— Женщина! Женщина, вам плохо?
Кто-то хлестал Тоню по щекам. Голова ее моталась безвольно туда-сюда. Гладко зачесанные волосы растрепались, а тушь, которую Тоня вчера забыла смыть на ночь, стекала по щекам черными ручейками, уродуя миловидное лицо.
— Что с вами? Откройте глаза! Я скорую вызвала, но пока доедут!
Участливый голос начинал скатываться в панику, и Тоня попыталась сделать над собой усилие. Нет, не получается… Ее пальцы слабо шевельнулись и тут же их обхватили другие – теплые, почти горячие.
— Господи, да что же мне с вами делать?! Помогите кто-нибудь!
— Оставьте ее в покое! Скорая приедет и разберется. Вам что, больше всех надо? – насмешливый голосок соседки по ларьку Тони прозвенел в морозном воздухе и тут же оборвался под шквалом ругательств.
Басовитый, как обычно, злой, голос Федорыча Тоня тоже узнала сразу. Сильные руки подхватили ее.
— Куртку ей под голову суй, тетеря! Вот так! Пусть лежит! Ничего, что на холодном – скорее очунеется. Тонечка! Слышишь меня? Открой глаза! Нельзя тебе спать сейчас! Не проснешься!
Тоня снова попробовала открыть глаза. Слабость растекалась по телу волнами, не давая двигаться, успокаивая и баюкая. Вот сейчас ты уснешь и все будет хорошо… Спокойно будет… Никто тебя, Тонечка, больше не обидит и больно не сделает…
Больно не сделает… Обида снова поднялась волной, закручивая темноту внутри в водоворот и не давая дышать. Как же так! Ведь все им, до последней крошки, а они что?
Низкое зимнее солнце выглянуло из-за темной тучи, которая сулила снег с утра, и Тоня невольно зажмурилась покрепче.
«Не хочу! Свет этот не хочу видеть! Людей – не хочу! Ничего не хочу и никого мне не надо!».
Федорыч крякнул, приподнимая, вдруг ставшую тяжелой, Тоню, и заорал:
— Сюда! Где вас носит, черти полосатые!
Тоня почувствовала, как чьи-то руки нашарили застежку на пуховике и осторожно освободили ее руку.
— Ничего, сейчас все сделаем! Женщина, вы меня слышите? Как ее зовут?
— Антонина.
— Тоня, глазки откроем? Давайте, давайте, потихонечку! Вот, молодец! Скажите, аллергия у вас есть на что-нибудь?
Тоня шевельнула побелевшими губами, но звука не было. Впрочем, молодой врач все понял и так.
— Хорошо! Сейчас полегче будет. Потерпите немного!
Больше Тоня ничего не запомнила. Ни как Федорыч взревел, когда она потеряла-таки сознание. Ни как Аська, соседка по ларьку и бывшая подружка, усмехнулась вслед мужчинам, которые, распихивая толпу, почти бегом пронеслись по рынку к скорой. Ни дороги в больницу, когда скорая летела, считая перекрестки, а прохожие оборачивались вслед – спешат, значит, очень плохо кому-то.
В себя она пришла уже в больнице.
— Инфаркт.
Пожилой врач смотрел на нее слегка укоризненно.
— Голубушка, что же вы себя так не бережете? Нервничали?
Тоня отвернулась. Не расскажешь же всего. Чужой человек, а тут такое, что и близкому не доверишь.
Федорычу, вон, могла бы. Да только не знала, что он уже вернулся от дочери.
Хороший он, внимательный.
Судьба такая тяжелая, а все равно человеком остался. Двоих детей без жены поднял. Та родами ушла, оставив ему дочку старшую и сынишку-кроху. Федорыч с женой оба сироты, в одном детдоме росли. Поэтому и помощи ждать неоткуда было.
И ничего! Справился! Детей поднял, на ноги поставил. Дочь его медсестрой работает в соседнем городе в больнице. А сын – моряк. Внуков трое уже. Один от сына, а двое – от дочки. Она только-только родила, вот и ездил помогать ей, бросив рынок.
Сколько лет уж тут грузчиком. Каждая собака знает его. А он – всех. И не просто знает, а… Держит. Весь рынок держит. Ссоры разбирает, «залетным» воли не дает, за порядком следит. Никто его не ставил. Само так получилось. Уважают его. Потому, что людей он видит. Чувствует их.
И ее, Тоню, знает, как облупленную. Как и то, что с ней творится. Понимает все. Жалеет даже. А ведь Тоня ему даже малой толики того, что на самом деле происходит не рассказывает.
Да и никому не рассказывала никогда. Больно. Таким не делятся. Это сегодня ее Аська случайно застукала, когда на работу раньше времени заявилась.
Тоня вздрогнула, вспоминая, как холодно было ночью в ларьке. Обогреватель у нее, конечно, есть, но на улице мороз такой, что дышать больно. Тут никакой обогреватель не поможет. Сибирь, что уж тут говорить. Когда муж ее сюда привез тридцать лет назад, глупенькая, молоденькая Тоня даже подумать не могла, что все вот так обернется.
Легкая улыбка тронула заветревшиеся губы.
Володя…
Был бы он жив, так ничего этого и не было бы. Как он ее любил… Тоня потянула в рот уголок подушки, чтобы не разреветься в голос.
Разве не была она тогда самой счастливой?
Сильная, быстроногая, легкая как перышко! Куда что девается? Разве можно сейчас узнать в ней ту девушку? В зеркало глянешь – плакать хочется! Ни лица, ни фигуры. Сначала после первого сына переболела сильно гриппом и посыпалось все. А потом после младшего на себя времени все жалко было, чтобы здоровьем заняться. Двое детей, куда там о своих болячках печалиться? Да и время какое тяжелое было. Работали вдвоем с мужем, а все равно не хватало почти ни на что. Что там той зарплаты у водителя да учительницы?
Володя ее, конечно, сиднем никогда не сидел. Калымил, вагоны разгружал, чинил соседям что по мелочи. Зарабатывал. Сколько мог и как мог. Она никогда ему не жаловалась и не пеняла. Справлялись. Может быть потому, что не жаловалась и был в доме лад? Как знать… У Володи уже не спросишь, а сама Тоня знала, кто будь он богат – относилась бы к мужу так же. Ведь любят-то не за деньги.
Тоня отлично помнила, как муж вставал по утрам на час раньше, чтобы помочь со стиркой. Машинки-то не было. Приходилось руками.
Это потом уже муж подарил Тоне стиральную машину.
Счастья было! Чудо техники. И стирает сама, и отжимает. Как же Тоня тогда радовалась…
Знать бы только ей, что всего через полгода Володи не станет. А болячка, которая сожрет его, впиваясь отточенными болью зубами так, что каждый приступ будет чувствовать не только он, но и она сама, не оставит ни единого шанса тому, кого Тоня так любила.
Володи не стало, а дети остались. Они и держали. Цепко, хватко, требуя внимания и заботы. И Тоня жила. Наперекор всему.
Ушла из школы, где проработала столько лет, потому, что на зарплату учительницы прожить было нереально. И устроилась работать на рынок. Пусть ненамного, но заработок больше. Да и при продуктах. Дети голодными не сидели.
Сыновья поначалу не возражали. А потом подросли. И Тоня впервые услышала, что она их позорит.
Как? Чем? Понять не могла. Разве работа может быть позором? Она же не ворует, не обвешивает никого. Товар у нее такой, что не обманешь покупателя особо. Да она и не пыталась никогда. Воспитание не позволяло. Начальник ее поначалу крутил у виска, не веря тому, что она ведет торговлю честно. А потом даже зауважал слегка. И, открыв второй ларек, поручил Тоне присматривать за продавщицами. Доверил. Тоня поначалу радовалась, а потом загрустила.
Что толку, если тебя чужой человек ценит, а свои собственные, родные дети ни в грош не ставят? Что она им плохого сделала? За что они с ней так?
Медсестра зашла в палату, поменяла капельницу, и легонько погладила Тоню по руке:
— Вам лучше?
Эта мимолетная, скупая ласка от чужого человека почему-то так больно ударила Тоню, что она разревелась горько и безутешно, совсем как в детстве. Медсестра испуганно вскрикнула и куда-то унеслась, а, вернувшись, сделала Тоне какой-то укол и все вокруг стало ватно-сахарным, тягучим, но, наконец, спокойным. Мысли потекли вяло, еле-еле догоняя друг друга, но так было легче.
— Вам бы поспать.
Этого Тоня очень хотела. Но, как объяснишь этой милой девочке, что спать она перестала уже давно. Так, проваливалась на какие-то полчаса, а потом просыпалась, будто и не было этих коротких минут отдыха, и снова думала, думала.
Где упустила она своих детей? Где не доглядела? Как могла не дать их сердцам хоть какого-то тепла, способного согреть такие каменные души?
Сыновья Тони росли отказа не зная. Сначала при отце, а потом, когда его не стало, Тоня решила, что негоже обделять мальчиков, которые и так лишились опоры. Себя таковой она не считала. Что может женщина? Одеть-обуть? Борща наварить на неделю? А поговорить по душам? Ума дать? Мужское это дело. Не женское.
Это теперь она понимала, что нельзя было так. Не готовы были ее мальчики к тому, чтобы остаться один на один с этой жизнью. Старшему – Мите было тринадцать, когда отца не стало, а младшему – всего десять. Сейчас посмотришь на них и не скажешь, что тощими были как цыплята. И так же к матери жались, требуя, чтобы пожалела, обняла, приласкала. Старший раньше самостоятельным стал, а вот младший – Саша, до последнего ластился. В армию ушел, а оттуда совсем другим вернулся. Железным каким-то стал, неприступным. Тоня не винила сына. Мужчина же. Может и правильно, что от материнской юбки отцепился и сам зашагал? Только вот… Не сам. Невесту привез ведь. Оттуда все горести Тонины и пошли.
Она Ингу приняла сразу. Девочка культурная, воспитанная. Бабушка, которая ее воспитала, всю жизнь в школе проработала. Тоня и обрадовалась. Значит, знала, как ребенка воспитать правильно. Да и девочка молоденькая совсем – всего-то девятнадцать исполнилось. Без мамы росла. Вот Тоня и решила, что мать, может и не заменит, а свекровью хорошей станет. Да и много ли надо? В отношения молодых не лезть, помогать, когда попросят, да лаской, а не окриком ладить.
Только никогда она до этого в своей жизни так жестоко не ошибалась. И понять сразу не смогла, что не так пошло, пока бабушка Инги не приехала погостить на недельку. К тому времени молодые уже где-то с год прожили. Не с Тоней. Квартиру снимали. Но в гости захаживали и к себе звали по праздникам. А тут выяснилось, что Инга ребенка ждет.
Как же Тоня радовалась! Еще бы – первый внук! Старший сын к тому времени уже в соседнем городе обустроился, но семью заводить не спешил. Все сетовал, что денег нет, а бабы все ушлые нынче. Расходов требуют. Тоне такие разговоры не нравились, но сыну она сильно не перечила. Не хотела ссориться. Митя с возрастом перестал походить на отца и стал непонятно в кого – колючий, злой, нетерпимый. Тоня привыкла гладить его по шерстке, чтобы не наживать себе лишних проблем. А может и не надо было? Может, будь она построже – и вышло бы все по-другому? Кто знает?
Так или иначе, от старшего сына Тоня внуков дождаться отчаялась, а тут такая радость. Летала ведь. Как на крыльях неслась домой, чтобы приготовить что-то, отвезти, порадовать. Инга ходила тяжело. Токсикоз донимал. К плите даже близко подойти не могла, а Саша сердился. Оно-то и понятно. С работы домой придет, а там шаром покати – есть нечего. Вот Тоня и взяла на себя эти хлопоты. Сыну – одно, невестке – другое. У нее диета, да и что-то вообще в рот взять не может. Рыбу, например, на дух не переносила.
А Тоне разве сложно? Дети же.
А только оказалось, что никому ее забота и даром была не нужна.
Об этом ей Матильда Яковлевна, бабушка Инги, объявила сразу по приезде.
— Оставьте эти пустые хлопоты, Антонина Ивановна! Все равно, все то, что вы привозите, тут же летит в помойку. Есть это совершенно невозможно.
Тоня тогда просто потеряла дар речи. Ведь не жаловались ни разу. А ее пирожки Инга всегда нахваливала.
— А что было делать бедной девочке? Приходилось давиться вашей стряпней.
Она слишком хорошо воспитана, чтобы отказать вам от дома. Все-таки, вы мать ее мужа.
Тоня в тот день ничего не ответила на эти упреки. Да и что тут скажешь? Забрала то, что принесла, вышла на улицу и дошла до мусорки. Как назло, вокруг не было ни кошек, ни собак, чтобы скормить кому-нибудь то, что люди есть отказывались. Зато у самой мусорной площадки сидел оборванный худой бомж. Увидев, как Тоня переминается с ноги на ногу и крутит головой по сторонам, он откашлялся и спросил:
— Что-то потеряла, красавица? Или ищешь кого?
— Да собаку какую или кошек. Рыба у меня тут и мясо тушеное.
— Такое богатство и на помойку? С ума сошла, голуба? Отдай мне! – глаза бомжа блеснули льдинками. – Пожалуйста…
Еду Тоня бомжу отдала. И пока он ел, выспросила у него, как оказался на улице. История была простая и до невозможности горькая. Жил с женой и тещей в их квартире, заболел, а они его выгнали.
— Не нужен стал. Работать не могу, пенсия по инвалидности – маленькая. Хорошо еще, что прописку не отобрали. Какая-то копейка да капает. Правда, снять на эти деньги даже угол в коммуналке – не хватает. Друзья выручают, конечно. Помыться там или зимой переночевать, когда морозы сильные. А так-то еще приюты разные есть. Я не жалуюсь.
— А как же ты лечишься?
Голубые, чистые глаза снова глянули на Тоню.
— Да никак. Лекарства дорогие. Да и зачем мне? Раньше помру. Кому я нужен?
Тут Тоня не выдержала. Не должно ведь так быть! Не может человек вдруг стать никому не нужным, лишним везде! Врагу такого не пожелаешь!
Помог Федорыч. Сторожем при храме пристроил бедолагу. А там хорошо. Сторожка есть, кормят. И врач среди прихожан нашелся. По просьбе батюшки занялся здоровьем нового сторожа.
От благодарности Тоня отмахнулась. Не за что тут благодарить и точка! Не в волчьей стае живем. Да и волки лучше людей иногда бывают. Помогают друг другу, присматривают. А тут что? Раз болен – так иди прочь? Неправильно это.
К сыну с невесткой Тоня больше не ходила. Да те и не настаивали особо. Матильда Яковлевна объявила, что перебирается к внучке, чтобы помогать с ребенком и Тоня решила, что навязываться больше не станет.
Купила подарок на выписку, посоветовавшись с сыном. Сжала зубы и промолчала, чтобы не портить праздник, когда пришлось выслушать, что коляска не та.
И отправилась восвояси, пореветь по-бабьи да пожаловаться портрету Володи, что все, о чем мечтала, стало совершенно недосягаемым в один миг.
Воевать с Матильдой Яковлевной она и не думала. Где уж ей? Та могла с ходу приложить словом так, что сжималось все внутри и становилось так гадко, будто сразу полк тараканов маршировал по душе цепляясь проворными лапками за самые нежные ее места.
Не успела Тоня отойти от этой беды, как на нее свалилась новая.
Старший сын, Митя, вдруг вернулся домой. Да не один, а с женщиной. Не женой, нет. Женой он Свету делать не спешил. Но, в дом привел. И ее саму, и двух ее детей от первого брака.
Тоня сперва опешила от неожиданности, а потом решила, что страшного-то ничего и нет. Подумаешь – дети! Кому они помешать могут? Тем более, что девочки были тихими, некапризными.
Светлана, их мать, сориентировалась на месте быстро. Девочек пристроила в школу, а сама нашла работу в салоне красоты. Света была отличным мастером-парикмахером. Зарабатывала очень неплохо и Тоня даже обрадовалась было, что, наконец-то, в квартире сделают ремонт и будет порядок. Она уступила девочкам свою комнату и перебралась на диванчик, стоявший в просторной кухне. На вопрос Федорыча, зачем она это сделала, Тоня только пожала плечами:
— Дети же. Да и Светлана попросила.
— И как тебе там живется?
Тоня промолчала. Жилось неважно. Света нет-нет, а поджимала недовольно губы, когда, опаздывая по утрам, заставала Тоню в постели. В рабочие дни Тоня вставала рано и уходила из дома еще до того, как все просыпались. А в выходные любила полежать часок с книжкой, прежде чем встать и приняться за домашние хлопоты. Выходных у нее было всего ничего. Тоня стала брать подработку, ведь расходы сильно выросли. Да и ей самой хотелось побаловать девчонок, которые тихонько, пока не слышала мать, называли ее бабушкой.
Но, если с детьми Тоня общий язык нашла быстро, то с сыном и будущей снохой отношения не ладились.
— Мешаю я им. – Тоня подливала кипяток в кружку Федорыча и открывала баночку с медом. Это было единственное лакомство, которое тот признавал и очень любил. Мед Тоня держала в ларьке всегда, потому, что знала, друг ее непременно заглянет к ней хотя бы на минутку, чтобы спросить как дела.
— С чего бы это? В своей квартире-то?
— Митя же здесь прописан. Это и его квартира тоже. Знаешь, я и рада бы уйти, да только некуда мне.
Федорыч хмурился, сердито звенел ложечкой, размешивая чай, а потом, сплюнув в сердцах, уходил из ларька, оставляя Тоню в полном недоумении. Что она сказала-то? Чем обидела?
Развязка не заставила себя ждать. Через год, после того, как Митя со Светой, после очередного грандиозного скандала, все-таки расписались, Тоня вынуждена была уйти из дома.
Она никогда не умела спорить. А тем более с собственными детьми. И после того, как сын пришел к ней вечером на кухню, турнул девчонок, которые, сидя на диванчике Тони, уплетали плюшки с теплым молоком, а после долго молчал, водя ладонью по столу, не решаясь начать разговор, она поняла – ей пора.
Паника, охватившая тогда Тоню, была сродни лавине. Она снесла на своем пути все, что связывало Антонину с домом, оставив только одну мысль – сын просит… Тоня почти ничего не слышала из того, что Митя говорил ей. Разум выхватил из всего монолога лишь одно:
— Мама, понимаешь… Ты мешаешь. У нас и так места мало, а тут еще на кухне утром не развернуться. Ни позавтракать, ни на работу собраться. Света бьется, старается. На ремонт деньги почти собрали. Хотим, чтобы дети жили хорошо, понимаешь? И это… Света ребенка ждет.
Больше Тоня ничего слушать не стала. Подошла к сыну, обхватила его голову, заставив чуть наклониться к себе, поцеловала в лоб и сказала:
— Я поняла.
И в тот же вечер Тоня ушла из дома.
Обида билась в сердце словно птица в клетке. Тоня и рада была бы выпустить ее на волю, но ключ от этой клетки где-то затерялся так давно, что она и не помнила уже как же открывается тот хитрый механизм, который давал свободу или запирал горе внутри, не давая ни малейшего шанса дышать вольно.
Она приехала на рынок, заперлась в своем ларьке и дала волю слезам. Здесь можно было выть в голос, никого не стесняясь. И Тоня это сделала. Причитала, ругала себя, жизнь свою непутевую, Володю, который так рано оставил ее… И тут же следом просила у мужа прощения, за то, что не смогла воспитать детей так, как он хотел бы.
— Не хватило у меня сил, Володенька… Ты уж прости! Мальчики у нас хорошие выросли, но что-то с ними не так. Ты же знаешь, я ради детей на все готова! Только… Куда же мне теперь? Я никому не нужна… Одна, как перст… Почему? Володя, ну почему ты меня оставил?
В полуночи слезы почти иссякли и Тоню охватило странное оцепенение. Она сидела у маленького столика, где стоял обычно чайник, и смотрела в одну точку. Чай, который она сделала себе, когда поняла, что в ларьке становится все холоднее, давно остыл, но Тоня про него даже не вспоминала.
Перед глазами ее шагала жизнь… Ее жизнь.
Вот она молоденькая девчонка. Лет тринадцать ей. А соседский паренек прибежал похвастаться новеньким велосипедом, подаренным ему отцом. И задорный его крик:
— Тонька, садись! Прокачу! – заставляет Тоню сорваться с места, бросив вишню, которую мать приказала перебрать для варенья.
Возмущенный мамин окрик догоняет еще Тоню, но она уже не слушает. Ветер бьет по щекам, смех замирает в груди, и ей так хорошо, как не было еще, наверное, никогда.
Вот она в городе. Приехала поступать. Страшно! Все новое, незнакомое вокруг. Тоня отчаянно трусит, но все-таки берет себя в руки. А проходит всего год, и она уже своя здесь. Друзья, учеба, жизнь…
Вот… Володя… Знакомство. Потом скромная свадьба. Дети…
Тоня вздрагивая от холода, закрывает глаза и ей становится чуть легче. Темнота обволакивает ее мягким пологом, обещая покой, но остренькое бьется внутри, не давая хоть на мгновение забыться, перестать думать о том, что случилось.
Она сама виновата! Дети тут ни при чем! Не смогла воспитать… Не объяснила, как нельзя.
Слезы снова подступают, но Тоня сердится на себя. Чего реветь? Что теперь исправишь? Пусть живут. Если не у нее, то хотя бы у них пусть все будет хорошо!
А ей что, много надо? Снимет какую-нибудь комнату и будет дальше жить.
Но, почему же так больно…
А к утру сердце Тони все-таки засбоило и Ася, которая приехала почему-то на работу чуть раньше обычного, удивленно вскинула тщательно выщипанные бровки и стукнула в дверь ларька:
— Тонька! Ты здесь что ли? Тебя из дома твои детки выставили или как? Что молчишь? Угадала? Кто везет, Тонечка, на том и едут! А как на тебе не ездить и не погонять? Ума-то небогато! Даром, что учительница!
Слова Аси мостили тяжелыми булыжниками те места Тониной души, где еще оставалось место. И места этого уже оставалось там так мало, что в какой-то момент брусчатка боли оказалась уложенной аккуратно и ровно, стройными рядами, а Тоня поняла, что все… Ее время, наверное, закончилось… И смысла сопротивляться той апатии, которая стерегла ее всю ночь, больше нет. Она шагнула через порог, отстранив со своего пути Асю, которая пыталась заглянуть в ларек, и тяжело осела на ступенях, наконец закрыв устало глаза и призвав на помощь забытье.
В больнице Тоня провела больше двух недель. Врачи качали головами и не спешили отпускать странно-тихую пациентку.
Тоня никуда и не спешила. Она лежала, отвернувшись к стене и закрыв глаза. Нехотя принимала тарелки с едой в обед, возвращая их после нетронутыми. И оживлялась немного только тогда, когда Федорыч приходил навестить ее.
— Ты, Тонечка, вставай потихоньку. Надо. Жить надо.
— Зачем? – светлые серые глаза Тони давно перестали отливать серебром и сейчас были больше похожи цветом на кусок застиранной ветоши. – Ради чего жить, Федорыч?
Вопрос этот ставил мужчину в тупик. Спроси кто-нибудь его, он, даже не задумываясь, ответил бы – ради детей, ради внуков. Но Тоне сказать ему было нечего.
Злило это его невероятно.
Как? Как можно вот так запросто выставить из дома мать, которая дала тебе столько? Разве это справедливо? Разве можно вот так с людьми?
Федорыч точно знал, что с ним такого не случится. Сын и дочка наперебой звали к себе, прося о переезде и сетуя на то, что отец каждый раз на такие просьбы отвечает отказом.
А он не мог согласиться. С некоторых пор так и вовсе перестал об этом думать. Все мысли его были заняты совершенно иным. Но, как подойти к решению задачки, которую загадала ему жизнь, он пока не знал. Понимая, что прямой разговор может дать совершенно не тот результат, на который он рассчитывал, Федорыч ждал, когда Тоня немного придет в себя.
Но Антонина не торопилась. Она угасала на глазах, и Федорыч злился, что ничем не может помочь той, что с некоторых пор стала для него дороже жизни.
К концу первой недели в палате Тони появилась еще одна пациентка и наметился, пусть небольшой, но сдвиг.
Мария Ильинична была сухой, седенькой, и страшно любила поговорить. Сил ни на что другое у нее не осталось. Перенеся подряд два инфаркта, она не могла даже толком держать в руках ложку. И Тоня, понаблюдав немного, как мучается соседка по палате, со вздохом поднялась. Обед, ужин… И впервые тарелки Тони оказались пусть не пустыми, но хотя бы и не полными.
— Я, милая, кого угодно заговорить могу! Не веришь? Так у меня же бабка знахаркой была! Не ведьмой! Ты не думай! Ничего такого! А вот травки знала, и людей чувствовала. Меня учила кой-чему. Вот я вижу, что больно тебе. Так больно, что душа отлетает. А ты не давай! Держи ее, родимую! Вцепись крепко и не давай ей воли. Потому, как рано еще.
— Откуда вы знаете?
— Знаю. Когда пора – тогда видно. А у тебя еще хорошее впереди.
— Что же?
— Про то не скажу. Сама не знаю. А только вижу, что не все дела ты свои еще переделала на этом свете. А это значит, что тебе на ту сторону хода нет. Даже не думай! – Мария Ильинична, грозно нахмурившись, погрозила Тоне пальцем. – Всему свое время, милая! И подгонять его не след. Ничего хорошего из этого не будет.
Тоня слушала, машинально поднося ложку ко рту Марии Ильиничны, а сама думала о том, что ничего хорошего в этой жизни ее уже точно не ждет.
Неделя пролетела незаметно и Тоню, наконец, начали готовить к выписке.
Она собирала вещи, которые принесли ей товарки по работе, когда в палату заглянул Федорыч и поманил за собой:
— Выйди на минутку, Тонечка.
Мария Ильинична, которая только что спала так крепко, что не слышала даже, как медсестра поменяла ей капельницу, приоткрыла вдруг глаза, сверкнувшие васильковой искоркой, и молвила:
— Хорошее пришло. Не упусти, Тонечка!
Пожав плечами, и ничего еще не понимая, Антонина вышла в коридор.
— Что-то случилось? – она смотрела на Федорыча встревоженно, видя, как тот волнуется. – С детьми моими что?
— Нет, Тоня. О них ничего не знаю.
— Что тогда?
И тут случилось такое, от чего Тоня ахнула, попятилась, и, замахав руками, запричитала:
— Окстись, Федорыч! Какой замуж?! Не смеши людей!
— А чем это я людей насмешил? – Федорыч теребил в руках кепку и исподлобья поглядывал на Тоню. – Ты меня знаешь. Я слов на ветер бросать не привык. Пойдешь за меня? Увезу тебя отсюда. Я дом в поселке купил, недалеко от города. Там условия хорошие. Горы рядом, река. Пасека большая. Будем с тобой пчел разводить. Соглашайся, Тонечка. Я ведь давно об этом думал. Да, мы не молоды. И жизнь свою уже наполовину отсчитали. Но разве не можем мы оставшееся время прожить так, как хотим? Ни на кого не оглядываясь и ни перед кем не отчитываясь?
Тоня молчала, прижавшись к стене так, словно хотела слиться с ней.
— Знаю, что не молод уже. Но еще в силах, Тоня. И позаботиться о тебе смогу. Что скажешь?
Пауза, повисшая между ними, все длилась и длилась, а голова Федорыча опускалась все ниже и ниже. Откажет… Как пить дать – откажет… Зачем он ей? Она вон какая – молода еще совсем, красивая, а сердце такое, что кажется будто тепло от него. Даже сейчас, вон, греет как доброе солнышко.
И когда надежда уже совсем было оставила его, Тоня вдруг шагнула навстречу, коснулась ладонью его щеки и просто сказала:
— Пойду. Только звать тебя теперь буду не по отчеству, а по имени. Алексеем.
И Алексей Федорович выдохнул с таким облегчением, что засмеялись сестрички на посту, а Тонечка смущенно зарделась и ушла обратно в палату.
А спустя два года в небольшом поселке в горах Краснодарского края на крыльцо аккуратного домика из белого кирпича вышла женщина. Она от души потянулась, ловко собрала длинные волосы, свернув их затейливым узлом и держа в зубах шпильки. Большой полосатый кот закрутился у ее ног, а лохматый пес лениво вылез из конуры, чтобы поприветствовать хозяйку.
Женщина накинула на голову косынку и сбежала по ступенькам, выискивая глазами мужа.
— Тонечка! Я здесь!
Дымок, поднимающийся над мангалом, заставил Тоню потянуть носом.
— Хорошо! А почему не разбудил меня? Дети скоро приедут, а я не прибранная!
— Ты так сладко спала. Жалко было!
У ворот просигналила машина, и Тоня улыбнулась.
— Приехали!
И двор наполнился гомоном детских голосов, а Тоня закрутилась в привычных хлопотах, по очереди обняв пасынка и падчерицу, а потом перецеловав всю детвору и подхватив на руки самого младшего внука.
— Ох, как подрос-то ты! Вроде только недавно виделись, а совсем другой стал!
— Осторожно, мама Тоня! Он кусается! – Ирина, дочь Алексея, ловко засунула в рот младшему сыну пустышку и рассмеялась. – Наказание просто! Нижние зубы вылезли и теперь хоть плачь!
— Этой беде мы поможем!
Смешной полотняный зайчик с длинными ушами, которого Тоня шила всю неделю и теперь протянула малышу, тут же был опробован «на зуб» и признан годным.
— Ничего себе! Я ему столько прорезывателей купила, а все не то.
— Можно было вообще кусочек ткани чистой дать. Платочек или еще что.
— Век живи – век учись! – Ирина, чмокнув Тоню в щеку, вдруг обернулась к калитке и с тревогой глянула на своего мужа. – Мама Тоня…
— Что, моя хорошая?
— Ты только не волнуйся, ладно? – Ира махнула отцу и встала рядом с мачехой.
— А чего мне волноваться, вы же уже…
Тоня не договорила.
Растерянно глядя, как Саша идет к ней по дорожке, ведя за руку старшего сына, Антонина вдруг растеряла все слова. Что-то кольнуло внутри, слегка напомнив о той боли, что вывернула когда-то наизнанку всю ее жизнь, но это ощущение тут же пропало, смытое теплой волной счастья. Сын Саши был так похож на своего отца, что Тоня вдруг на мгновение решила, что она снова молодая и здоровая, а навстречу ей, смешно переставляя ноги в новеньких кроссовках, шагает ее собственный сын.
Ирина осторожно приняла из рук Тони своего ребенка и легонько тронула ее за плечо:
— Как ты решишь – так и будет. А мы всегда рядом. Ничего не бойся, мама Тоня…
— А я больше ничего и не боюсь! – отзывалась эхом Антонина, коснулась кончиками пальцев щеки Ирины, а потом шагнула навстречу сыну и внуку. – Здравствуй, Саша!
***
Автор: Lara’s Stories