Софья заходила во двор, украдкой смахивая слезу. Сердце встревоженным голубем металось в груди.
Что ж это делается?!
В деревню приехали уполномоченные и вместе с активистами проводили раскулачивание. Среди активистов был и племянник Сони, 16-летний Павел.
Сегодня были они в доме у Семеновых. Молилась и падала в ноги старая мать. Крепко и забористо матерился хозяин, носился по дому с глазами покрасневшими, будто распухшими от гнева, пока не усадили его на стул и не стали держать силой.
– Убью, убью! Уходите, сволочи! – кричал он.
Софья то уходила домой, растревоженная увиденным, то опять возвращалась. Толпа деревенских собралась за калиткой. Семёновых жалели.
– Смирись, Полин, смирись! Сжалится Господь, – шептали старухи хозяйке дома.
Пашка, старший племянник Софьи, наслаждался властью. Особенно ходил петухом перед Настей, дочкой Семеновых – красивой черноглазый девкой с черными, как смоль густыми косами. Мстил – не захотела с ним быть когда-то.
Вечером Семеновых увезли. По застывшей уже деревенской грязи поскакала повозка с закутанными детьми.
И показалось Софье, что совсем потерянный хозяин забегал взглядом по толпе деревенских, будто искал снисхождения или участия.
Но все боялись перечить новым властям. Фомич ходил злющий, орал на жалеющих. Он поначалу вместе со всеми стоял в стороне, ждал конца этому страшному действу, пока уполномоченный не накричал на него – велел помогать.
Софья вернулась домой и ещё долго не могла прийти в себя.
– Увезли их, Егор, – сказала тихо, опустив глаза, – Детей жалко, хошь плачь.
Егор молчал. Пока их дом обошли стороной. Он теперь тоже в их артели. Фомич сказал, что к артельщикам уполномоченные не пойдут. А ещё сказал, что указал на дом их, как на дом калеки и сироты.
Прежде, Егор вместе с артельщиками, перетащил свои запасы в общую избу, в амбар, куда сносили все. Уже подсчитали и оценили.
Пол в том амбаре, где хранились семена и запасы артели Егору не понравился – сырой совсем. Может потому и видит он пол лучше других, что вечно вниз смотрит? Не выстоит зиму провиант. Да и мало семян совсем. Не хватит на посев точно.
Он сказал об этом Фомичу, тот обещал подумать. Но сейчас точно не до этого было. Дела шли серьезные.
И все же через время общее собрание активистов артели настоятельно потребовало дом горбуна тоже обыскать. Не верили, что скупой горбун все отдал. Изъять оставшееся требовали.
О яме за малинником Егор никому так и не сказал, а Софью накрывал страх – коли кто узнает, что прячут они… Ох!
Знали они – соседка их Надежда Митрофанова видела яму эту. Тихая была, незаметная. Присела она в своей малине так, что не увидел ее Егор однажды, открыл свой тайник. Уж потом только её заметил.
Выдала али нет? Поди– догадайся.
Софья угощала её по-соседски, иногда заискивающе заглядывая в глаза, но та ничем не выдавала свои знания. Неразговорчивая была, тихая, с дочкой жила и с дедом престарелым. Муж погиб у неё давно.
А Егор по обычаю своему, по нетерпимости, бывало, и ругался с дедом её. В общем, отношения-то соседские у них были неважные.
Что ждёт их?
Одно успокаивало – уполномоченные уехали, а значит их не выселят. Нет таких прав у местных. Поотберут только кое-что.
В ноябре, когда снег уже припорошил землю, Егор рубил дрова. Вдруг прибежал к ним дядька Софьи. Доложил – придут сегодня.
В жженой фуфайке, сгорбленный, в большой лохматой шапке, с суровым взглядом и с топором в руках встретил горбун «гостей». Пашка прятал глаза от Софьи. Из-за забора картину наблюдал сосед – дед Надежды.
Софья боялась, ждала, что укажет дед на малинник, прикусила задрожавшую нижнюю губу. Но он молчал.
За калиткой толпился народ. Горбуна не долюбливали. Но в артель вступил, чего уж…
Молчал, глядя на молящий взгляд жены, и Егор. Если б не она, если б ни её мольбы, порубил бы всех … А сейчас. Он с размаху воткнул топор в полено и ушел со двора, молча мимо зевак пошел к реке. От греха. Иначе не выдержит.
И только уж потом от Софьи узнал, что вынесли активисты из погреба несколько мешков картошки и зерна, «почистили» частично полки и бочки, посчитали поголовно все хозяйство для налога.
Но самое главное – забрали хорошую зубовую борону. Егор потом две ночи не спал – жалел. Он её так берег, в последнее время усовершенствовал сам. Ну, не сволочи?
А Софья рада была, что не обнаружилась яма за малинником. Знала – есть там запасы у Егора. Таков он человек.
Она, как и все матери деревни, как и все матери страны, как и все матери мира, боялась одного – голодных глаз своих детей. Это ли не самый великий страх?
Жили потихоньку. Отрабатывали свои зимние трудодни.
***
Однажды Егор ворвался в дом взбешенный:
– Они зерно вывозят, и фураж! Видел сейчас подводы целые, и не наши они, пришлые. Пошёл к Фомичу, а нет его. Галина говорит в городе он, в штабе ихнем.
– Успокойся, Егор! Ну, не может же быть, что все вывезли. А мы-то что сеять будем? И скот ведь согнали, кормить надо.
– Десять подвод, Софья! Десять! И все доверху. Это чего ж там осталось-то? И так-то на всех мало. Я считал тут. Мало ведь совсем было. А теперь!
Егор опять убежал в поиске ответов. А ответы были такими – зерно и овощи вывезены государству под опись, на общие склады. Продзаготовки. И весной оно, государство, решать будет – кому сколько для посева выдать.
Фомич народ успокаивал, говорил – дадут семян на посев, да и ещё и лучших. А в глазах у самого – тоска, и голос дрожит, то ль от усталости, а то ль от страха, что оставил своих на верный голод.
Скота было мало. Порезали все ещё тогда, чтоб не сдавать. И того, что есть, кормить нечем. Фураж тоже забрали у них. Запасов на зиму практически нет. На месяц, максимум.
Народ столпился вокруг его дома, глаза вопросительные.
– Фомич, говорил же ты, что на собрании решать будем, как быть с добром общим, – кричали мужики, – А вона, взял и отдал все наше, никого не спросил.
– Так ведь и они не спрашивали. Приехали, бумагу сунули и грузить начали..
И сам Фомич не мог объяснить, куда приведет этот принудительный путь коллективизации. И сам был в растерянности. И не знал он, как объяснить это народу.
Зимой наступили голодные дни. Несколько домов уже стояли с заколоченными окнами, их хозяева отправились в город – бежали от голодной жизни в другую, не менее голодную.
На базаре уже даже мена не шла. То здесь, то там вспыхивали беспорядки, население бунтовало, а новые власти действовали уже привычными методами – разгонами, обещаниями новой светлой жизни, раскулачиванием, угрозами и даже расстрелами.
Софья ревела ночами от жалости ко всем. Егор, помня как приходил к ним в дом и в другие дома её активист- племянник Пашка, помогать семье дядьки запретил.
– Хотели лучшей жизни, пусть теперь! Он девчонку Семеновых чуть ли не за косы из дома вытянул. Говорят, отказала она ему, с Ведерниковым начала на свиданки бегать. И нет теперь ни Семеновых, ни Ведерниковых. Сгинули поди… Ненавижу я их всех!
Соня ходила на скотный двор, куда согнали всю скотину, доила коров и коз по очереди с бабами. Но молока становилось все меньше. Скоту не хватало кормов. В конце концов, молоко стали давать только в избы, где есть дети.
Но Егор и тут как-то исхитрился. И вскоре у них появилась дойная коза. Правда кормов тоже было очень мало. Егор ходил в лес, собирал все, что хоть как-то годится козе на корм.
И только благодаря яме за малинником они и выжили той зимой. Тоже и голодали порой, сидели на одной капусте, моркови и кукурузе, коих, почему-то, оказалось досыта. Муку экономили. Пекли только по субботам – один каравай.
Но шибко голодных глаз детей Софья не видела. Молоко у неё не пропало, хоть и была она уже глубоко на сносях. Варила компоты и кисели из ягод сушеных. Подъедали грибы и травы. Егор ходил на лыжах в соседние села, кое-что выменивал. Ловил рыбу в речке вместе с другими мужиками, там и беседы они вели о жизни их деревенской.
Фомич тоже был там. От народа не прятался, делал, что мог. Помогал тем, кто совсем пропадал.
***
Умер дед Надежды, соседки. Хоронили всей деревней. И начала Софья Егору жаловаться:
– Егорушка! Видел девчушку-то Надину? Пухнет она, кажется, с голодухи. А Надя плачет только, ведь не попросит она у Фомича ниче, тихая она. Помочь надо б.
– Сейчас всем не упомогаешься! Больно ты жалостливая. Самим бы выжить…, – ворчал и отводил глаза.
– Егор, так ведь немного и надо. Хоть картофелину им в день, муки чуток, молочка девчушке. Помрёт ведь. А тогда и мать за ней …Ведь видел, как дрова она колет – еле держится на ногах-то.
Через пару дней Егор привел девочку к ним обедать, если можно было скудную трапезу, назвать обедом.
А потом и мать ее пришла. Дом Надежды Егор заколотил на время. Только задний ход оставил. Набожная Надежда с дочкой стали жить с ними.
Она постарше была Софьи лет на десять. Скромная, спокойная и молчаливая. Девочке её уже двенадцать было, стала за няньку малышам, когда уходили женщины и Егор вырабатывать свои трудодни.
***
Деревня жила странной жизнью. Она припорошилась снегами, укуталась ими, казалось, уснула до хороших времен. Треть изб уже не дымили трубами, стояли прозябшие и холодные. Казалось, не только дома умерли, но и их обитатели пропали где-то в зябких землях зимы.
За избами на задах голубели длинные огороды. Только б до весны дотянуть, будут огороды спасением.
И только рано утром слышался скрип калиток да звуки разгребаемого хозяевами снега.
Бабы ходили на скотный двор. Сейчас уже без надежды, что вернутся домой с молоком. Сейчас уже поддержать бы жизнь оставшегося скота и решить на общем совете, кого из скотины уж пора в расход.
Фомич раздал по домам экспроприированную птицу семьям, где много детей, вернул немногочисленных овец и коз с обещанием – возвернуть их, когда будет пастбище и распределил – выручать молоком деревенских детей.
Свиней уже не осталось.
И только коров он возвращать побаивался. Жена Галина верховодила ими и скотницами. Была надежда, что коровы зиму переживут. Лишь одну пришлось зарезать.
А молоко уже не вжикало белой струёй, не било по железному ведру, как было раньше, и ласковые слова доярок не помогали. Коровы тоже голодали.
Мужики, как во времена былые, ходили в лес на охоту. Уже ставились силки на мелких животных и птицу, копались ямы-ловушки на животных покрупнее, коих поймано практически не было. Но, говорили, когда-то кабаны тут ходили…
Люди надеялись… Целыми сутками порой бродили они по знакомым местам, выискивали следы и порой возвращались с добычей – в основном с птицей. Но семьи были большие, добыча была хилая.
Шторы домов закрывали, отделялись от мира и тихо выживали, кто как мог. Все думали об одном – чем сегодня прокормиться и что есть завтра.
Вокруг деревни лежала беспросветная тьма, дороги замело. Люди забыли про праздники, они не ходили в гости, и даже дети казались старичками. Укутанные в сотни одежек, они казались тенями с омертвевшими впадинами глаз.
Надежда с дочкой молилась вечерами. Софья начала молиться тоже, приучались и девочки.
Душа болела за всех, за всю деревню. Но как же Софья сейчас благодарна была Егору! Как благодарна!
За хитрость его, за скупость даже, за то, что думал о них. За каждый припрятанный им вилок капусты, за каждый грамм муки. Сейчас, когда своими глазами увидела она настоящий ад в материнских глазах, который вставал криком в сердце, она осознала, что могло их ждать. Как же тяжко было сдерживать этот крик, дабы спасти своих детей.
Как благодарна она была тогда Егору!
***
– Фомич собрание созывает. Сегодня собираемся вечером в правлении, – Егор сообщил.
Соня механически начала застёгивать пуговицы на кофте, зачесывать волосы круглой гребенкой, стягивать с веревки пуховый платок. Она тоже пойдет. Ведь надобно что-то делать, надобно!
И хоть сказали – быть на собрании по одному человеку от дома, туда отправились все. Каждый надеялся, цеплялся за соломинку.
А может придумал председатель спасение?
В холодную избу правления народ набился битком. Люди делились тем, что наболело – говорили о голоде, об отсутствии хлеба, о том, что сеять что-либо бесполезно, так как все равно урожай будет конфискован хлебозаготовителями.
Кто-то затянул частушки:
– Ах, колхозы, ах, колхозы! До чего вы довели! Распоследнюю коровку со двора вы увели.
– Нас в колхозе образуют, и разденут, и разуют.
Фомич совсем расклеился. Грудь его была обвязана пуховым платком, он сильно кашлял.
Повестка дня была такова – их артель объединяли с артелью двух соседних деревень. И никого особо не спросили, так объединили.
А у них там свои уставы, они собирают и зимой дань с общего хозяйства. Нужно было сдавать государству яйца, молоко, шерсть. А Фомич-то птицу раздал самовольно, и сдавать ему было нечего. И теперь ему грозил трибунал, коли узнают об этом.
Пока говорил он – устал. Видно по нему – разболелся председатель. Но народ думал о своем, загудела изба.
– У меня бабка померла с голодухи. Это кто виноват, а? Отвечай, председатель!
– А у меня дитё пухнет!
– И у меня! Нам же самим жрать нече, а мы ещё делиться должны.
– Пущай и меня режут тогда заживо, не дам яиц на сторону!
– Можа у кого и есть излишки, а у нас нету!
– Да не у кого нету теперь, теперь все равны, обобществили!
Изба гудела, Фомич сидел понурый, иногда поднимал глаза, пытался что-то сказать, но закашливался и опять замолкал.
– А ну тихо! – это что есть мочи гаркнул горбун.
После этих слов наступила великая тишина. Горбуна всегда боялись.
Он тяжелыми шагами подошёл ближе к Фомичу, отодвинул бригадира Малахина и обратился к председателю:
– Начал обобществлять, так обобществляй.
А потом повернулся к народу, поймал мельком испуганный взгляд жены, и громогласно и зло заговорил.
– Вот вы все обобществления этого хотели, а как проблемы пришли, разбежались, да попрятались. Из домов только выглядываете и ждете. В амбарах общих вообще хозяев нет, гниёт добро там. Не дотянет до весны все равно. Так почему б похлебки общие не варевать, хошь для детей. А? Всем собраться надо, чтоб не сдохла вся деревня. Коров резать, похлебки общие варить, картошку в ход, лук садочные.
– Трибунал это, Егор, – тихо запротивился Фомич.
– Ты чего, горбун. А на посадку что? – назначенный зоотехником Гриша Калякин тоже был против.
– А для кого сажать, коли помрут все? Будет весна – начнем искать семена, а сейчас выжить – главное.
– Верно говорит, горбун, – женский крик, – Хоть детям раз в день кормление б.
– Правильно гутарит, хоть и кулак недобитый.
Собрание загудело, оно шло уже само по себе. Не было порядка какое-то время. Потом секретарша Любочка взяла с согласия председателя все в свои руки – решение запротоколировали.
И оно было таким – каждый имеет право на один суп с общественных запасов, а дети ещё и на кусок хлеба или чего другого, чего будет. Дань решили все же собрать, чтоб Фомича не подводить.
Вскоре коров начали потихоньку резать и списывать, как умерших. Варили похлебки.
Хозяйки их ревели, но делать было нечего.
Главной по супам назначили Екатерину Сидорину. Она баба честная, у нее семеро детей, и повариха она хорошая, в помощники к ней и Софью выбрали. А Егор в амбар пошёл помогать управляться с хозяйством.
– Ох, припишут мне вредительство, – охал Фомич.
– Какое ж вредительство, когда людей спасаешь!
И жизнь стала немного веселее. Все собирались на супы. Сначала кормили детей, потом женщин, последние ели мужики. Похлёбка была жидкая, безвкусная, но и она чрезвычайно радовала.
Егор с Софьей, Надежда и дети здесь не обедали. И без того ртов хватало, а они и сами потихоньку справлялись.
Софья могла б – летала бы, так ей было здесь хорошо. Но она располнела, появилась в её движениях такая замедленная ленивая женская грация, которая подразумевает некую тайну.
Софья опять ждала ребенка. А значит ждала от будущего только хорошего. Не может быть, что так вот будет всегда. Должно быть лучше. Дети не должны голодать!
Сердце её трепетало, когда детей кормила, когда хлопотала тут, когда видела, как радуются они мясной похлебке. Уже возвращались детские улыбки, уже чаще улыбалось и солнце, уже сошел лёд с их реки. Уже есть надежда.
***
Вот только семенные продукты из амбара, конечно, таяли. На посевную не оставалось ни зерна, ни садочных овощей. Практически не оставалось.
А слухи доходили разные. О том, что и не пришлют им никаких семян, о том, что ждёт всех необычайный голод, о том, что семена выделяются лишь по большому необычайному случаю и далеко не всем. Фомич обивал пороги, но каждый раз возвращался с пустом, он совсем расхворался и в конце концов ездить больше не смог.
И когда встал вопрос о том, кого отправить в город за семенами, все сошлось на Егоре.
– Он пронырливый, хоть и горбун. Он черта лысого достанет. Пусть едет.
На четырех подводах отправились мужики во главе с Егором по весне в город. С надеждой отправились. С надеждой их провожала вся деревня. Софья собрала в дорогу провиант. Но думала на два три дня, а хвать …
Отправились и пропали. Софья вся извелась. Да и другие бабы, чьи мужья отправились с Егором. Больше недели не было вестей, пока не пришло письмо Екатерине от мужа.
Сообщал он, что семян в городе они не нашли и отправились дальше. Указали им, что парторг есть в уезде понятливый, туда и направились для получения разнорядки.
Софья волновалась. С его-то спиной несколько дней на телеге! Какой приедет! И с чем! Неужели с пустом?
Вернулись они через полмесяца. Заросший бородой горбатый муж почернел аж.
Не с пустом вернулись, но и не с густом. Немного садочных семян привезли. А вот вести привезли ещё лучше – привезут им семена, через неделю уже привезут. Собирают несколько подвод к ним.
Егор, как и предполагала Софья, с дороги слег. Совсем размяк, стал непохожим на себя. Ушла суровость и мрачность, растосковался что-то лёжа в постели.
Наказы давать Софье начал. Мол, детей береги, рожать в город езжай, сына Сашей назови, а коли дочка – сама решай.
– Ты чего это, Егорушка! Простыл ты, подлечим. Вон Серафима настоек сегодня принесет.
– Арестуют меня скоро, Софьюшка. Ты говори, что не знаешь ничего, коли так. Обманул я начальство большое и суровое. Бумаги подписал. Как семена-то привезут, так и обнаружится. Думаю, оставят их, семена-то, слышал я такие случаи, оставляли. Будет теперь чего сажать. А меня вот арестуют за обман.
– Так чего ж обманул-то? Пошто?
– Так ведь семена дают только тем артелям и колхозам, где зернохранилища построили, где готовые они. Вот я и заплатил там одному проекщику, чтоб нарисовал он проект, значит, будто есть у нас оно – зернохранилище-то. Дорого взял, падла. Говорю – есть у нас, вот проект наш. Поверили, – Егор ухмыльнулся, – А иначе не видать бы нам семян-то. А так ведь все привезут, и картоху садочную, и зерно, и овощи, и кукурузу. Обещали, – Егор задыхался, устал говорить.
Надежда, услышав разговор этот из кухни, упала на колени перед иконами. Софья услышала шепот её молитвы.
– Ох, Егорушка! Худо дело. Но может и обойдется как, а? – Софья ещё не поняла величины горя.
– Не обойдется, Софья, но ты не горюй. Я нигде не пропаду. Каленый жизнью-то.
Этот каленый жизнью горбун сейчас был чуть жив. Путешествие его так истощило, что он сгорбился вдвое своего обычного горбления, и еле волочил ноги. Его лихорадило ночами и покрывало пышущим жаром бреда днём.
Вечером тетка Серафима принесла настойку, и Егор уснул первый раз за эти дни крепким сном без метания, озноба и бреда.
А Софья лежала без сна. Как быть-то теперь? Малыш внутри неё распинался не на шутку. Куда бежит?
Ей не спалось, она накинула фуфайку и вышла на двор.
Весна не медлила. Безветренно и уже совсем тепло. Только двор ещё раскатан грязью, но совсем скоро выбрызнет и на нем зеленый ковер. Совсем скоро.
И тут Софью вдруг осенило. Она быстро зашла в дом, нашла мужнин дорожный мешок, который сама же и шила. Вынесла его на кухню, зажгла свечу и быстро нашла то, что искала.
Она надела кирзачи и отправилась к Фомичу. Разбудила громким стуком в окно.
Фомич выслушал. Посмотрел проект.
– С ума сошла ты девка. А кто ж строить-то будет?
– Мы, вся деревня.
– Так ведь это время надо. А мне уж сообщили – скоро привезут семена-то. И стройматериалы нужны. Хотя … Есть идея про материалы-то…
– В общем, я по домам пошла!
– Да стой ты, неугомонная… Вот, дура-баба!
Но Софья его не слушала, она уже стучала в первую избу. И каждому с поклоном долго объясняла, что надо за несколько дней построить им зернохранилище, иначе Егора арестуют, обманул он там самое высокое начальство. Ради них – обманул.
Так и двигалась она от избы к избе, разъясняя и прося, кланяясь и надеясь.
И только под утро упала дома на постель измученная, держась за усталую поясницу.
А разбудила её Надежда.
– Соня, тут мужики пришли. Какой-то протект просят.
Мужики, вооружившись лопатами, стояли во дворе. Софья выбежала к ним в распахнутой фуфайке – она уже не сходилась на большом животе.
И закрутилось. Уже копали котлован за деревней в поле, уже разбирали старый сарай на бревна и возили их туда. Чтоб начать, чтоб строить.
А Фомич к вечеру пригнал подводу с гвоздями и досками. Приехал агроном из общей их большой артели, руководить начал, обещал, что его начальство крышу покроет.
Вышли и бабы, мужиков надо было покормить. Развели костер, повесили котел, варили кукурузную кашу. А ещё месили грязь, шутили и пели песни. Работали до вечера.
А на следующий день уже и стены класть начали. Работа спорилась, росло зернохранилище. Пусть не совсем по проекту, пусть. Но росло.
Софья тут же была, в поле, вместе со всеми, когда прихватило её – рожать пришла пора. Скорей повезли её к повитухе.
А к вечеру этого дня вдруг крикнул неместный агроном, глядя на дорогу:
– Смотрите, кто это? Страшный какой человек идет!
Тяжело ступая, опираясь на клюку шел по дороге горбун. Черный ещё от болезни, нескладный, заросший бородой с дороги, в большой лохматой шапке.
– Так это ж Егор наш, спаситель.
А у спасителя взгляд из-под бровей светлый. Смотрит он на стройку, и кажется, что улыбается.
– Сын у меня родился, мужики. Второй сын. Сашка.
***
Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.
Михаил Булгаков