– Ты чего Савельев сегодня мне сказки рассказываешь? Контyзило что ли?
Усталый усатый сеpжант Савельев сидел на топчане в землянке начальника штaба, докладывал итоги развeдки. Они давно служили вместе, ещё с 41-го, и он уже мог позволить себе вот так сидя, без лишней субординации, докладывать майoру.
Но сейчас майoр злился.
Савельев докладывал какую-то ересь, да ещё и немного улыбался, как дурачок.
– Ты чего Савельев сегодня мне сказки рассказываешь? Контузило что ли?
– Никак нет, товарищ майор. Просто интересно всё.
Майор Борисов выходил из себя. Сегодня, когда так важна информация, когда дивизия в ожидании большого наступления, когда все в напряжении ждут своего часа, опытный разведчик полчаса рассказывает ему какие-то байки.
И с чем ему идти к комдиву с докладом. С этими байками?
– Чего тебе интересно, Савельев? В чем приказ заключался? – он полез в карман гимнастерки и достал несколько густо исписанных листков, зачитал поставленные задачи.
– Так ведь … Выполнили. Связь с партизанами обеспечена, разведка произведена, данные у вас. Но уж если даже партизаны ничего не знают о нем, тоже злые на него, облавы ж там бесконечные, фашисты лютуют, так и …, – Савельев улыбался сквозь свои усы, – Нам бы в разведку его, да, товарищ майор?
Опять – двадцать пять.
Ну, да ладно. Что уже может сделать какой-то одиночка-горбун, когда скоро здесь, на этом направлении запахнет бензином и копотью, горелым железом и порохом.
Они находились здесь уже третью неделю. Третью неделю разведка работала на износ. Штаб ждал данных, поливал приказами и бранью.
Немцы заняли здесь круговую оборону на полторы сотни километров. И нужно было найти то самое слабое место для прорыва кольца.
Скоро скоро … Майор потирал озябшие свои плечи.
Вот уже не первый раз разведка докладывает об одном и том же месте. Месте, которого боятся немцы. Несколько деревень там сожжены и диверсии не прекращаются. Проводятся облавы, ищут с собаками, но …
– Буглигер, Буглигер, – бормотал язык – немец-пленный.
Горбун – переводчик пояснил. И наши поначалу решили, что действует в тех краях партизанский отряд под командованием горбуна. Может фамилия его – Горбунов, а может и правда командир отряда горбат. Задачей разведки стало – выйти на связь с этим отрядом.
И вскоре связь с партизанами была установлена. Она уже была налажена. Вот только никакого горбуна там, в отряде, не оказалось.
Был горбун диверсантом-одиночкой.
Партизаны рассказали, что сначала появлялся он в тех краях, в деревнях его часто видели. А в последнее время стал горбун каким-то мистическим. Никто его не видел, кроме немцев. Появлялся, как из воздуха и исчезал. Ни имени, ни фамилии. Горбун и все.
Уже перехвачена была немецкая радиограмма о Geist Bucklige ( привидении – горбуне), который живёт в этих лесах и мстит за убитых русских.
Для майора Александра Борисова война была работой. Она поглотила его целиком. Его дивизия была лишь малой частью огромного действа, которое совершалось теперь. Он любил конкретику. Любил знать наперед – чего ждать. Знал, что ценят это в нем и его командиры.
Эмоции должны быть спрятаны на войне, убраны до поры, до времени. И эта история с каким-то непонятным диверсантом его больше раздражала. И эта улыбка Савельева, прожженого старого разведчика, видавшего виды, раздражала тоже.
– Ну, и черт с ним, с вашим горбуном. Не докладывать же о нем командованию.
Он отпустил разведчика, доложил командованию данные без сказочных подробностей, которые ему только что рассказал Савельев. А закончив работу, подошёл к крохотной железной печке, положил на неё ладони и застыл в воспоминании.
В детстве он был «идейным» беспризорником — сиротой. Бегал не раз из детдомов. Однажды очередная деткомиссия определила его в трудовую колонию, там и выучился, а потом … Потом подхватили его дела с другой идеей — с революционной.
Из детдомов в детстве он сбегал регулярно. И вот вспомнил он сейчас, что был у него в детстве друг– тоже горбун – Ляха. Тогда у всех были лишь клички. Одинокий он был и замкнутый. А Сашка завидовал тогда его горбу. Ух ты! Ему б такой – побираться легче. Один раз, чтоб попрошайничать, даже набил тряпки себе под рубаху, изображая горбуна.
Ехали они в одном эшелоне, спали вместе, грызли один сухарь на двоих, когда в поезде жрать было нечего. Везли их в очередной детский дом. Сашка надеялся, что хоть там, на юге, жить будет сладко, но и там было плохо, и оттуда он тогда сиганул.
Ляха тоже бы сбежал, но горб ему и ноги кривые и слабые далеко убежать бы не дали. Больше они и не виделись.
Почему-то вспомнился сейчас этот горбатый мальчишка. Видно разговор об этом таинственном горбуне-диверсанте оставил все же след.
***
Возле ямы-землянки, своего давнего жилища, рано утром Егор мастерил себе рубаху. Вот все предусмотрел почти, когда собирался сюда. В землянке все было устроено по-хозяйски, в углу на брёвнах стояла перина и над ней даже висел ковер.
Чего не учел – так это того, что одежда износится так быстро. То, что носилось годами, здесь, в лесных условиях, в действиях его неординарных, износилось и испортилось за каких-то восемь – девять месяцев.
И теперь шил он себе нижнюю рубаху из белой материи, из которой шили мешки. Но рубаха должна была получиться славная. Егор радовался.
Ватник его обгорел на спине, когда жег уже треть деревню с фашистами. Видно искра попала, а он и не почувствовал ее своим горбом бесчувственным.
Или невнимательный стал? Надо, надо быть осторожнее.
Клюнуло, удилище затрепетало. Он отложил материю и вытянул небольшого карася. Завтрак есть.
Его яма-землянка была как раз недалеко от мелкой речушки, на склоне, покрытом лесом. А реки было почти и не видно из-за разросшегося здесь ивняка.
Ивы своими косами спускались прямо на воду, и сейчас, ранней весной, казалось, вода отражалась в ветвях, как в зеркале и они переливались в лучах холодного ещё солнца.
Но Егор не замечал этого. Он вообще мало чего сейчас чувствовал. Факт, что весна, факт, что будет теплее, факт, что война его собственная продолжается и будет продолжаться до тех пор, пока кто-то не исчезнет: либо он сам, либо – немцы.
Вот и все, что надо было осознавать сейчас.
И не было в нем даже ненависти к ним. Она тоже стёрлась, как все чувства, в обе стороны, и в плюс, и в минус. Все его действия были направлены на уничтожение без милости и снисхождения. Без чувств.
Он немного расстраивался, когда ошибался в подсчётах, когда где-то недосмотрел. Как ошибается бухгалтер. И в следующий раз старался учесть все, просчитать все мелочи и нюансы. Вот и все чувства, которые сейчас были свойственны ему.
Тогда, прошлым летом, когда обустраивал эту свою землянку в третьей яме запасов, которую так и не обнаружили первые немцы, он прихватил из дома и икону Надежды, и фотографию своих.
Но после первых вылазок не доставал фотографию больше ни разу и не смотрел на икону, прикреплённую в темном углу. Он старался вообще не вспоминать, ни Софью, ни детей. Понял, что трудно это, что не нужно это сейчас, и не вспоминал.
Казалось, тот Егор и этот сегодняшний – два разных человека.
Да и человек ли он сейчас?
Какой-то грудной кашель привязался зимой. Болел недавно. И не кашель вовсе, а рык. Нужно было набрать воздуха и зарычать по-звериному, чтоб вышел этот застоявшийся ком из груди. Так и рычал порой, как зверь.
И убивал как зверь. Без эмоций и милости, без чувств и дум об этом. С одним холодным расчетом.
Когда прошлым летом вернулся из города, проводив своих, окрест деревни стояла тишина. Только трест кузнечиков. И собаки оставленные притихли. По воздуху летала паутина, солнце, синева небесная.
Казалось, и нет никакой войны, хошь обратно своих возвращай. И поля неубранные, и избы порожние.
Все чудилось – выйдет сейчас кто из-за угла и скажет:
– Здравствуйте, председатель.
– Здравствуйте, – вдруг ответил сам себе Егор и услышал эхо в безмолвном воздухе.
Егор в деревне пробыл тогда несколько дней. Потихоньку на телеге возил к лесу припасы – оборудовал свое новое жилище. Место было хорошим. Скрытым за колючим непролазные лесным массивом, под обрывом к реке. Запасов там было много, да ещё и Егор привез. Полдеревни прокормить можно.
Он ещё не знал определенно, что предпримет, но верил, что придумает по мере времени.
По лесу, в котором он жил, можно было дойти до дальних сел. По дороге, конечно, проще, через поля. Первое время по ней он и ходил. Пару раз его даже подвозили сами немцы. Кланялся – благодарил.
Уходил он далеко. В землянку не возвращался по нескольку дней. В деревни, где оставались жители, не совался. Знал – настигнет месть. Но порой и приходилось, потом уводил жителей, помогал перебраться в другие места. Их немного было.
И не имелось у него по первоначалу никакого оружия. Но была лошадка и телега. Зато к зиме пришлось лошадь отпустить, а телегу утопить в реке далеко отсюда. Немцы устраивали облавы с собаками на партизан, держать лошадь стало опасно.
Зато теперь в углу землянки валялись несколько трофейных немецких автоматов и винтовок, был даже пулемет и несколько ящиков динамита. Не говоря уж о мелком холодном оружии.
А поначалу пришлось применить то, что было под рукой, что было до боли знакомо.
Первый свой дом с немцами выслеживал Егор два дня. И не собирался ещё в эту ночь его жечь, мало было керосина, но поспешил – немцы хорошо гульнули и оставили на охрану одного тщедушного солдатика.
Как было не воспользоваться?
– Эй!
Немец обернулся и был почти поднят на острые вилы, которые Егор нашел тут же, в сарае. Бесстрастно заколол его Егор, без жалости и эмоций.
А потом тихо дверь входную подпёр, ставни закрыл на засов, керосином дом облил. И наблюдал из-за сарая, как красиво заходится дом мелкими язычками пламени.
Жалел, что пострелять ему нечем, винтовку убитого хоть и забрал, но в темноте так и не смог разобраться в ней. Немцы ставни сбили, из окон вылезать начали в исподнем.
Оружия у них в руках не было, и когда уж пожар полыхал, Егор спокойно из-за сарая вышел и пошел по улице, расстроенный, что не все погорели фашисты.
Не из ненависти к ним, а из-за недоделанности, некачественности дела, на которое потратил так много времени. Тогда он ещё мог расстраиваться и нервничать.
А фашисты видели горбуна. Правда значения особого не придали. Может и показалось. Ночь, пожарище. Не до этого им было, погорели все же несколько человек, задохнулись в дыму.
Уж потом только и вспоминали, когда слухи о Geist Bucklige пошли по окрестностям.
Потом он сжёг и свой дом, и всю деревню. Как только увидел хозяйствующих там немцев, нагружающих на подводы его такое родное колхозное добро.
Когда стоял с факелом перед домом своим, вспомнил, как хотел поджечь его, потому что свои отбирали. Не поджёг – Софья тогда тут была, в ноги кинулась.
А сейчас нету здесь жены, да и добро забирают совсем не свои – чужие, пришлые.
И он подпалил дом без жалости. Всю деревню подпалил.
И уснул в поле недалеко, пока смотрел, как деревня занимается. А когда проснулся, увидел на месте деревни мертвую черную землю.
Вот тогда, наверняка, и умерла душа, ушли все чувства, и хорошие и плохие.
С тех пор он просто делал то, ради чего он здесь – он рушил, жег, убивал …
Уже несколько обозов с провиантом для немцев были нещадно уничтожены им. Уже разобраны и подорваны деревянные мосты, сожжены овины и дома, убиты немцы, разъезжающие как хозяева по местным дорогам малыми группами. Уже знали о нем местные жители, но тоже побаивались – не накликать бы. А он к людям и не совался, обходил стороной.
Если дело было серьезное, шел на разведку лесом, лесом через пару дней и возвращался.
Как говаривала жена раньше.
– Ты Егорушка, как верблюд, все в горб копишь, а потом по три дня ездишь голодный!
Так и есть. Он отъедался, как верблюд, отлеживался, как тигр перед охотой, и готовился. Шел на дело обдуманно. А по ходу и ещё порой дела прихватывал.
Каждое дело помнил, подсчитывал, анализировал, голова проводила работу над ошибками. Уму и хитрости его позавидовал бы сейчас любой самый опытный разведчик.
И спокойствие его, полная безмятежность чувств сейчас только помогали.
Один раз помешали чувства ему сделать важное дело, встрепенулись, разбередили душу. Самое важное, наверняка, потому что считал он его последним. Путей отхода не искал себе.
Решил Егор подорвать здание городского вокзала. Того, откуда провожал своих. Точка эта была для немцев важная, грузились они там. Наворованное отправляли, а самое главное, людей угоняли в Германию.
Вокзал хоть и хорошо охранялся, но и наших там было достаточно. Слух о горбуне тогда ещё не прошел, и отправился Егор туда на разведку, поехал на телеге.
Заросший бородой старик с клюкой, со впалыми глазницами, огромным горбом, в лохматой страшной шапке вызывал скорее отвращение и жалость, чем страх.
Долго сидел в зале ожидания, приглядывался, планировал.
Нет, конечно несколькими гранатами здание он не подорвет. Да и наших тут много. Но вот кабинет начальника то и дело открывается. Туда граната точно пойдет.
Егор планировал, закрывал глаза, представлял и даже просчитывал шаги. А потом встал и начал обходить здание вокзала.
Увидел немца, подозрительно глядящего в его сторону и уткнулся в стену, делая вид, что читает объявления.
И вдруг … Сколько учётных книг писала ему Софья, сколько писем по делам колхозным. Это она была грамотной, а он – что? Неуч. Её почерк он мог найти из тысячи.
«Андрей, мы поехали к сестре тети Зины. Адрес наш …. Мама Софья»
Софья! Софьюшка! Есть у него жена. И сыновья, и дочки…
И всколыхнулась душа. И так противоестественно вдруг показалось ему все его существование сейчас. Такой контраст вдруг почувствовал он между тем, что такое есть Софья, и что такое сейчас есть он.
Он не мог объяснить это чувство, не мог понять, что происходит с ним.
Он стоял и гладил черным пальцем буквы, написанные её рукой. Каждую буковку, каждую по очереди. Каждую.
А потом обернулся и посмотрел на немца вопросительно. Как будто тот мог ответить ему на вопрос – что это с ним? Что?
Так, ватаращив глаза и пошел с вокзала, спеша и волнуясь. Так, как давно не волновался.
Диверсию на вокзале он отменил. Не смог.
Но через месяц, когда вошёл в свой обычный ритм, сделал другое. Выследил маршруты патруля железнодорожных путей и поездов. Все рассчитал, как обычно досконально.
И после прохода патруля, вытянул шпалы, погнул рельсы специально припасенным снаряжением, приготовил динамитные шашки.
Не совсем так, как предполагал Егор, но все же получилось. Патруль разлом обнаружил, но сообщить не успел. Фашистов срезала автоматная очередь. А поезд не успел затормозить, нырнул на высокой скорости под небольшой заснеженный откос, завалились вагоны друг за другом.
Вспыхнул свет, озаривший весь зимний лес, сделав его на секунду зловещим, затем раздался оглушительный взрыв, потрясший всю округу, грохот сталкивающихся вагонов, и отдельные выстрелы немцев, ничего уже не решающие.
Егор вышел с палкой лыжной из лесу, с автоматом на плече и внимательно разглядел итоги своей работы. Страха он уже не испытывал давно.
Потом достал припрятанные лыжи и устало, на едва гнущихся коленях, но с чувством исполненного долга, покатил к себе, привычно путая следы.
Услышал вслед выстрелы. Немцы палили по лесной округе, боясь ступить в темноту зимнего леса. Ну и пусть себе палят. Егор секунду послушал и отправился дальше.
Дело сделано.
А он так устал. Добраться бы … Он уже думал о том – затянулась или нет его полынья, и насколько холод проник в землянку. Ударили нынче сильные морозы.
И начались с того случая немецкие облавы. Пришлось немного обождать. Но и самочувствие Егора тому способствовало. Начался этот кашель. Лежал несколько недель он в лихорадке, едва затапливая печку, и всем нутром чувствуя стужу земли. Жил едва шевелясь, едва дыша.
Но однажды утром вылез из землянки и огляделся. Брезжил зимний рассвет, снег в лесу светился голубым и белым. Тишь и безмолвие застыли здесь. Вдохнул с рычанием этот воздух уже с другой силой и понял – выкарабкался. Продолжается его война.
***
Сводки сводки…
Софья слушала сводки. Впрочем, тогда все их слушали. Она не могла знать, где сейчас ее Андрей, где сейчас ее зять, как там в тылу внуки, Олины дети. На письма им отвечала только Клава.
Но Софья определенно знала, где ее муж.
Когда приехали к родственникам сватьи, все они устроились на небольшой местный завод, как эвакуированные. Сашу забрали на обучение на военные курсы, здесь же в Перми. Сам напросился.
Голодно было очень. Карточная система. Жили они с Лидой и сватами в доме их родственников. Жили очень тесно, переживая все неудобства стойко, как могли. Работали в три смены.
Лето и осень Софья ещё держалась. А зимой затосковала очень. Замкнулась, ушла в себя. Тоска по сыну, по мужу, страх за внучат никак не отпускали.
По всем фронтам шло наступление, но как-то медленно. И ее земля ещё была под фашистами.
Но однажды знакомые заводские шофёры заговорили о том, что едут как раз почти в её края. Они грелись у них в теплушке, шутили, хлопали друг друга по плечу. А Софья слушала, глотая каждое их слово.
– А поезда туда ходят уже?
– А как же! Наши железнодорожники не лыком шиты.
И Софья засобиралась. Зинаида отговаривала её, Лида тоже, но Софья ожила, как только поняла, что пора пришла возвращаться. Вот только, судя по сообщениям, деревня их ещё не была освобождена нашими.
И все же ближе к весне она оформила разрешение для возвращения.
Поезд шел медленно, не шел, а тащился. Он останавливался на станциях, а иногда и просто в полях, на разъездах, пропускал встречные эшелоны, они стояли в тупиках.
Воздух в вагоне был спертый, застоявшийся. И Софья уходила в тамбур, чтоб вдохнуть глоток холодного еще весеннего воздуха, а когда возвращалась, обнаруживала, что место её уже занято.
Люди подсаживались всю дорогу. Их пересаживали из других поездов, на станциях, и проводники уже не могли справиться с этим потоком.
Синяя лампочка тускло горела под потолком, лишь слегка освещая скопление тел повсюду. Люди спали на полу, в проходах, под полками, плакали дети, галдели молоденькие курсанты, радостные, что едут, наконец, на фронт.
И Софья была рада, что едет ближе к дому. Там от последней станции ей, ох, как долго добираться, но она надеялась, что пока она едет, и линия фронта сдвинется.
Эта линия фронта снилась ей какой-то печеночной пленкой, покрывшей её деревню и все вокруг. Там, во сне, она снимала эту пленку постепенно, стараясь освободить из-под нее своего мужа. Там, во сне …
Он живой был там во сне. А значит и на яву живой. Она верила. Она ехала именно к нему. К своему горбуну.
***
Егор как только оклемался после болезни отправился на разведку опять. Он ослаб, поэтому далеко идти не решился.
Пошёл в Терентьевку. Именно там до болезни еще заметил активность немцев.
В лесу ещё лежал снег и идти там было проще, чем по брошенным, но вязким полевым дорогам. Егор превратился в тень самого себя, он настолько привык выслеживать и замечать, что сейчас ему вообще не составило труда сразу определить, что именно здесь, в Терентьевке, обосновались немцы.
Дороги выдавали. Здесь проходили гусеницы танков и колеса машин. Здесь провозили подводы и оружие.
Егор в лесу на ветках соорудил себе привычный наблюдательный пункт, вооружившись немецким биноклем, снятым им с убитого ещё летом немца — мотоциклиста.
Высмотрел. Были в деревне и наши, стояли и немцы. Значит можно рискнуть.
Он уже привык, что немцы – на старого горбуна смотрят, как на пустое место. Пару раз разыгрывал он глухо-немого дурачка, мычал и трясся.
Заросший бородой горбатый старик с клюкой спокойно вышел на дорогу и побрел, обходя глубокие лужи к деревне.
Но Егор не знал, не мог знать, что слухи о Geist Bucklige, привидении-горбуне, уже разнеслись по округе. Эту информацию ему сказать было некому.
Он уже сравнялся с крайней избой, когда навстречу ему вдруг вышли два немца. Они, ошарашенно остановились, а Егор так и продолжал идти, глядя на них из-под бровей, не подавая виду, что встречи не ожидал.
– Bucklige! Stehen Sie! Händen hoch! – они направили на него оружие.
Но Егор притворялся глухим, продолжал идти. Он поднял свою клюку и погрозил немцам, изображая сумасшедшего. Раньше это срабатывало.
Но не теперь. Немцы направились к нему, что-то крича, угрожая автоматами, скрутили руки, начали обыскивать.
Егор понял, что попался. У него не было с собой оружия, но было достаточно всего под ватником, чтоб понять, что он не сумасшедший дед.
Он резко высвободился, выхватил из сапога нож и всадил в живот немца, который был перед ним.
Но второй отбежал на несколько шагов и выстрелил в Егора.
Егор упал. Повалился прямо на тело убитого им немца.
«Не может быть, чтоб вот так глупо умереть, не время еще» – подумал перед тем, как упасть.
– Хедвиг! Хэдвиг! Буклиг, даст ист Буклиг, – ещё слышал Егор, как копошился вокруг их двоих второй немец.
Он чувствовал, как немец пытается высвободить из-под него мертвого товарища, как суетится, отталкивая его тело. Он чувствовал что-то маленькое и горячее в своем почти бесчувственном горбу. Оно жгло и мешало.
А больше Егор ничего не помнил.
***
Друзья, предполагала, что сегодняшняя глава будет последней. Но иногда мои герои начинают жить сами по себе, вне зависимости от автора.
Окончание этой истории уже в пути к вам.
Огромное спасибо всем за прочтение.
Пишу для вас…
Автор: Рассеянный хореограф