Разговоры о привидении-горбуне раздражали штурмфюрера Вебер. Какое-то увлечение в его подразделении! О нем его солдаты писали в письмах родным, о нем рассказывали друг другу.
Горбун чудился повсюду – ночному патрулю между домов, солдатам в лесу, когда рубили там, чтобы организовать маскировку техники, и даже в уборной. Вебер распорядился – разговоры эти прекратить.
– Русская сказка! – утверждал он.
Этакий каннибал, бука. Русские специально распространяют эти небылицы, чтоб напугать, чтоб внести сумбур в головы его солдат.
Сейчас, во время начавшегося отступления шли бесконечные директивы о пресечении «пораженческого настроения».
Но такое настроение порой накатывало и на самого Вебера.
Когда они оказались в глубине России и увидели, что военной победы нет, когда на его руках уже погиб его друг и командир, гибли солдаты, когда началось отступление, невозможно было оставаться ликующим освободителем.
Было ранение в ногу и у самого Вебера. Он уже не хромал и мог бы ходить и без опоры. Но ему казалось, что его лёгкая опора на трость после ранения вызывает уважение его солдат. И он не расставался с тростью.
Да и трость его была особенная. Рукоять трости была изготовлена из резного рога, с головой орла из металла. А на трости вырезаны и прикреплены эмблемы завоевателей – немецкий крест, эмблема операции Барбаросса, гербы захваченных городов и значимых операций. Он гордился этой тростью. Демонстрировал её при каждом удобном случае.
Очень скрытно и основательно их пехотная дивизия готовилась к наступлению русских. Тут, в маленьких деревушках собирали технику и личный состав.
Вебер волновался, понимал – они на самом переднем краю. Русские уже недалеко. Уже слышались отголоски линии фронта. Вебер кусал губы, нервничал, ждал указаний …
Не до горбунов, не до сказок.
И когда сегодня фельдфебель Минке влетел в комнату с сумбурным донесением о том, что только что патруль столкнулся с Горбуном, что убит рядовой Шнейд, что Горбун тоже был убит, но таинственно исчез, пока патрульный бегал за помощью, он психанул.
Искать партизан! Произвести обыск в домах! Усилить охрану техники! Главное – усилить охрану. А обыск ничего не даст. Всего скорей, партизаны уже скрылись.
– Его нет! Нет! Никакого Горбуна не существует! Он в ваших головах, – орал Вебер, – А патрульного – под арест!
***
Егор проснулся оттого, что кто-то теребил его за руку. Дёргал с силой. Вспомнил, недоверчиво отдернул руку.
– Очухался. Вот и ладненько. Милок, сейчас ведь прибегут немцы-то, давай на телегу.
И Егор тяжело, но быстро поднялся и перевалился через высокий край телеги на сено. Почувствовал, что навалился на кого-то.
– Тихо ты, черт. Малец у меня там.
И правда, Егор увидел, что слегка придавил мальчонку лет четырех.
Старушка такой прыти, от казалось убитого, не ожидала. Мальчик выполз, а она опять велела ему спрятаться и хлестнула лошадь, быстро и ловко прыгнула на повозку сама.
Заехала в боковую улицу села, потом повернула в проулок, и остановила.
– Идти-то могешь? Огородами надо. Далеко я живу, на том конце. Коли нет, пережидай здесь.
– Уходите.
Егор уже вспомнил все. Сейчас вернутся немцы, и бабке с внуком конец. Как-то неожиданно все. Найдут ведь их.
– Дом у нас с петухом железным. Отсюда не видать, но коли ближе … Ждать будем. Один такой петух, приходи, Горбун, – она слезала с телеги.
– Ступайте уже, ступайте, – он рыкнул.
Старушка вытянула мальчонку, хотела взять какие-то мешки, но махнула рукой и помчалась в огороды, таща за собой внука.
Слез с телеги и Егор. Опасно тут было оставаться. Но сил было немного. И мешки эти. Помогла старушка, а добро свое бросила. Подхватил он лошадь и повел дальше. Дотянул до оврага, привязал к дереву.
Наверняка, немцы уже рыщут. Ищут пропажу. Сейчас начнут округу обходить и по домам лазать. Нельзя к этой старухе. И он пошел по оврагу в ту же сторону, с намерением потом свернуть в лес.
Но его мутило ещё от ранения. Далеко не ушел, уселся на траву, а потом лег набок. Хотелось уснуть, а может и уснул он.
Потом хватился, сел. Потрогал горб, забравшись рукой под одежду, но до раны не дотянулся. А рука в крови. Течет, видать. Он давненько не чувствовал свой горб, как будто привязали туда что-то постороннее. А сейчас понял, что чувствительность все же есть. Этот горб – его тело.
Вдруг – справа треск веток, Егор потянулся за саперной лопаткой, нож остался в теле немца.
Бабка с мешками появилась из кустов. Егор вздохнул облегченно.
– Ух ты, думала ушёл. А я за тобой, да за мешками возвернулась, а телеги и нет. Но нашла. Думаю – не мог далеко уйти, ранетый же. Пошли, – она звала рукой, – Могешь?
– Да не пойду я, иди уж. А то … Рыщут там?
– Да не особо. Пошли, пошли. Я нашего солдатика, когда отступили наши, месяц прятала. Место у меня есть скрытное. Внука там уберегли, когда в Германию всех угоняли, – бабка вздохнула, поставила тяжёлые мешки на землю и добавила, – А дочку́ не уберегла вот. Угнали, ироды. Так её взгляд и вижу топерь, стоит она у меня перед глазами, милыя, – она спохватилась, перевела глаза на Егора, – Пошли, Горбун.
И Егор поднялся, побрел за бабкой, за согнутой ее спиной с мешками. Голова кружилась, они останавливались. Он страшно рычал, извергая из себя привычный ком. Но шли.
Яма у бабки в сарае и правда была хорошая. Все там было, даже место отхожее отделено. Сыро, пахло землёй, но топчан удобный, и Егор упал на него измождённый, как на спасение.
– Голодаем мы, так что строго не суди. Чем могу, – бабка пришла с мальцом и принесла овсяную серую кашу, – Я его тоже тут пока сховаю. Прячу, чтоб не забрали. Обещала дочке́ сберечь.
Она стелила, устраивала внука.
– Ты, Ванюшка, не пужайся, – успокаивала внука, – Дед страшный, и рычит уж больно сердито, но это не от злобы, это от войны проклятущей он так рычит.
А Егор подумал, что бабка не права. От злобы как раз рык его, от злобы живущей в груди.
– А что, все ещё угоняют детей? – спросил Егор.
– Нет уже. Не до нас им. Вообще, на людей наших уж не смотрят. Драпают. Но Бог знает, чего у них на уме-то. От греха … Давай спину-то, посмотрим, чего там у тебя?
Горб был для Егора чем-то личным, ни перед кем, кроме Софьи, никогда его он не оголял.
– Не надо, пройдет. Не болит уже,– махнул рукой, лёжа на боку, подогнув ноги.
Бабка села у него в ногах.
– Ты чего думашь, что ли я ран да горбов не видала? Чего только не видывала на своем веку. Я ведь можа хвастать потом буду перед кумушками, что самому Горбуну спину мазала. У нас тут только и разговоров, что о тебе. Я как увидела, как немцы-то тебя скрутили, думаю, это ж тот самый Горбун и есть!
Ты племянницу мою спас, когда в Леменихе гнали их на станцию. А ты убил немцев-то, разбежались они тогда. Горбун, говорит, нас спас. Они тогда подались в Яковлево. А ведь там уж наши теперича. Мы тебя на руках носить должны, а ты спину помазать не даёшь …Э-эх!
И Егор сел, начал задирать драную свою рубаху.
– Как звать-то тебя? – спросил.
– Марья я, баба Марья Шелопаева.
– Ну, а я, значит, дед Егор Ляхов.
– Так ведь вижу пулю-то. Вот она, – Марья обрадовалась, что пуля застряла в горбу, – А я уж думала хрипишь, потому что наскрозь тебя прострелили ироды. А хвать – нет. Только уж не буду трогать. Помажу только, перевяжем давай, есть у меня материя.
И она долго колдовала над его спиной. Егор не чувствовал боли.
– А прячешься-то где? Далеко ли?
– Недалече. У Михайловки и прячусь, у реки, – почему-то Егор сказал честно, никому не говорил, а Марье сказал. Верил.
– Ну, недалече, но ты не дойдешь ешо.
Два дня Егор был в яме у бабы Марьи. Часто тут и Ванюшка был. Молчаливый и вечно голодный, вздрагивающий от рычания-кашля Егора. Он жевал сено и деревяшки от бревен.
Немцы дом Марьи не обыскивали. Видно не до того им уж было. А Егор все у Марьи выспросил – где ещё местные остались, где полицаи живут, где немцы квартируют.
А как только голова Егора встала на место, засобирался. А ещё потому, что понял – отдает Марья ему последнее. Кормит, а у самой глаза голодные.
Дошел он до своей землянки, и надо б повременить, поправиться. Но помнил он глаза Ванюшкины и собрался обратно сразу же. Прихватил полмешка пшеницы, муки немного, картошки, лука, моркови по чутку, рыбы вяленой, и другого по мелочам.
За зиму он уже успел раздать почти все, что было у него в яме. Отдавал в дома, где замечал – голодают. Но не все отдал. Было, чем поделиться. А скорее – отдать последнее. Предполагал Егор, что недолго ему осталось.
Ночью в окно постучал.
Марья плакала, руки целовать бросилась.
– Чем, чем благодарить-то тебя, батюшка?
– Да что ты, Марья! Сама ж от гибели меня спасла. Жив буду, ещё притяну чего.
А уходя все ж спросил – нет ли рубахи от мужика какой? Износилась его рубаха нижняя совсем, а тут ещё от пули вся разлезлась. Разденется – ошмётки одни, из дыр горб торчит. А дни вот-вот теплые. Голым Егор и дома не ходил, прятал уродство свое.
– Нету, не мой дом-то, мой-то разбомбили ещё в начале войны. Но погодь– ка! Вот материя у меня есть белая, много. Хватит на рубаху, и не одну.
– Вот и дай. И иглу дай, коли так. Смастерю себе рубаху новую.
А на пути обратном опять смотрел, выглядывал. Готовился уже. Смысл жизни его был в этом сейчас. Иначе зачем он здесь? Вот только людей уводить опять придется, а это хлопотно всегда.
***
Возле ямы-землянки, своего давнего жилища, рано утром Егор мастерил себе рубаху. Рубаха должна была получиться славная. Егор радовался, чего в последнее время делал редко.
«В такой и помирать не стыдно» – почему-то думалось.
А причины к таким думам были. Потому что дело он надумал сложное. Там в Терентьевке он готовил свою диверсию. Ходил туда каждую ночь. Вот только к технике немецкой, было никак не подобраться. Понял уж.
Немцы такую охрану выставили. И патруль, и на крыше, и везде стояли немцы. Не подберешься.
Эх! А как хотелось бы! И средства есть! Динамита сколько! А вот не подберешься, попугаешь разве…
И решил Егор дом с командирами немецкими изничтожить. Там тоже была охрана, но обычная – по двое. Тихо убрать их надо было. Риск большой, потому и о рубахе думалось.
А ещё о людях. Коли неудача, постреляют фашисты всех до единого. И Марью, а там Ванюшка в подполье. Нельзя…
И об оружии думал он, аккуратно подбивая края рубахи, протыкая их Марьиной иглой. Штык ножи у патруля уж больно хороши, и у него, у Егора они есть. Но есть и ещё идея. Вспоминал он свое дело первое.
Вилы – длинное и острое оружие. Как его в детстве поддели невзначай, так и он может вполне себе осознанно. Чтоб палка была прочная, чтоб наточены… Длинные они, штык нож не дотянется.
Егор набил речным песком мешок, хотел потренироваться, но быстро бросил это дело. Ерунда – неизвестно, как пойдет там. На месте и разберётся.
Потеплело. И рубаха удалась. Он хотел обмыться в реке, но так и не смог зайти туда, вода ещё ледянющая. Облился из кастрюли водой теплой с костра и натянул рубаху.
«С Богом! Вот те и советский председатель» – подумалось.
***
Штурмфюрер Вебер на днях получил секретное сообщение о наступлении русских на их направлении завтра рано утром. Все было готово. Он так и не уснул, и сейчас одевался. Свою форму он всегда содержал в порядке, даже здесь, в этих ужасных условиях. Для него было это важно.
Будет артналет русских. Поэтому они сейчас все уйдут из деревни на ранее подготовленные позиции. Все ждали только его команды. Все были уже готовы.
Но он тянул время, не хотелось, чтоб солдаты устали уже до боя. Успеют.
Техника была тщательно замаскирована и распределена в лесу для отражения наступления. Все было сто раз оговорено.
Адъютант суетился, выбегал во двор и обратно, начищал его сапоги. Прибегали отдельные исполнители.
И вдруг – что-то загрохотало у входа. Он все время ругал Томаса за неповоротливость.
– Томас! Томас! – Вебер раздражался.
Он высунулся в коридор, а потом сделал несколько шагов к выходу.
И вдруг распахнулась дверь и на фоне черного звёздного неба в двери показался страшный старик, обросший и бородатый. В руках он держал страшное оружие – вилы, которые направил прямо на него.
Не может быть. Это сон! Вебер настолько был ошарашен неожиданностью, что отступил в тупик коридора. Старик молчал, наступал, нацелив на него вилы.
И тут Вебер понял, что это не сказка, что Горбун, в которого он никогда не верил, и правда существует, и сейчас он перед ним.
Майн гот, какая дикая страна!
Он судорожно искал выход. Он начал говорить. Его слова переплетались и путались, немецкие – русские. Он оправдывал свое нахождение здесь, как мог. Потом он начал кричать и кричать, брызжа слюной, доказывая что-то этому дикарю.
Но старик на него смотрел из-под бровей, как зверь, и молчал. И когда Вебер попытался схватить со стены пилу, он услышал страшный звериный рык …
А потом озадаченно смотрел на свой новый мундир, быстро наполняющийся кровью. Он так и остался стоять, пригвожденный вилами к бревенчатой стене русской избы.
Он видел, как медленно старик повернулся и пошел к выходу, видел кровавое пятно на его горбу. Это последнее, что видел Вебер в своей жизни.
А горбун перебирал в голове, что говорил ему этот немец. Кажется, он говорил, что будет артиллере грифт, что погибнут все жители, что они их защищают от «коммунистишен инфекции» и большевиков. Он говорил, что скоро, что утром …
Егор остановился на крыльце, ухватился за столб. Совсем тяжело было. Его качало. Все силы ушли на то, чтоб добраться до этого главного немца.
Когда убирал он охрану дома, его ткнули штык ножом в ногу. Идти было трудно, наступать больно до потери сознания.
Нужна была опора, но ее не было. Он вернулся в коридор и увидел в углу именно то, что надо – клюку с рукоятью – головою орла, красиво украшенную какими-то гербами. Оперся на нее и отправился к оврагу. Успеть бы…. Иначе артиллерия может накрыть и овраг, где спрятались люди.
Старик-горбун, дикарь, уже ковылял по окраине деревни, опираясь на немецкую трость со свастикой и гербами захваченных городов, а немцы ещё ждали команды Вебера для занятия позиций.
***
Майор Борисов с сержантом Савельевым и парой бойцов -связистов прошли по бесконечным окопам к краю деревни. Здесь утром начнется артиллерийский налет с «Катюшами». После их шквала уцелеть трудно, мощь артиллерии была невероятна.
А потом – атака. Здесь скопились основные их силы.
Сейчас в той стороне стояла мертвая тишина. А здесь в окопах солдаты жили своей мирной, казалось-бы, жизнью. Шутили, переговаривались. Как будто и не ожидался бой не на жизнь, а на смерть.
Разведка сообщала, что враг скопил тут технику и тоже готов к сопротивлению. Под утро встал туман. Да такой, что даже в сильный бинокль не проглядывалась та сторона поля.
Майор Александр Борисов засел в блиндаже. Нужно было ждать, он смотрел на связиста, а тот под взглядом командира, волновался ещё больше. Нервное напряжение не отпускало никого. Майор периодически выходил в окоп и смотрел в ту сторону, где будет бой. Савельев крутился тут же.
И вдруг подскочил связист, протянул трубку.
– Товарищ майор! Вас.
Борисов выхватил трубку, ожидая сообщение о начале артатаки, но это были свои. Связист из соседнего окопа, который находился метрах в трёхстах от них сообщал о каком-то старике.
Что за дела!
Майор с Савельевым рванули туда, бегом по окопу.
Этот старик уже преследовал его. На днях доложили ему, что к ним на позиции приехала какая-то женщина. Она утверждала, что знает Горбуна, утверждала, что она его жена, и что знает даже где его найти.
Борисов отмахнулся, пусть разбирается политрук. А ему не до сказок, не до женщин.
– Смотрите, товарищ майор! – лейтенант отдал майору бинокль, – Правее, вон там, у оврагов. Он с крестом что ли идёт? Он машет нам, машет, – боец изобразил как, – Просит не стрелять. Может поп?
В синей дымке тумана посреди поля прямо на них шёл горбатый старик с большой бородой и во всем белом. В руках он держал какую-то палку, опирался на неё.
Старика иногда скрывал туман полностью, а потом он появлялся вновь в полный свой рост.
– Не-ет, не крест. Клюка у него, просто палка, – разглядел майор, – Дай связь, надо разобраться, дать отбой артиллерии.
Ему уже протягивали трубку.
– Разрешите, товарищ майор, разрешите нам, – Савельев уже подскочил к нему, – Это ж Горбун тот, помните? Я ж мечтал с ним познакомиться. Можно? И узнаем, чего там – в деревне.
– Давай с Малюковым, осторожно только там. И быстро чтоб. Сюда его тащи.
Артатаку приостановили, а Савельев с Малюковым нырнули перебежками в туман поля.
Борисов волновался. Туман сгустился, и теперь не было видно, ни разведчиков, ни старика. Ох и достанется ему за задержку операции!
Что-то долго их нет!
Нервы были уже на пределе, когда вдруг показался Малюков – он двигался обратно. А за ним и Савельев.
– Люди там! В овраге наши. Тетки, старики, дети. Нельзя тут артиллерии. А деревня там, пусть корректируют, – он махнул рукой, отдышался.
– А где старик, почему не притащили?
В окоп спустился и Савельев. Сел на землю, снял каску и заулыбался опять как дурачок.
– Корректируют пусть правее, там наши в овраге, – повторил то, что доложил уже Малюков.
Борисов взялся за трубку, а сам все косился на придурашно улыбающегося Савельева. Координаты сообщили.
– А где старик-то?
– Не нашли.
– Это как это не нашли?
– Туман, – развел руками Савельев, – Но он сказал мне, что в овраге люди, а фашисты в лесу, а не в деревне. Я обернулся, а его уж и нет.
Он поднял глаза на майора и вдруг стал серьезным, и Борисов понял, что Савельев не шутит.
– Я б взял его в разведку, товарищ майор.
А вскоре завизжала артиллерия. В сторону врага понеслись с ревом огненные стрелы, оставляя за собой мощные ярко-белые хвосты газовых струй.
Деревню взяли без боя. Хоть и много было там техники, фашисты были разбиты или бежали.
Проверили все дома и никого не обнаружили, ни скота, ни людей. Вспомнили об овраге.
Борисов с Савельевым вскочили на газик, отправились туда.
Жители села с маленькими детьми и стариками, с козами и курями выбирались из глубокой канавы – оврага. Застыли, увидев автомобиль.
– Ох, родные вы наши, как же ждали-то мы вас, как ждали! – женщины облепили майора и сержанта.
Борисов распорядился стариков и малых детей в автомобиле отвести, а сами они пошли пешком.
– А дед в белой рубахе где? Горбун тут был у вас.
– Горбун? Нету у нас горбуна.
– Так ведь его никто не видит, Горбуна-то.
Жители зашушукались, закричали наперебой. И никто так и не смог ответить, кто собрал их в овраге. Говорили, фашисты лютовать собирались, вот и спрятались они.
И только когда подходили они к деревне, когда высаживали детей, к Борисову подошла старушка с маленьким мальчиком на руках. Взяла за руку, повела всторону.
Борисов уже спешил, не до шушуканий со старушками ему было, но отошёл, думая, что просить о чем-то будет. Уже думал – кому поручить население. Савельев тоже разговор слышал.
– Сынок. Горбуна этого знаю, где найти. Логово где евонное, знаю. Ранетый он, боюсь не сгинул бы. Рубаха новая, а кровь идёт, пятно уж на весь горб, – они стояли встороне от всех.
– Что? Какое пятно?
Савельев подскочил:
– Где найти? Скажите, мы найдем.
– Так ведь надо бы найти-то. Он у Михайловки. Там обрыв к реке в лесу. Вот там и ищите. Спас он нас всех от гибели. Прибежал ночью, велел ховаться из деревни. Если б не он, уж и не было бы нас, – старушка перекрестилась.
– Найдем, товарищ майор, ведь так? Только команду дайте, найдем! – казалось, что Савельев готов прямо сейчас бежать на поиски мистического Горбуна.
– А может вы знаете и как зовут его? – Борисов был реалистом, осторожничал.
– Так знаю – дед Егор Ляхов.
Майор было пошёл, но застыл.
– Ляха?
Только сейчас он вспомнил, что именно так – Егор Ляхов и звали его горбатого друга из детдома.
Ляха! Неужели это не мистический старик, а просто Ляха, его друг из далёкого трудного уже забытого детства?
– Ляха? Я знаю его. Сейчас поедем. Найдем!
***
Конца дороги нет и не будет. Казалось, дорога развернулась в обратную сторону. Их вагоны цепляли и перецепляли к разным составам и они ехали то вперёд, то назад.
Софья вымоталась. Хотелось выйти на любой станции и просто уйти подальше от этого поезда, от отупляющего движения, от однообразия и удушливой махорочной вони.
Но нельзя. Там впереди ее ждал Егор.
Она была уверена – нужна ему.
Потому что без нее он вспоминал и чувствовал свою боль, остро чувствовал. И только она умела ее приглушить. Своей любовью, своей лаской. Она нужна была ему.
И она терпела. Мысль о том, что его уже нет, она гнала прочь, гасила, заговаривала воспоминаниями о муже.
Столько прожили вместе. Вот он страшный и сердитый на их свадьбе, вот они бегут от раскулачивания, вот колхозные времена, дети, война… да сколько всего пережили-то вместе.
Неужели … И опять мысли по кругу.
Нужно было доехать до родственницы сватьи Зинаиды, там и переждать, пока наши деревню их освободят.
Когда, наконец, поезд встал на крайней перед фронтом станции, в вагоне поднялась суета, люди облегчённо вываливались на перрон, у Софьи закружилась голова. Она присела на свой чемодан, переждала.
А когда зашла за станцию поняла, что уехать дальше будет не так-то просто
Здесь тоже все было забито, лежали на полу старики и женщины, оставив узкие дорожки-проходы. И очень много военных – они были повсюду.
За дорогу она съела все припасы, которые брала. Да ещё и угощала. Как не угостить, когда мать везёт троих детей.
– Держите! – она протягивала хлеб.
Девочка протянула руку.
– Нет! – мать отвела ее ручонку, – Нельзя!
И дети слушались. Все знали – времена голодные. Нельзя сейчас угощаться. Но в конце пути Нина, утирая слезы, хлеб взяла. И кормила потом детей по кусочку этим хлебом.
И когда на одной станции вдруг прямо перед Софьей вырос обоз с полевой кухней, когда всем стали наливать суп, она ринулась не вперёд за миской, а назад – за Ниной, чтоб позвать ее скорей сюда с детьми. Схватила младшую на руки и бегом, а руки трясутся.
– Дети, дети, дайте детям, – кричала.
И вот наконец у них в руках горячие миски.
Софья тогда окунула лицо в густой пахучий пар – хлебала и улыбалась, глядя, как хлебают суп дети и Нина.
И все же она добралась до родственников Зинаиды. Измотанная, изголодавшаяся, но добралась. Они жили совсем недалеко от линии фронта, в освобожденном уже селе.
На телеге ехала со стариком. Разговорились.
– Горбун, говоришь? Слышал … В избе наши стояли. Ты вот что. Ты в штаб ихний сходи, скажи, мол, жена того самого, горбуна, мол.
– А слышали-то что? Что слышали? – Софья ловила каждое слово старика.
– Так лютует там, говорят. Гробит фашистов твой горбун. Я ведь краем уха и слышал-то…
Штаб она разыскать не смогла: все, к кому обращалась, пожимали плечами — то ли не знали, то ли не хотели говорить. Может принимали за шпионку, думала она.
А потом нашла какой-то воинский пункт. Она так устала от долгих поисков, что ноги ее подгибались, и она тогда смело зашла в будку дежурного и уселась на деревянную скамью.
– Вам что, женщина? – молоденький дежурный опешил от такой наглости.
– Я жена партизана Горбуна. Мне штаб нужен.
И солдатик набрал кого-то по телефону.
Ей ответил густой и вроде бы сердитый голос, а когда она тихо назвалась женой горбуна, он переспросил:
– Жена? А где Вы сейчас?
И вскоре за ней приехал газик. Ее отвезли, наконец, в штаб. А там долго расспрашивали о Горбуне. Так долго, что пришлось звать медиков. Стало ей плохо.
Наконец, ей налили в чашку чай, пить не хотелось, но она, обхватив чашку пальцами, погрела руки, а потом стала пить. От кипятка пахло дымом и порохом.
Ее отвезли домой, вернее к родственникам, записали адрес, велели ждать.
– Это что ж это тебя на таких машинах возют? – Валентина, сестра Зины, испугалась, когда такая машина подъехала к их дому.
– Не знаю я. Ничего не знаю. Егорушка там что-то мой творит. Бедный мой Егорушка … Как же плохо-то ему там!
Ничего о Егоре ей не сообщили, только выспрашивали.
Даже не подтвердили – жив ли…
А сердце чувствовало – одинокий он там, плохо ему…
***
Они искали «логово» горбуна. Несколько солдат обследовали берег у Михайловки. И вот, наконец, нашли. Но нашли только землянку, Ляхи там не было.
Борисов заставлял ещё и ещё раз обследовать берег.
Солдаты промокли насквозь от сырости ив, от тумана, решившего спуститься и осесть именно на них сейчас.
Уже собирались уезжать, но тут Савельев предположил, что не дошел горбун, предложил пойти по реке вниз, к тому месту, где видели они его последний раз.
– Нашли! Нашли, товарищ майор.
Из густоты речных зарослей показались бойцы.
Его несли на плащ-накидке четверо, в том числе и Савельев.
– Живой? – майор бежал навстречу.
– Да, жив! – крикнул Савельев.
Борисов сравнялся с импровизированными носилками.
На них лицом вверх в белой рубахе лежал совсем старый седой дед, голова запрокинута назад из-за большого горба, борода торчит вверх. В руках держит трость с немецким крестом.
Нет, не Ляха. Ему ж и пятидесяти нет, Ляхе-то, а этот совсем старый.
Или …
А когда стали перекладывать его в газик, дед вдруг открыл глаза, резко сел, опершись на трость. На спине растеклось пятно крови.
Все затихли, а он обвел всех сердитым взглядом из-под бровей и зарычал, как зверь. Так неожиданно и страшно, что молоденький солдат наставил на него винтовку.
Савельев винтовку солдата опустил рукой. И протянул руку старику.
– Спасибо! Можно я руку вашу пожму?
Но Егор посмотрел на него равнодушно.
Он и во сне убивал. Защищался и убивал. И сейчас, когда проснулся и увидел наставленную на себя винтовку, уже приготовился убивать опять.
Только, когда понял, что наши, сразу размяк и хотел опять лечь, но горб болел шибко, и он наклонился вперёд и опёрся лбом на переднее сиденье.
И тут услышал:
– Ляха!
Он так и сидел, закрыв глаза, а внутри уже зарождались воспоминания. Так его звал один только человек.
Тот, кто принял его таким, каков он был, горбатым уродом, тот, кто не издевался, как все, а начал дружить, тот, кто морду бил за него, если его задирали, кто делился с ним добытым хлебом. Тот, в честь которого через много лет даже назвал он сына – Сашка. Сашка-бегун из детдома.
Егор поднял голову, посмотрел на статного лысого военного.
– Сашка… – прохрипел.
– Ляха!
И Егор потерял сознание. Он так и не осознал до конца реальность встречи.
Как Борисов гнал газик, как гнал! Как притихли его бойцы, когда орал он на них. Не обижались, понимали – друг детства умирает.
А потом Борисов бегал по развернутому в палатках медсанбату, мешал врачам и медсёстрам.
К потом, когда успокоили его, когда сказали, что старик стабилен, вспомнил:
– Соедините меня с политруком Игнатовым.
Что-то говорили там, кажется, о жене… Какая у него жена, интересно…
Ему, офицеру красной армии, с женщинами не везло. Дважды был женат, и оба раза неудачно.
А Ляха – горбун с детства. А сейчас вообще – старик. И вот те … есть жена, оказывается.
Пока отыскали ее данные, пока разобрались, прошло два дня.
Борисов забегал в медсанбат, но Горбун то спал, то находился в какой-то коме.
– Да что ж он у вас спит постоянно? – Борисов догнал усталого врача, тот вышел из палатки только после операции – халат в крови.
– Кто?
– Горбун, герой наш. Поговорить бы с ним.
– Так он неуправляемый, ваш горбун. Лечиться не хочет, рычит на всех. Медсестры его бояться. И все убежать пытается. Вот и колем снотворное, чтоб хоть перевязки сделать. Не даётся. Пулю-то из горба мы вытащили и ногу выправили, сломана нога. Но у него ещё крупозное воспаление лёгких, тут лечить надо, а он….
Борисов переживал – скоро их переведут. Столько забот сейчас в подразделении!
Доложили – жену Ляхи нашли, уже везли сюда, в медсанбат.
Рванул за ней Савельев. Сам вызвался. Нетерпелось и ему посмотреть на жену Горбуна.
Ожидал, что старушку повезет. А тут …
Стройная, молодая женщина в сером пальто. С длинной косой и волнительной складкой меж бровей. Впору самому влюбиться.
– Как он? Он жив?
Газик трясся по ухабам фронтовых дорог и Савельев не выдержал, спросил:
– А скажите. Вот товарищ майор наш сказал, что горбат ваш муж с детства. Получается …, – Савельев стеснялся, показалось уж больно лезет он в личное, но останавливаться на полуслове было поздно, – Ну, получается вы за горбатого и замуж пошли? Вы такая … Это… Ну, красивая. Так за что полюбили-то?
А Софье не до разговоров было. Она и сейчас бы, как голубка, выпорхнула и полетела впереди машины, лишь бы увидеть его скорее – Горбуна своего, лишь бы …
Но, глядя вперёд на дорогу, ответила:
– Так ведь разве любят за что-то? Если за что-то, так это и не любовь вовсе. А любят … просто любят и всё. Ни на что не глядя.
Савельев прибавил газу.
***
После того, как приехала к Ляхе-горбуну жена, Борисов успокоился и не появлялся в медсанбате неделю. Дела закрутили.
А перед самым отъездом все же улучили они с Савельевым момент, съездить проведать Горбуна.
И не узнали. На кровати сидел совсем не старик. Борода пострижена, глаза сверкают. Нога вот в гипсе. А так, хоть в бой.
И жена в белом халате ещё краше, чем прежде. Палату моет.
Савельев улыбался.
– Ну, вот теперь можно пожать руку герою, – Савельев протянул Егору руку и тот пожал ее, – Айда, к нам в разведку. Давно мечтаю! Товарищ майор – свидетель.
– Не-ет. Горб у меня уж больно приметный. Какой из меня разведчик? – Егор пожалуй впервые шутил над своим горбом прилюдно.
Борисов присел на кровать.
– Не думал я, Ляха, что встретимся, а вот … Ты нам практически сдал целое немецкое подразделение без боя, людей спас.
Егор тоже стал серьезным.
– А я думал, ты привиделся мне. Снился таким же, рыжим маленьким. А теперь уж… А у меня сын тоже Сашка. Учиться сейчас, военным хочет стать.
– Отлично. А ещё дети есть?
– Да, пятеро, только старшая вот погибла… И сын на фронте сейчас.
– А нас дислоцируют вперёд, на запад. С победой ждите! Встретимся ещё обязательно.
А уходя добавил:
– Молодец ты, Ляха. И жена у тебя – красавица. Аж завидно!
И Егор смотрел на Софью не с ревностью, с гордостью смотрел. А она краснела, как девка.
***
А Егор ещё долго воевал во сне. И после войны, и до конца дней своих.
Все воевал, как тогда во сне в медсанбате.
Спал и воевал. Жег, взрывал, убивал. И чудились ему кругом немцы, а он не давался им. Один раз только привиделся вроде Сашка – детдомовских друг. А потом опять – его личная одинокая война.
Он метался на подушке, а когда открывал глаза, пытался бежать. Надо бежать, надо … в продолжении сна. Спасать, защищать и освобождать его землю… А кругом скрежетало железо, текла кровь и горели дома и поля с колосьями. И он среди них…
Но однажды, впервые как раз там, в медсанбате, сквозь пелену сна вдруг увидел Софью.
Она шла по черному горелому полю, а сзади нее горели избы, рваные лоскуты гари носились над землей.
А она смело шла и улыбалась в своей синей юбке в мелкий цветок.
Егор бросился навстречу, закричал, чтоб уходила, чтоб скорее уходила иначе сейчас ее убьют, а она не верила и улыбалась. И рукой махала, мол, оглянись…
И он оглянулся и увидел, что сзади него поле с колосьями, и дома стоят в зелени, и небо синее. А она подошла ближе, за руку его взяла и гладит:
– Егорушка, все хорошо будет. Вот увидишь, все будет хорошо.
И он открыл тогда в медсанбате глаза. И перед ним и правда – Софья. И гладит его по руке на одеяле, гладит.
– Егорушка! Это я. Все хорошо будет. Я приехала. Теперь тут буду, рядом. С тобою буду.
Он огляделся. Где он? Никак больница. И Софья ….
– Софья!
И слезы потекли тогда из глаз настоящие, человеческие. И вернулся он в реальность.
– Где ж жить-то будем, Софьюшка? Я дом-то наш пожег.
– Так это и не ты. Война пожгла. Много она пожгла. И домов, и людей. А дом мы и новый построим. Вот победы дождемся и построим.
И дождались победы, и дом уже был построен, и поля колосились.
Только сны все приходили и приходили. И Софья все шла и шла по горелому полю, а сзади – лоскуты гари. И он все спасал её.
А она, как начинал он метаться и стонать, гладила и приговаривала:
– Егорушка, все хорошо будет. Вот увидишь, все будет хорошо.
***
P.s.
– Ишь ты! Поправили памятник-то, – две пожилые женщины и девочка-подросток стояли возле мемориала погибшим в маленьком поселке.
– Уж давно, Клав.
– А зря…, – ответила Клава сестре.
– А чего, отремонтировали что ли? – интересовалась внучка, которая приехала в гости вместе с бабушкой к родне.
– Так ведь как поставили, так через зиму согнулась звезда-то на палке. Видно тонкую палку сделали, а звезда тяжёлая. Снег да дождь, вот и наклонилась она вперёд. Тогда все сказали сразу – это в честь Егора Ляхова – Горбуна она погнулась, в честь прадеда значит твоего. Он наш герой местный.
Внучка историю семьи знала хорошо.
– Ничего себе!
– Так тогда ведь и не один он герой был, Клав, – Лидия спокойно рассуждала, – и Андрей вот погиб, и Оленька. Как я Оленьку-то жалею, плачу все, – Лида вытирала слёзы.
– Верно! Не один, – соглашалась Клава.
– А я вот думаю и хорошо, что звезду распрямили, – твердо сказала внучка, – Это как будто прадед распрямился. Сами ж говорили, что стеснялся он горба своего. Вот и распрямился теперь. Стал таким прямым и гордым, как памятник этот. Стоит где-то рядом и смотрит на нас с прямой спиной. Гордо смотрит.
***
Друзья, это историю я посвящаю своему деду – Александру Ковшову.
Лишь первый рассказ этого повествования собирался увидеть свет. Все остальные написаны по вашей просьбе. И теперь я очень благодарна вам за этот посыл.
Автор: Ваш Рассеянный хореограф