! — Елена Степановна решительно поднялась. — Лично убедитесь.
Пройдя пустынным больничным коридором, они вскоре оказались в небольшой и даже, пожалуй, уютной палате. Кровать здесь была одна. На ней лежал Петр Петрович и выглядел гораздо хуже, чем «не очень». Густые тени под глазами походили на застарелые синяки. Тонкие губы рассохлись и потрескались. В исхудавшую руку воткнута капельница.
Услышав, что отворилась дверь и в палату кто-то вошел, старик приоткрыл глаза.
— Здравствуйте, Петр Петрович. Это профессор Сокольников, мой коллега и учитель, — проинформировала Елена Степановна. — Он приехал специально, чтобы вас осмотреть.
— Здравствуйте, голубчик, — поздоровался и профессор, не сводя глаз со старика. — Как вы себя сегодня чувствуете?
Петр Петрович, словно не слыша вопроса, посмотрел на Елену Степановну.
— Барон… — разомкнулись губы старика. — Приведи Барона, дочка…
— Бредит? — шепнул профессор.
— Петр Петрович, дорогой! Я сколько раз вам говорила, что собаке сюда нельзя.
Старик молча отвернулся и закрыл глаза.
— Поразительно! — восклицал медицинский авторитет, следуя вместе с Еленой Степановной обратно в ординаторскую. — Сколько, вы говорите, он в таком состоянии?
— Около месяца. С первого же дня после поступления началось ухудшение и продолжается до сих пор. При этом видимых причин нет. Инфаркт, инсульт, инфекцию, онкологию, цирроз мы практически на сто процентов исключили. Я бы сказала, что он просто умирает от старости, но…
— Но?
— …но никак не может умереть.
— Исключительная тяга к жизни, — глубокомысленно изрек профессор.
— Не думаю, Павел Дмитриевич. Он настолько измучен, что жить явно не хочет. А хочет только, чтобы поскорее все закончилось.
— М-да… А что там с собакой?
— С собакой странно. В первые дни ему было на собаку совершенно наплевать. То есть ему было достаточно знать, что пса кормят и присматривают за ним. Однако потом все изменилось. Чем хуже ему становилось, тем настойчивее он требовал, чтобы к нему пустили этого Барона. Понятно, это невозможно.
Едва вернувшись в ординаторскую, профессор схватился за пальто и принялся одеваться.
— А знаете что? Я бы вам посоветовал собаку к нему все-таки пустить.
— Вы думаете?
— Да. — Павел Дмитриевич тщательно и бережно укутал тощую шею в пушистый шарф. — Я, знаете ли, всякого за свою жизнь навидался. И считаю, что, раз случай настолько необычный, надо пробовать все меры, в том числе и нетрадиционные. Приведите к нему собаку. Посмотрим, что получится.
IV.
Пес скулил и повизгивал. Он облизывал хозяину лицо и руки, тормошил его холодным носом, призывая подниматься и идти наконец домой, где без них наверняка все плохо. У наблюдавшей за этой сценой Елены Степановны защипало глаза.
Сначала старик, похоже, не осознавал, что пес тут, рядом. Но вдруг в его тусклых глазах мелькнула мысль. Исхудавшие руки шевельнулись. Елене Степановне показалось, что хозяин хочет обнять собаку. На деле же хищные стариковские пальцы через мгновение сомкнулись на мохнатом горле. Почувствовав боль и удушье, Барон испуганно взвизгнул и отчаянно дернулся, однако старик держал его крепко.
— Что вы делаете?!
Елена Степановна кинулась на помощь собаке. Ей с трудом удалось разжать стариковскую хватку. Собака метнулась в дальний угол палаты и съежилась там. Пес не понимал, чем он провинился, и жалобно глядел на хозяина.
— Вы с ума сошли?!
Врача слегка потряхивало. Старик же, совершенно без сил, вытянулся на ложе.
— Я немедленно забираю собаку, — решительно заявила Елена Степановна. — Барон, иди сюда!
— Постой! Погоди, — прохрипел пациент. — Умоляю, — скрюченные пальцы комкали одеяло, — ради всего святого, ради матери своей, прикончи эту псину. Отрави чем или скальпелем…
— Вы сумасшедший!
— Дочка, я тебе все расскажу. А ты уже сама решай. Сядь вот тут, рядом.
Голос старика так отчаянно дрожал, а сам он выглядел таким жалким, что Елена Степановна неохотно подчинилась. Пес потихоньку выбрался из угла. Хотя к изголовью хозяина не пошел, а пристроился у его ног, положив морду поверх одеяла.
— Дочка. Я жизнь прожил не самую добрую.
Старик говорил с трудом. Некоторые слова было сложно разобрать, и она невольно склонилась над своим пациентом.
— Честно скажу: хорошего от меня мало кто видел. Да и черт с ними. И выпивать крепко доводилось, и куролесить. Если и было что доброе в жизни — это супруга моя. Портмоню достань… Там… под подушкой.
Елена Степановна протянула руку и вытащила бумажник.
— Открой, — просипел старик.
Внутри портмоне оказалась старая фотография, заботливо заламинированная и размещенная в отдельном кармашке. С фотокарточки смотрела молодая красивая женщина с удивительно мягким, открытым взглядом.
— Если Анна моя была ангелом, то тогда я — не пойми кто, — продолжал больной. — За что полюбила она меня, до сих пор не пойму. А что любила, в том можно не сомневаться. Иначе зачем бы терпела все мои выходки? Из-за выходок этих знаться со мной никто не хотел особо. Да я тому и рад был. Не люблю людей, чего уж там. Твари двуличные, да и подлые притом… Ну да ладно. Что об этом? Анна — другое дело. Молился я на нее, как на икону. Это уж как водится: бес одной рукой крестится, а другой Бога за бороду дергает… Молиться-то молился, а нет-нет чего и вычудю. Потом прощения, конечно, прошу. А она добрая была. Всегда прощала. Только один раз разгневалась не на шутку. Из-за шакала этого блохастого.
— Из-за собаки? — переспросила Елена Степановна.
— Из-за него, стервы. Тварюг этих жена любила. Всю жизнь тряслась над ними. Бездомных подкармливала. Но я ей твердо сказал, чтобы в доме никакой пакостины никогда не было… Вроде уяснила, а вот перед кончиной своей взяла да и ослушалась. Приволокла вот этого прощелыгу. Где-то на улице нашла. Мелкий, пузо розовое, безволосое. Трясется весь. Ну и упросила меня оставить. Поорал я да и отступился. Отступиться-то отступился, да против натуры не попрешь.
Старик замолчал, с трудом переводя дыхание. Пес неслышно подобрался ближе и крайне осторожно лизнул хозяйскую руку.
— И что случилось?
— То и случилось. Ботинок он мой сгрыз. А я пьяный. Ну, схватил, что под руку подвернулось, и давай его воспитывать. Глаз вон выстегал, да и вообще живого места на нем не было. Анна прибежала, отняла. Я думал, сдохнет кобелишка. Ан нет, живучий оказался. Да такой живучий, что в этом году девятнадцать ему стукнуло. Особенный экземпляр, словом… А Анна как раз вскоре после моей выходки со щенком скончалась. Инсульт. Так меня и не простила! Всегда прощала, но не в этот раз. Уж как я умолял! Только в больнице уже, перед самым концом, смягчилась. Слово взяла, что за псом этим я буду ухаживать до самой его собачьей смерти. Тогда, мол, будет мне прощение… Вообще-то, для меня слово — тьфу. Кому бы другому дал — через пять минут забыл бы. А тут нет. И вот почти девятнадцать лет эта подлюга облезлая кровь из меня пила. Корми его да выгуливай. Еще и лезет с любовью своей, как будто не я его изувечил.
Он опять замолчал, собираясь с силами. Пес предпринял попытку подсунуть морду под лежащую на одеяле ладонь хозяина. Елена Степановна не знала, что сказать.
— Вот я и думаю, — вновь заговорил Петр Петрович. — Пока паршивец этот жив, и мне помереть не получится. Я это точно знаю, без всякого Кашпировского. Так что, дочка, кончи его как-нибудь. Измучился я, сил никаких нет.
— Господи, да что вы за человек такой?! — воскликнула Елена Степановна. — Вы так хотите отплатить живому существу, которое единственное во всем мире испытывает к вам любовь и привязанность?!
— Я этой твари почти два десятка лет жизни отдал, — зашелся хрипом старик. — Я этого пса ненавижу, может. Он мне как кость в одном месте! Я мучаюсь сколько уже! И мне его жалеть?!
— Да вы себя пожалейте! — сорвалась на крик Елена Степановна. — Если есть какой-то высший суд, так он у вас уже сегодня может состояться! Хотя бы под конец выкиньте из души часть злобы и дряни. Оставьте чуть-чуть места для чего-то светлого. Хотя бы для преданности этой собаки!
— Вон как заговорила, лекаришка! Душонка полупоповская! Сидишь тут, такая чистенькая. Силы б были, я бы тебе показал!
И Петр Петрович разразился такой бранью, что Елена Степановна побледнела. Затем схватила портмоне, раскрыла и сунула его почти в лицо пациенту. Движение ее было таким резким, что пес угрожающе зарычал. Зато поток ругательств сразу прекратился.
Около минуты прошло в молчании. Старик все смотрел и смотрел на фотографию, и по лицу его катились мутные слезы. Наконец Петр Петрович закрыл глаза. Елена Степановна сделала шаг назад. Пес запрыгнул на кровать, прижался косматым, никогда не чесанным телом к хозяину, положил голову ему на грудь и стал искать его взгляд — так, как это умеют делать только собаки.
Губы старика приоткрылись.
— Барончик, мальчик. Отпусти меня. Пожалуйста, — лихорадочно зашептал Петр Петрович. — Ты же умник, ты все понимаешь. Прости меня, мальчик.
Он медленно, будто затаскивая тяжелый груз в гору, поднял руки и приобнял пса. Стал поглаживать. Почувствовав ласку человеческой руки, пес глубоко вздохнул, уткнулся носом старику в лицо, словно надеясь раствориться в новом, доселе не испытанном ощущении тихого собачьего счастья.
Елена Степановна боялась пошевелиться.
Поглаживания становились все реже. И наконец рука человека замерла на голове собаки. Пес благодарно лизнул застывшие навсегда губы, вздохнул в последний раз и отправился вслед за стариком по бесконечному двору, где в туманной дымке угадывались силуэты качелей на детских площадках, звучно похрустывал ледок и жухлые листья в лужах шуршали под мягким напором ветра, который вдруг донес до пса ласковый женский голос, звавший его по имени.
Автор — Владимиров Сергей