— Молодой человек! Что же вы встали посреди дороги?
Пожилая женщина обошла Антона, укоризненно покачала головой, и заторопилась дальше по своим делам. А он так и остался стоять с закинутой кверху головой и высунутым языком, ловя снежинки, которые срывались с серого угрюмого неба. Очередная из них растаяла, и Антон чуть разочарованно улыбнулся. Это только в детстве, наверное, они сладкие. Похожие на любимые конфеты, которые бабушка покупала так редко. В основном — на Новый Год. А куда потом девается этот вкус?
Быть может поэтому снег ассоциировался у него с праздником? Ну и что, что придется долго и нудно разгребать его перед домом? Зато ворчливая, пока еще незнакомая соседка, которая только что прошла мимо, не будет пробираться по сугробам, а пройдет обратно по чистой дорожке.
Антон еще раз высунул язык, ловя снег, который теперь пошел крупными хлопьями и снова взялся за лопату. Времени мало. Ему скоро на работу, а дед совсем сдал. Чистить снег ему уже не по силам. Только вот, он все равно возьмет лопату и пойдет, да еще и обидится, если Антон что-то скажет по этому поводу. Упрямый! Такой же, как и внук. Два сапога – пара, как говорила бабушка. При ней все было просто. Зинаида Григорьевна женщина была строгая, хоть и добрая. Мужчин своих держала не в ежовых рукавицах, а в пуховых варежках. Вроде и не ругалась, все лаской да теплым словом, а попробуй не послушайся!
Антон натянул на уши шапку, словно услышав бабушкино кроткое:
— Тошенька, уши-то беречь бы надо. Кому глухой кавалер нужен? Разве только той, что ругливая. Будет кричать, а ты — помалкивать. То-то хорошо!
Бабушки не было уже два месяца, а он все не мог привыкнуть к тому, что они с дедом теперь сами по себе. И, похоже, не только ему было трудно. Дед, конечно, таился, но нет-нет, а заставал его Антон возле бабушкиного портрета, что висел в большой комнате. Там она была молодая, счастливая… Перекинув косу на плечо, смеялась, поправляя рукой большой венок на голове. Это дед ее фотографировал, когда в горы ходили студентами. Бабушка в молодости была та еще егоза. Сама рассказывала. Антон слушал и ушам своим не верил. Шутка ли – поднялась на Эльбрус и почти весь Кавказ обошла!
— Деда твоего выгуливала. А то он думал слишком долго – жениться на мне, аль нет. Всегда был слишком медлительным да расчетливым. Все твердил, мало ли… Вдруг не срастется? Не хотел ошибиться.
— Странный, что ли? Такую девушку и чуть не упустил! — Антон разглядывал фотографии в старом альбоме и видел, что бабушка совсем не было тихой мышкой. И кавалеров рядом точно хватало. Вон как смотрят на нее! И про камеру забыли!
— Знал, что никуда я от него не денусь. Любила, а скрывать не умела. Была бы чуть похитрее – ты бы постарше был.
— Но, вы ведь все-таки поженились!
— Ага! После того как я замуж чуть не вышла! – Зинаида отряхивала от муки руки и начинала смеяться, держась за крутые теперь бока. От стройной как березка девчонки с фотографий в альбоме, обтянутом порыжевшим бархатом, остались теперь только глаза и вот этот, дробным звонким колокольчиком, смех.
— Как это?
— А так это! Дед твой меня со свадьбы украл!
— Да ладно!
— И так прохладно! Так и было, тебе говорю! Я же поняла тогда, что он еще лет десять думать будет, вот и подумала – а чего ждать? Любовь любовью, а если не нужна я ему, так и чего сидеть? Времечко-то ждать не будет. Мои подружки на тот момент уж все замужем были, а кто и второго ребенка ждал. А я все по горам, как коза скачу, да деда твоего караулю. Разозлилась!
— Ты?! – Антон, покатившись со смеху, падал на старенький диванчик, стоявший на кухне. – Ты не умеешь злиться!
— Еще как умею! Вот вытворишь что-нибудь, как неделю назад, так я тебе сразу покажу, как умею!
Антон в ответ начинал смеяться еще громче. Загрозила! Разве ругалась, когда он стекло в школе высадил мячиком? Нет! Выгребла «заначку» деда и пошла договариваться с директором. А потом взяла Антона за руку и отвела в секцию футбола.
— Тут ногами-то маши! Безопаснее будет!
Антон тогда окончательно уверился в том, что бабушка сердится если и умеет, то не хочет. И ее доброта всегда работать против его проказ будет куда как лучше, чем любая ругань… Потому, что стыдно ему было так, что бабушке пришлось поймать его пальцами за подбородок и заставить на себя глаза поднять. А он голову тогда поднял, но глаза закрыл. Потому, что не мог видеть, как она на него смотрит. Столько любви было в ее взгляде, что даже сейчас Антон остановился на секунду, перестав шваркать лопатой, и зажмурился, пытаясь вспомнить это ощущение тепла и легкости, когда на тебя смотрят вот так…
Бабушка ему всегда говорила, что злиться попусту – удел глупых людей. Что изменится от того, что накричишь на родного человека? Ума ему дашь этим? Да не в жизнь! Только озлобишь против себя. И придется потом снова мосты наводить, которые злым словом разрушила. Пусть и справедливым, да только добрее это слово от того не станет. И Антон эту науку крепко усвоил, применяя к детворе, которую тренировал теперь в школе.
Работать учителем ему нравилось. Он никогда не уставал от детей, как другие коллеги. Любовь Петровна, которая была директором еще тогда, когда сам Антон учился здесь, посмеивалась:
— Это потому, Антон Игоревич, что вы молодой еще. У самого детство играет. А поработаешь с мое – вот тогда и посмотрим, устанешь ты или нет.
Антон ее слова всерьез не принимал, понимая, что над ним подтрунивают, потому, что помнил, как к нему и его одноклассникам относилась эта самая Любовь Петровна, которая могла прийти на урок физкультуры, оглянуться воровато на окна школы, а потом скинуть туфли, подобрать чуть повыше юбку и забить такой гол, что оставалось только присвистнуть от восторга. И при этом, через полчаса, у себя в кабинете устраивая очередную взбучку кому-то из провинившихся, она уже была совсем другой – строгой и справедливой. Обидеть – не обидит, но и спуску не даст. И будешь ты потом после уроков недели две или стены драить в коридоре или тете Маше помогать полы мыть у первоклашек. И никто ж не обижался! Только рады были, что родителей в школу не вызовут! Не то что сейчас… Чуть что – летит мать-защитница! Как же – деточку обидели! А деточка, слушая, как мама распекает учителя, стоит и ухмыляется – получите! Моя родительница точно объяснит вам, кто детей воспитывать должен! Хорошо еще, что Любовь Петровна таким мамашам спуску тоже не дает. Говорит, что родители приходят и уходят, а коллеги остаются. И еще, что учитель не должен иметь бледный вид, а то какой толк будет от него? Даже самый именитый и заслуженный ничего дать потом ученикам не сможет.
Антон, конечно, про директорские установки помнил, но и на голову себе садиться не давал. Детвора его уважала, несмотря на возраст, и на уроках вела себя вполне сносно, зная, что лишние пару кругов по стадиону Антон Игоревич раздаст запросто, а потом еще и отжиматься заставит, чтобы «лишнюю энергию направить в мирное русло».
Снег все усиливался, превращаясь в сплошную стену все быстрее и быстрее оседающую на землю. Крупные хлопья летели уже не лениво и медленно, а старались перегнать друг друга, торопясь улечься под ноги Антона. Он оглянулся, пытаясь оценить сделанное за последние полчаса и понял, что занятие это бесполезное. Все равно завалит дорожку, так же как и до уборки, уже через несколько минут и придется все начинать сначала. Глянув на часы, он понял, что пора закругляться. Опаздывать он не любил и зная за собой дедову медлительность, всегда старался выйти из дома заранее. Помогало это не всегда, но хотя бы на работу Антон опаздывать перестал.
Он открыл было уже калитку, но зайти во двор не успел. Такси затормозило у ворот, мягко притеревшись боком к только что накиданному Антону сугробу. Глядя, как оттуда выбирается грузная незнакомая женщина, Антон почему-то понял, что на работу сегодня опоздает точно.
— Смоляков? Антон Игоревич?
Глубокое контральто так не вязалось с обликом обращавшейся к нему, что Антон невольно метнулся взглядом по сторонам. Но, на улице никого больше не было, а женщина смотрела прямо на него, мягко и спокойно.
— Это я.
— А меня зовут Евгения Ивановна. Я соседка твоей матери, Антон.
Что-то словно гулко ударило Антона по макушке и звуки стерлись, превратившись в сплошной гул вокруг. Не было больше слышно лая соседского пса, тихо бурчавшего такси, что не спешило уезжать, и скрипа снега под ногами деда, который вышел поторопить Антона с завтраком. Увидев, как застыл на месте внук, он шагнул ближе и встал рядом, положив ему руку на спину. Большая ладонь почему-то живым теплом согрела Антона даже через куртку. Выдох, который услышала даже незнакомка, что стояла перед ними, был такой глубокий, что дед чуть прихлопнул рукой по лопаткам внука. Успокойся. Я рядом…
— Что с ней?
Вопрос был совсем не тем, который хотелось задать, но Антон не стал переспрашивать. Ему вообще не хотелось сейчас ничего слышать. Больше всего он хотел уйти в дом, налить себе горячего чаю, зачерпнуть прямо из банки большой столовой ложкой малинового варенья, которое варила бабушка, и подумать о том, что делать сегодня с ребятами – сыграть в волейбол или разрешить полазить по канату… Но, Антон уже понял, что сейчас эта странная женщина скажет что-то такое, от чего жизнь его перевернется и дальше все пойдет совсем не так, как он хочет.
— Плохо с ней, Антон. Очень плохо. Но, я не о ней приехала с тобой поговорить.
— А зачем тогда? – Антон только тут увидел, что дед стоит в старых галошах, в которые наспех сунул ноги, спеша к нему на помощь. – Нет, давайте не здесь!
Он махнул рукой в сторону калитки, приглашая гостью за собой, а сам заворчал, наклонившись к деду, совсем как бабушка когда-то:
— Что творишь? Давно не болел? Воспаления легких нам не хватало!
Тепло дома обволокло Антона, успокаивая. Скрученная натуго внутри пружина чуть расправилась, давая дышать и думать. Мало ли, зачем явилась сюда эта женщина? Пусть расскажет сначала, а потом уже он решит – нужна ли ему эта информация.
О матери Антон слышать не хотел. В последний раз они виделись, когда он учился в первом классе. Модно одетая, ярко накрашенная женщина кинулась к нему у ворот дома, пытаясь обнять и причитая скороговоркой:
— Сынок, сыночек! Ты мой хороший! Узнал меня? Узнал, да?
Конечно, никого он тогда не узнал, ведь мать видел до этого пару раз от силы, да и то, когда был совсем маленьким. Его воспитывала бабушка. После того как его отдали в садик, Антон не раз спрашивал, куда подевались его мама и папа, ведь у других детей они были. Но, бабушка либо отшучивалась, либо плакала, прижимая его к себе и шепча, что-то о том, что мама есть мама и совесть дело такое… глядишь и проснется… Он тогда ничего не понимал из того, что говорила бабушка, но свои выводы все-таки сделал. Это было похоже на сказку про джинна, которую когда-то читал ему дед. Сначала Антон мечтал, что мама приедет к нему и они будут жить все вместе. Потом решил, что лучше будет, если она будет навещать его изредка, не заставляя переезжать никуда, потому, что жизни без бабушки и деда уже не представлял себе. А потом разозлился так, что поклялся себе – если вдруг она когда-то появится, то он скажет ей все-все, а потом отвернется и забудет о том, что у него вообще была такая вот «мама».
Выполнить свое обещание он не смог… Когда мать упала перед ним на колени, целуя руки и что-то еще говоря, он разревелся, совсем как маленький, а потом вырвался и убежал. Бабушка нашла его только поздно вечером, замерзшего и голодного. Антон сидел на берегу речки там, куда летом ходил купаться с дедом и ревел, не видя ничего и никого вокруг. Она тогда не стала ругать его или пытаться растормошить, а просто села рядом, обняла крепко и так просидела больше часа, пока он не успокоился. А после привела домой, выдала банку с малиновым вареньем и столовую ложку, приказав съесть столько, сколько захочется. Варенья ему тогда совсем не хотелось, но он пил чай и заедал свое первое детское горе бабушкиной любовью…
О матери она рассказала ему гораздо позже, когда Антон стал постарше и смог понять, что случилось в семье и почему он оказался не нужен той, которая должна была стать для него ближе всех.
— Не уберегла я твою маму, Антон. Слишком сильно любила…
— А разве это плохо?
— Иногда – да. Не любить плохо, нет. Плохо не видеть, как любовь эта, слепая и глухая, портит твоего ребенка, превращая непонятно в кого. Маму твою я десять лет ждала. Не получались у нас с Сашей, дедом твоим, дети. Врачи разводили руками – оба здоровы, все хорошо. Ждите… И я ждала…
Бабушка, сцепив руки, сидела на стуле с высокой спинкой так ровно, что казалось ей в позвоночник кто-то вставил металлическую спицу, вроде тех, которыми она так шустро вязала Антону теплые свитера на зиму.
— Плакала я тогда так много, что собери мои слезы – море бы получилось и не одно. А еще боялась…
— Чего?
— Что дед твой меня бросит. Кому нужна бездетная? Ты же помнишь, я говорила, что сложно у нас все было. А тут еще и это. Он, конечно, молчал, ничего не говорил, но я же все понимала. И, когда уже слез у меня не осталось, решила, что не могу так. Нельзя держать возле себя человека, если любишь, но видишь, что он несчастен. Вот тогда я пошла и подала на развод.
— Как это?!
— А вот так. Ох, и кричал же он тогда на меня, да только я на своем настояла. Не хотела, чтобы он всю жизнь провел рядом со мной, глядя как я все больше ненавижу этот мир. А ведь я ненавидела, Антоша! – Зинаида подняла глаза на внука, и они потемнели, сменив светлый, словно крыжовник на солнышке оттенок зеленого, на темный изумруд. Так бывало только тогда, когда бабушка сильно злилась и Антон невольно съежился, пытаясь собрать свои неуклюжие пока, длинные, как у паучка-сенокосца, руки-ноги в одно целое. – Я думала тогда, что жизнь меня обидела. Незаслуженно и сильно отхлестала наотмашь, не слыша, как я кричу в ответ, что не виновата. И больше всего я боялась, что то, что случилось со мной, повторится потом с Сашей. И это уже не я, а он будет прятать от меня свою печаль, не решаясь огорчить словом или делом. А он ведь такой… С виду так и не скажешь – тюлень, да и только, а внутри такая доброта, что духу не хватит разглядеть ее всю до донышка…
Она замолчала, глядя куда-то в сторону, и Антон не решился поторопить ее, понимая, как тяжело дается сейчас бабушке каждое сказанное слово. Наконец, вздохнув, Зинаида продолжила, машинально дотянувшись до внука и поглаживая его руку, как делала всегда, когда чувствовала – плохо Антону, помощь нужна.
— А когда бумажки уже почти готовы были, я узнала, что мечта-то моя сбылась. Я ждала ребенка.
— Маму?
— Нет. Первого своего сына.
— А разве у тебя были еще дети? Я думал, что только она…
— Правильно думал. Почти… Ванечка мой даже двух дней не прожил. Только родился и ушел почти сразу, не оставив мне ничего, кроме запаха своего, который я до сих пор помню, да боли, что тревожит и сейчас, хотя все вокруг в один голос твердили — надо подождать и время лечит… Не лечит оно, Антоша… стирает углы, меняет характер боли, но не убирает ее полностью… Не умеет, наверное.
— Плохо…
— Нет! – неожиданно покачала головой Зинаида. – Хорошо! Так правильно! Чтобы мы не забывали любимых, чтобы помнили, какими они были. И только от тебя зависит – захочешь ли ты забыть. Решишь, что надо и время заберет у тебя эту память. Сотрет все, что ты не хочешь помнить, заменив пустотой и легкой дымкой, за которой ничего уже разглядеть не получится, как не старайся. А не захочешь – даст тебе право оставить своих жить. Пусть не рядом, не близко, но жить… Ведь все мы живы не только сейчас, а до той поры, пока нас помнят…
Зинаида, опустив плечи, вздохнула, шевельнув рукой и словно огладив ладонью какой-то маленький округлый предмет. Пальцы ее замерли на мгновение, а потом безвольно опустились на колени, словно растеряв всю свою силу.
— А потом? – Антон почти прошептал эти слова, не решаясь тревожить бабушку. Почему-то он только сейчас понял, как нужно было ей выговориться, рассказать обо всем, что было, для того, чтобы жить дальше. Это понимание так удивило его, что Антон вдруг понял – он больше не маленький мальчик… И хотя многое еще закрыто от него и не дается пониманию – главное он уже усвоил. Любишь – слушай! Не перебивай, дай сказать, потому, что иногда от пары слов, сказанных в тишине, зависит так много… Порой — целая жизнь. И не только того, кто тебе что-то расскажет, но и твоя тоже, если ты связан с этим человеком и рвать эту связь не собираешься.
— А потом была твоя мама… Скоро, слишком даже скоро. Я ведь не послушалась тогда врачей, которые советовали повременить, дать себе паузу. Та пустота, которая была внутри, сжирала меня, не давая дышать. И новая беременность эту пустоту, как мне показалось, заполнила. А потом родилась твоя мама и мне уже не до себя было совершенно. Она болела, а я не находила себе места, пытаясь сделать так, чтобы мой ребенок был здоров и счастлив. – Зинаида разгладила ладонями лежащую на столе скатерть и застыла, глядя в одну точку. – Мне казалось, что самое главное – это отдать всю себя ребенку. Забыв обо всем и обо всех. Ведь это маленькой чудо единственное, что принадлежит тебе в этом мире. И только от тебя зависит, каким этот мир станет для твоего ребенка. Я старалась. Очень старалась. До такой степени, что уже твой дед чуть не ушел от меня, не понимая этой оголтелости и убранных напрочь тормозов. Там, где он пытался дать дочери понять, что ей не все позволено, вмешивалась я. И наша девочка быстро поняла, что нет той силы, которая способна остановить ее. Даже ты, который появился на свет, когда Оле исполнилось всего семнадцать, не смог ее укротить.
Зинаида вдруг замолчала, словно очнувшись и, внимательно глянув на внука, осторожно продолжила:
— Это сложно, Антоша. Она молоденькая совсем была. Дел натворила, конечно, но ведь не только сама в этом была виновата. И кому, как не мне было исправлять то, что случилось?
— Она хоть немного жила со мной?
— Да. Больше года. Пока не познакомилась с первым своим мужем. Тот парень, что был твоим отцом, бросил ее сразу, как только узнал, что она ждет ребенка. Я даже не знаю, как его звали. Она ничего мне не рассказывала о нем. Даже отчество в твоем свидетельстве о рождении придумала.
— Боялась?
— Нет. Чего ей было бояться? – Зинаида покачала головой. – Просто не хотела, наверное. Мы к тому времени жили уже совсем нехорошо. Она винила меня в том, что никому до нее дела нет, хотя, видит Бог, это была неправда.
— Почему она так говорила?
— Не знаю. Может потому, что любви тоже иногда бывает слишком много… А, чтобы почувствовать ее, понять правильно, нужно знать, как это – когда ее не бывает? Не знаю, Антон. Я лишь видела, что она места себе не находит, пытаясь понять, что делать и как жить, а ответа на эти вопросы не видит… — Зинаида вздохнула. – А потом появился ты. И ее жизнь на какое-то время обрела смысл и то, что могло заполнить пустоту, которую она чувствовала.
— Только надолго ее не хватило? Меня не хватило? – Антон чуть не плакал, глядя на бабушку, а та, не зная, как помочь и успокоить, снова взяла его за руки, не давая вырваться и заговорила быстрее, словно пытаясь наверстать все упущенное с рождения внука время.
— Не так! Неправильно ты все понимаешь! А я не могу тебе объяснить. Не прощай ее, не понимай – это твое право. Но, знай, что когда ты родился – счастливее ее на свете человека не было! Я никогда не видела свою дочь такой. Ни до, ни после…
— Так почему она меня бросила?!
Крик получился таким громким, что дед, нарушив запрет, заглянул в комнату и вопросительно поднял брови. Но, Зинаида только сердито отмахнулась от него, прижимая к себе внука, и Александр ушел, повинуясь этому жесту и понимая, что впереди долгая ночь с валерьянкой и слезами, но лучше будет все-таки, если жена, наконец, поговорит с Антоном и развяжет, а может быть и разрубит, наконец, этот узел.
— Мне нечего тебе сказать на это, Антошенька! – Зинаида держала мальчика так крепко, как только могла. Ей казалось, что ослабь она сейчас свою хватку и он уйдет, так же как и ее Оленька в свое время. И тогда не останется больше ничего и никого, что удержало бы на этом свете, дало смысл и силу жить дальше. – Я не знаю, почему она выбрала такой путь. Знаю только, что я виновата в этом и перед ней, и перед тобой. Вот меня и вини, мой хороший! Я не прошу тебя простить ее или забыть, что она сделала. Но, мама твоя оставила тебя с нами, потому, что понимала – здесь тебе будет хорошо. И мы с дедом сделаем все, чтобы ты чувствовал – тебя любят… Разве этого мало? Разве было иначе?
Антон всхлипнул, сильнее обняв бабушку и помотал головой.
— Но, ее я все равно не прощу!
— Имеешь право… — Зинаида вдруг качнулась, оседая, и Антон испуганно заорал, зовя деда.
Скорая, первый инфаркт и поставленная раз и навсегда в этом вопросе точка. Ни Зинаида, ни Антон больше никогда не возвращались к этому разговору, обоюдно решив, что это ни к чему. Лишь раз, уже перед самым уходом, Зина позвала к себе внука и запретив отвечать, попросила:
— Если сможешь – прости ее, когда придет время. Не сейчас об этом думай, понял? Потом. Ты поймешь — когда. Но, обещай мне, что тогда хотя бы об этом подумаешь.
Антон молча кивнул в ответ, не зная, что сказать.
И вот, сейчас перед ним, кажется, стоит тот самый вопрос в виде странной, незнакомой ему женщины, которая словно большой медведь, отряхнув в прихожей шубу, ворочается на стуле, пытаясь усесться поудобнее.
— Вы простите, я на работу опаздываю. – Антон поставил перед гостьей чашку с чаем и нахмурился, глядя, как она отодвинула ее от себя.
— Антон, я не чай приехала распивать, а рассказать тебе, что происходит сейчас с твоей мамой.
— И что же?
Вопрос вырвался у него невольно, но прозвучал с такой издевкой, что женщина удивленно подняла было на него глаза, а потом понимающе кивнула:
— Понимаю. Сложно у вас все. Но, тебе скоро станет не до выяснения прошлых отношений, ведь тебя ждут будущие.
— С какой, интересно, радости? С ней я общаться не собираюсь.
— И не надо. С ней не надо, если не хочешь. А с сестрой твоей как быть? С ней ты общаться хочешь?
Антон вздрогнул, растерянно переглянувшись с дедом. Судя по изумлению на лице Александра Михайловича, новость эта была для него такой же неожиданной.
— Сестрой? У меня есть сестра?!
— Есть, Антон. Ты присядь. Это ненадолго. Мне нужно рассказать тебе все, а потом я уйду. А ты будешь думать, хорошо?
Антон кивнул и в следующие несколько минут узнал о своей матери больше, чем знал, наверное, со дня своего рождения. История была довольно банальна и проста, за исключением того, что он вдруг стал в одночасье старшим братом. Его мать, Ольга, сменив одного за другим трех мужей, остепенилась, наконец, и четыре года назад родила девочку – Веронику. Судя по тому, что рассказывала Евгения, отец Вероники был хорошим человеком, но намного старше Ольги. И, не успев толком обрадоваться рождению долгожданной дочери, ушел из жизни. А Ольга, оставшись одна, почему-то не пошла в этот раз вразнос, а занялась ребенком, создав для себя и дочери маленький мирок, в котором не было места никому, кроме них и няни, что помогала присматривать за девочкой.
— Это я. Я – няня Ники, Антон. Поэтому, эта девочка мне не чужая и я хочу, чтобы у нее все было хорошо, насколько это возможно.
— А что с ней может быть не так, если вы говорите, что мать ее любит и заботится о ней?
— Это ненадолго. У Ольги саркома.
— Что?
— Это такое заболевание, Антон. Очень плохое. Ольга узнала о нем почти сразу после того, как не стало ее мужа и все эти годы боролась как могла. Но, все тщетно. Сейчас она в больнице и прогнозы очень нехорошие. Ей осталось недолго. И Ника останется совсем одна, понимаешь?
Антон слушал, отказываясь верить тому, что говорила Евгения.
— Я вижу, что для тебя информации слишком много и тебе нужно понять, что со всем этим делать. – Евгения поднялась и положила на стол листок, который все это время крутила в руках. – Вот! Здесь мой адрес и телефон, а также адрес больницы, где лежит твоя мать. Я все знаю, Антон. И про ваши отношения, и про то, как ты рос. Поэтому хочу, чтобы ты понял – никто тебя не осудит, если ты не захочешь ее увидеть. И я даже пойму, если ты не захочешь больше ничего знать о своей сестре. Это твое право. Просто скажу, что пока она у меня, но, как только Оли не станет, ее заберут. Я не слишком здоровый человек и с моим диабетом в опеке откажут, даже не задумываясь. Да и взять на себя такую ответственность… я не уверена, что готова была бы к этому… Вот… Я тебе все рассказала, как есть. Честно и без утайки. А тебе уже решать…
Антон проводил ее до калитки и долго еще стоял, ловя губами снежинки и даже не удивляясь уже тому, что они стали настолько горькими, что сводило скулы.
С матерью он все-таки увидится и, коротко переговорив обо всем, нехотя кивнет в ответ на ее просьбу о прощении. А потом поедет по адресу, оставленному ему Евгенией. И когда она откроет дверь, невольно улыбнувшись, глядя на растерянного Антона, маленькая и почему-то очень лохматая, девчонка протиснется мимо нее и встанет на пороге. Смерив новоиспеченного родственника с ног до головы, она очень серьезно кивнет:
— Привет!
И Антон увидит, что глаза у нее точно такие как у бабушки – зеленые, очень светлые и прозрачные, как крыжовник на солнышке… И не останется больше никаких вопросов, когда, незнакомая пока еще ему, сестра заберется к нему на колени и будет долго-долго разглядывать его, задавая один и тот же вопрос:
— Ты правда мой брат?
А спустя несколько лет в школе разлетится в дребезги очередное стекло и Антон, выходя из кабинета Любовь Петровны, сердито и устало глянет на свою сестрицу, виновато стоящую паинькой у стенки.
— Не смотри на меня так! И не ругайся! – Ника шикнет на любопытных подружек и возьмет Антона за руку. – Бабушка тебя не ругала за такое…
— Не ругала… — нехотя согласится Антон и глянет на сестру так, что та попятится.
— Что?!
— Отдам тебя на футбол! Если так хорошо в окна попадаешь каждый раз – там тебе и место. Это какое стекло? Третье?
— Четвертое! Антон, миленький, не отдавай меня на футбол, а? Лучше на гимнастику! Светка говорит, что у них такой тренер, что вся дурь из меня разом выйдет.
— Ой ли?
— Ага! Из нее же вышла!
Светкин возмущенный возглас заставит Веронику сорваться с места и уже на бегу она крикнет, оглянувшись на брата:
— Но, со мной может и не сработать!
Антон фыркнет ей вслед, скрывая улыбку от пары десятков внимательных глаз, наблюдавших за ним, и сурово сдвинет брови:
— А ну! Марш на урок! Звонок для кого был? Для тети Маши?
И пойдет выяснять у Светкиной матери, где находится, так необходимая ему сейчас и волшебная в своих результатах, секция гимнастики.