— Гляди, Маришка, пшеница какая у нас уродилась! — Иван с гордостью сорвал колосок и, вылущив крупные, точно золотые капли смолы, зерна, уложил их на раскрытой ладони. Его широкие, с коротко стриженными ногтями пальцы, коричневые от загара и грубовато мозолистые, слегка дрожали. — Нет, ты посмотри! У кого еще такая пшеница, а? Ну, скажи?!
Иван чуть ли не пританцовывал, перебирая ногами и всё поглядывал на дочь.
— Ни у кого, папа! Только у тебя! — смеялась Марина, приехавшая к отцу на каникулы.
— Да… Да… — растягивал слова мужчина и довольно улыбался.
Иван любил землю, любил ее жирный отблеск на свежем копе, любил мягкость и прелую томность, чувствовал когда она устала, когда томится от засухи или стонет под натиском вездесущих кротов. И то, что она родила своему заботливому хозяину, тоже любил.
Волосистые колоски пшеницы, будто золотом переливающиеся под порывами ветра, розоватая, шуршащая стеблями греча, смелые, ввысь стремящиеся, чуть сизоватые побеги овса – всё его. И всех Иванов да Петров, всех людей, что ходят по земле–матушке, оберегая ее от горя.
Марина наблюдала за отцом. Тот, прищурив глаза, смотрел вдаль, туда, где облака нежно целовали разжарившуюся под солнцем твердь, куда, где, взлетев высоко–высоко, почти скрывшись в летней дымке, поёт жаворонок, где горячий воздух дрожит и дымится, поднимая вверх пушинки одуванчиков. Смотрит Иван, не мигает, а потом вдруг быстро смахнет рукой слезу.
— Не надо, папа! — девушка обняла отца за плечи. — Мама тут, с нами, ты слышишь. Это же она поёт, а хлеб подпевает. Она…
Марина вдруг развернулась и, подобрав подол длинной юбки, побежала по тропинке обратно, к машине председателя колхоза, запрыгнула на сидение, и закрыв лицо руками, застыла, не смея пошевелиться. И видится ей, что мама снова идет по дороге, несет в руках корзинку, угощение для работников, а Маринка смотрит на нее, стоя рядом с отцом. Девчонка маленькая, худая, как щепка, бледная. Солнце еще только–только облизало ее голые плечики, те покраснели и чуть саднили. Но Марине радостно и от этого. Девочка всю зиму пролежала дома, гнилая хворь тянула из нее силы, но мать не отпускала свою Маришу, сидела рядом и пела, схватив ребенка за руку, пела и приговаривала, а потом целовала раскрасневшиеся щеки и гладила остриженную, влажную от испарины головку.
— Ничего, козочка моя, ничего, вернется скоро отец, ты окрепнешь, будет папка тебя катать на лошади, будете землянику собирать. Оживут поля, задышат, вынем мы из них железо это огненное, станет наш папа хлеб растить, а ты печь, на всю страну напечешь такого вкусного хлеба, что и не едал доселе никто!
— Мама! — шептала девочка, облизывая губы. — Мама, а ты будешь?
— Буду, буду, родная, я, ты и папка! — улыбалась мать. — Куда ж я денусь! Буду!
Буду… буду… Буду…
Так и звенел в воздухе мамин голос, дробился, разлетался, гонимый ветром, садился на крылья ласточки и летел дальше. Марина тянула к нему руки, умоляя остаться, но тот не слушал, растворялся в небытии. И мамы не было. Нигде…
Только черный дым стоял над мертвым полем в тот день, и Марина визжала, уткнувшись лицом в отцовскую рубаху…
Саперы потом все поля окрест еще раз облазили, в каждую норку мышиную заглянули. Чистая земля, «мин нет»…
Над могилой матери дали несколько залпов погребального салюта, сняли свои пилотки саперы, молча бросил первый ком земли Иван и, схватив в охапку дочь, зажмурился, не смея плакать.
Всю войну прошел Иван, только легкие ранения да царапины принес он на своем теле, смеялись бойцы, называя его заговоренным. А вот оно как получилось. Катенька, единственная, желанная и нежная, приняла всё на себя…
… Марина выросла, нянькали ее соседки, приезжала сестра отца, тетя Инга, помогала справляться с девочкой, а Иван стал председателем, поднял колхоз, груб был, резок, кричал и ругал, на чем свет стоит, работников. Но те не обижались, понимали, душа у него кричит, пусть выговорится, потом опомнится, придет к мужикам, сядет подле на лавку, утрет лицо рукавом и заговорит о чем–то пустом, а сам смотрит на товарищей, в глаза их тыкается, как теленок малый. И находит там прощение, вздыхает и замолкает, закрыв глаза и прислонившись головой к столбу ,что держит звонкое по грозе железо навеса летней кухни…
… — Я хочу уехать, папа! — Марина тихо, как кошка, села рядом с отдыхающим отцом и взяла его горячие ладони в свои прохладные пальцы. Не вернулась в нее жизнь, не вся перетекла обратно с парным молоком, коим отпаивала ее когда–то мать. Сила как будто с горем вместе улетела ввысь, оборвавшись звонким вскриком жаворонка. — Ты слышишь, я не буду тут… Учиться пойду или работать, но не здесь. Не могу я тут больше…
Иван вздохнул, открыл глаза и с грустью посмотрел на дочь.
— А хочешь, вместе поедем?! — вдруг вскочила она. — К тете Инге уедем, она давно звала, в город, а? Вместе!
Она хотела еще что–то добавить, но осеклась, увидев, как усмехнулся отец.
— Это не поможет, дочка, ты попробуй, но мне уж тут нужно быть… Да и хозяйство вон какое, не обхватишь, да и Катя моя здесь. Мамка твоя, здесь же она, ну куда я от неё…
— Нет ее тут! — вскочила Марина и топнула ногой. — Нет и не будет! Нет никакой жизни там, за чертой, врут это всё бабы старые, нет там ничего, только чернота. Не трави ты себя, я же вижу, тяжело тебе, ну поехали отсюда!
— Нет, я сказал. И точка. А чернота, Мариша, она тоже, значит, есть, — добавил он протяжно, отвернулся, потом резко встал и зашагал прочь со двора, а Марина так и стояла, сжав кулаки. Она знала, что отец прав, что можно уехать хоть за тридевять земель, но черная, саднящая дыра в сердце от этого меньше не станет…
Но Марина всё же решила попробовать. Маленький чемоданчик, пара книжек, перевязанных бечевкой, гостинцы от соседки, бабы Ани,— вот и всё богатство, что принесла с собой в поезд девчонка.
Вагон вздрогнул, заметались на перроне провожающие, а Иван застыл у самого края, подняв вверх руку и кивая. Его девочка уехала, но она вернется, она обещала… Иван положил в карман дочкиного пиджачка зернышки пшеницы, они, как волшебные бусинки, приведут её обратно, нужно только подождать…
… — Приехала! Приехала, голуба моя! — тетя Инга обхватила племянницу своими пухлыми ручками и ласково погладила по спине. — Устала? Ты проходи, вот комнату тебе освободила, если еще что мешать будет, скажешь! Как отец–то там?
— Хорошо, весь в делах, — начала, было, Марина, и замерла, увидев на стене в своей новой комнате рядом с отцовской другую фотографию.
— Кто это? — спросила она, уже зная ответ.
— Это? Это мамка твоя, не признала?
Девушка провела рукой по матовой, чуть шероховатой бумаге.
— Красивая… Я такой фотографии и не видела у нас. Откуда она?
Инга замялась, а потом быстро–быстро, на ходу стала объяснять, что приезжала к ней Катя как–то давно, вот сходили в фотоателье, сделали снимок…
— Когда приезжала? — не отставала Марина.
— Да давно, еще во время войны. Ты с бабой Аней в деревне оставалась, а Катерина у меня была. Ох, ладно, я на кухне буду, как расположишься, приходи обедать!..
Марина села на узкую, с мягкой периной и ушастой подушкой кровать, вздохнула, оглядывая нехитрое убранство комнатки, кивнула стоящему на полке фарфоровому слонику и, улыбнувшись, пожала плечами…
Тетя Инга позвала племянницу за стол, дождалась, пока та усядется, и, поставив перед ней рюмку, плеснула туда прозрачной жидкости.
— Да что вы, тетя Инга! Я же не пью! Не умею я! — запротестовала девушка, но хозяйка только погрозила пальцем.
— Давай за маму твою, упокой, Господи, ее душу!
Инга быстро схватила свою рюмку, выпила, зажмурилась, потом занюхала пером сочного, ярко–зеленого лука и запела тихо, протяжно, прислонив кулак к своей мягкой, словно на дрожжах подошедшей груди:
« Поле, поле ж ты золотое, верни мне мою душеньку, верни мне мою ласточку, не прячь ее в земле, ей там холодно, ей там боязно…»
Марина набралась храбрости, выпила и теперь молча слушала тонкий, пронзительный голос тети, закрыв глаза и оперев голову на руку…
… Девушка с первого раза поступила в педагогический. Она спокойно прочитала свою фамилию в списке, кивнула и развернулась, пробираясь сквозь толпу таких же, как она, будущих студентов.
— Да не грусти ты! Поступишь на следующий год! — кто–то легонько пнул Марину в спину.
Девушка обернулась и уставилась на маленького, росточком ей по плечо, паренька.
— Да подумаешь, нашла, о чем переживать! — коротышка усмехнулся. — Антонова тебя завалила, угадал? Она всех валит, требовательная!
— Никто меня не валил, в списках есть моя фамилия, что вы ко мне пристали? — Марина отступила чуть назад. — А вам советую на будущее быть повежливее и не говорить так фамильярно о преподавателях! Тогда и вы поступите. Удачи!
Молодой человек кивнул, дал Марине отойти подальше, а потом, сорвав с ближайшей клумбы несколько цветов, кинулся догонять незнакомку.
— Девушка! Ну, погодите же вы! Я не успеваю! — незнакомец, запыхавшись, перегородил Марине дорогу и протянул свой букет. — С поступлением нас, предлагаю отметить это в кафе. Вы едите мороженое, ведь так?
— Вы становитесь навязчивым! Зачем?
— Вы мне понравились, — просто ответил чудак. — Меня Федором зовут. Если, конечно, вам это интересно…
Он так смешно надул губы, что Марина, решившая, было, отчитать незваного ухажера, вдруг улыбнулась, взяла букет и кивнула:
—Ладно, Федор. Пойдемте есть мороженое. Я Марина. Спасибо за цветы…
Уже через полчаса ребята, выходя из кафе, смеялись и, перебивая друг друга, что–то жарко обсуждали.
— Ты из деревни? Из какой? — приставал с расспросами Федя.
— Из Жеребкино. У меня там отец теперь председатель, — не без гордости ответила Марина.
— Председатель? В Жеребкино? — Федя задумался. — Вроде название знакомое, может, кто из родственников у меня там был… Хотя вряд ли, мы, Лыковские, такие талантливые, что нас бы в любой деревне знают, а ты не знаешь, значит, не случалось моим достопочтенным предкам бывать в ваших краях.
— Я тебя туда свожу, — пообещала Марина. — Тебе будет полезно посмотреть на такую красоту… Ты себе не представляешь, как это – стоять посреди огромного, необъятного поля, а вокруг тебя дрожит, волнуется колос, гнет его ветер к земле, лущит, а он не поддается, солдатиком усатым встает вновь, выпрямляет ножку и дерзко глядит в небо… А как пахнет свежескошенная трава? Нет, ты знаешь, Федя?
— Нет, я городской, Мариночка, разве что фикус у матери драл, да только он не пахнет ничем.
— Тогда точно нужно свозить тебя к нам. Папа будет рад, он любит интересных людей встречать, устроит тебе настоящую экскурсию, похвастается…
Федор довольно кивнул, потом, аккуратно обтерев салфеткой пухленькие губы, посмотрел на часы и сказал:
— Ладно, Марина, мне пора. Я бы тебя проводил, но нет времени. До встречи!
— И куда же торопится будущий учитель высокой словесности? — удивилась девушка.
— Да я тут… В общем, поступаю еще в театральный. Второй раз поступаю. А педагогический – это запасной аэродром, на всякий случай. Но это вообще ни к чему, я сегодня точно поступлю!
— Тогда удачи! — от души пожелала Марина и встала, провожая паренька.
— Спасибо, красавица!
Федор как–то смешно подскочил на месте, видимо, желая чмокнуть Марину в щеку, но та не стала наклоняться, поэтому прощального поцелуя не получилось. Федор развернулся и припустил за отъезжающим трамваем, размахивая руками и смешно перебирая коротковатыми для его квадратной фигуры ногами.
А девчонка стояла и смотрела ему вслед, удивляясь, сколько бесшабашной уверенности спрятано в этом твердо сбитом, мускулистом, низеньком теле, и сколько в его душе горящего ярким пламенем добра, почти детского, наивного, а от того такого желанного…
…Списки в театральный пришли смотреть вместе. Марина стояла в сторонке, а Федор проталкивался сквозь толпу будущих знаменитостей, юрко просачивался в щелочки и прогалины. И вот Марина уже видит его кепку у самого стенда, вот шарит Федя пальчиком по бумаге, скользит ноготком, потом на миг замирает и, махнув рукой, отворачивается.
В театральный Федора опять не приняли. Марина сочувственно погладила его по плечу. Но Федя только мотнул головой.
— Да там места на мою фамилию не хватило! Листик секретарь до самого конца весь испечатала. А моя фамилия последняя в списке, вот и не поместилась.
Марина улыбнулась.
— Ты Лыковский, Федя! Твоя фамилия не может быть в конце… В следующий раз повезет, я знаю! Ты, Федя, не расстраивайся…
— Конечно повезет! Я даже не сомневаюсь. И точно, моя фамилия не может быть в конце! Айда на танцы!
И они уже бежали куда–то, провожаемые удивленными взглядами прохожих… У скамеек рыдали белугами не поступившие девчонки, парни нервно курили рядом, не зная, куда деть слишком длинные, худые, высовывающиеся из отглаженных рукавов руки, а Федя – ему и горя мало, бежит себе, таща Марину за руку, бежит и не оглядывается, потому что у него всё впереди…
На танцах Федор за Марину не цеплялся, понимал, что росточком для этой звездочки не вышел.
— Иди. Иди, вон тебя уж приглашают! — махал он на девчонку рукой. — А я тут постою, что–то ногу свело, к дождю, наверное!
— Да при чем тут дождь, Федя! Я с тобой пришла, с тобой и потанцую! — топталась на месте Марина, но ее уже тронул за плечо кто–то высокий, с широкими плечами, затянутыми в клетчатую рубашку, и в отглаженных, чуть расклешенных брюках.
— Разрешите вас пригласить? — спросил незнакомец и насмешливо осмотрел Федора от макушки до пяток. — Или вы за братом присматриваете?
— Да пусть идет, я смирный, не убегу! Иди, Маришка, я мамке не расскажу, с каким клювоносым ты тут любезничала! — Федя широко улыбнулся и откинул со лба вздыбившийся от ветра чуб.
Марина смутилась, а ее кавалер вдруг протянул коротышке руку.
— Виктор, будем знакомы.
— Федор Андреевич Лыковский, будущий театральный гений и король сцены! — шаркнул ногой Федька.
— Ишь, ты! Ну, бывай, Федя – король, пойдемте танцевать, — Витя улыбнулся, — Федь, а твою сестру как зовут?
— Мариной меня зовут. И не родственники мы. Просто друзья.
Виктор кивнул и, схватив девчонку за руку, потащил в гущу танцующих, а Федя, постояв немного, купил у старушки семечек и теперь с наслаждением лузгал их, складывая шелуху в карман и щурясь от яркого солнца…
… Сентябрь накрыл город промозглым, въедливым дождем, деревья как–то сразу облысели, точно ночью раздел их необузданный бродяга–ветер.
Учеба Марине давалась легко, то ли нашла она своё место и теперь крепко сидела на нем, отдавшись целиком постижению хитрых наук, то ли просто преподаватели щадили неоперившихся студентов, не требуя с них ничего сверх скромных сил первокурсника.
Федор на занятиях чаще скучал, рисовал что–то в тетрадях, зевал, глядя в окно, и шевелил бровями, веселя сидящих рядом девчонок.
— Лыковский! Встать, Лыковский! — строгий, въедливый и не терпящий вольностей преподаватель, Олег Николаевич, ударил кулаком по кафедре и воззрился на выросшего, словно пенек из–под парты, Федора. — Вы что себе позволяете! Нет, вы что там рожи корчите?! Я сказал что–то смешное? А ну отвечайте!
— Смех продлевает жизнь, Олег Николаевич. А вы – нет, вы ничего смешного не говорили.
Федор стер с лица мальчишескую улыбку, посерьезнел и, тихо поклонившись, добавил:
— Извините!
— Паяц! Ты ошибся институтом, мальчик, цирковое не здесь! Еще раз увижу такое поведение, выгоню!
Студенты притихли и испуганно смотрели на раскрасневшегося преподавателя.
— Я всё понял, — сел на свое место Лыковский. — Цирковое училище не здесь…
Марина пнула его под столом ногой, Федя сморщился от неожиданности и боли, Олег Николаевич взвизгнул, указал парню на дверь и, пыхтя и раздувая щеки, велел выйти вон.
— Но я…
— Молчать и выйти! — заорал педагог. — Покиньте аудиторию!
— Прости, Федя! Я не хотела! — одними губами проговорила Марина, но парень только подмигнул ей и, собрав свои тетради, удалился, тихонько прикрыв за собой дверь…
…Федор не появился ни на следующей паре, ни после. Марина спустилась в столовую, решив, что товарищ ее решил подкрепиться после столь некрасивой сцены, но и там было пусто.
— Марин, ты кого ищешь? — спросила девушку сокурсница девушки. — Федора, что ли? Да ушел он.
— В смысле ушел? Домой ушел? — не поняла Марина.
— Да какой домой! Документы в деканате забрал и ушел. Я сама видела.
Марина вздрогнула и, растерянно оглядываясь, выбежала из института. Дождь хлестал во всю, словно решив утопить город в своем ледяном потоке. Небольшой парк вокруг старинного, с колоннами и красивым подъездным крыльцом здания института шумел и бросал вниз сухие сучья.
— Бежать за ним? Но если забрал документы, значит, отчислят, непременно отчислят! Глупый, зачем он?! Зачем?..
Марина еще потопталась на крыльце, а потом вернулась в здание, рассеянно села на свое место и, раскрыв тетрадь, так и не написала ни строчки…
После занятий, вооруженный зонтом и накидкой, у института ждал Марину Витя.
— Ты что такая грустная? Что случилось? — спросил он, пропуская Марину вперед, в салон автобуса.
Та молчала, как будто и не слышала его вопроса.
— Марина, ты вообще понимаешь, где ты? — в который раз похлопывал Виктор девушку по плечу, рядом с ними уже стоял возмущенный задержкой кондуктор. Витя протянул ему деньги за два билета и, повернув Маринку к себе, слегка встряхнул ее.
— Ну, рассказывай! Не томи!
— Федя документы забрал… — прошептала девушка. — На него Олег Николаевич наругался, и он ушел…
Виктор помолчал, а потом, пожав плечами, сказал:
— И правильно. Нельзя Феде быть учителем! Ну какой из этого карлика педагог?! Его среди второклассников и не видно будет!
Засмеялся, ища улыбку и на лице Марины, но та, выхватив из рук ухажера свою сумку, выскочила на ближайшей остановке и, не оборачиваясь, зашагала по мокрой мостовой…
Она знала, где живет Лыковский, как–то они забегали к нему домой, чтобы забрать тетрадку с лекциями.
Тогда квартира Фёдора показалась девушке темной, словно угрюмо насупившейся. Задернутые шторы, мрачные, тяжелые; никаких цветов или украшений на подоконниках и полочках. Только книги, несколько камней из коллекции Фединого отца, ведь тот был геологом, какие–то старые фотографии с яркой, красивой женщиной в изысканных нарядах и, пожалуй, что всё…
Сейчас Марина снова стояла перед дверью Фединой квартиры и почему–то боялась позвонить в звонок. Что она скажет? Что он ответит? А если нагрубит, прогонит, обвинит её в том, что преподаватель разозлился на него?..
Но звонить не пришлось. Федор сам распахнул дверь и, втащив Маринку внутрь, тут же принялся кудахтать и суетиться вокруг нее.
— И сколько ты тут еще бы простояла? Нет, я тебя спрашиваю, сколько? — он выхватил из рук подружки сумку, повесил мокрое пальто на вешалку и потащил девушку в комнату.
— Так, ну, вещей по женской части у меня нет, значит, наденешь мои, а твои я утюгом… Где он тут у нас? А, да, вот! — Федор не давал Марине вымолвить ни одного слова, отводил глаза и тарахтел, причитая и охая.
Марина сначала растерялась, а потом, вырвав из его ладоней свою руку, резко отпрянула.
— Подожди. Сначала ты объяснишь мне, почему ушел! Зачем забрал свои документы? Это глупо и опрометчиво! Я не понимаю! Подумаешь, наругались на него, какая печаль! И что, из–за каждого такого случая убегать?
Она строго смотрела на паренька, а тот, вынув из шкафа большой, полосатый халат, отвернувшись, протянул его гостье.
— Давай, ты сначала переоденешься, а потом мы попьем чай, и я всё объясню…
… Федор поставил перед девушкой большую, наверное, отцовскую, кружку, до краев налил в нее чай, бросил два кусочка сахара и, положив рядом ложку, потянулся за баночкой мёда.
— Попей. На улице холодно, ты промокла. Ты согревайся, а я расскажу, ты только не перебивай, ничего не нужно сейчас спрашивать, хорошо?
Марина кивнула, поплотнее запахнула на своей шее халат и отхлебнула глоток горячего, какого–то особенного чая. Такой она пила дома, когда мать заваривала разные травы…
— Я никогда не рассказывал тебе о своей матери, а ты, воспитанная, не спрашивала. Думаешь, у меня ее нет? — Федор вскинул на гостью глаза. Та пожала плечами. — Еще как есть. Вот она, на всех фотографиях. Это моя мать, Зинаида Романовна. Фамилию она себе только оставила девичью – Орлова, а по метрикам она моя мама. Видишь, в театре играет. Ведущая актриса, понимаете ли. Нет, не перебивай! Я просил!
Марина закрыла рот и кивнула.
— Когда я у нее родился, всё было нормально, она рассказывала, что все умилялись, какой я славненький и крепенький. О том, что у меня какие–то нарушения, ей сказали только потом. От того я не расту нормально, в детстве часто болел, прямо беда. Да еще война… Мать со мной в этой квартире так всё время и прожила. В эвакуацию не поехала, но часто отлучалась по своим, театральным делам. А я ее ждал. Сидел с соседкой и слушал, когда по ступенькам застучат ее шаги. Тогда я распахивал дверь и выскакивал на лестницу, обнимал ее, и мы вместе шли домой. Она сначала радовалась, а потом, поняв, что я.., ну, что расти я буду плохо, да и красивым вряд ли стану, она отдалилась от меня.
« Я актриса, — говорила она моему отцу, — я привыкла видеть прекрасное, а Федор тянет меня на дно. Я не могу сосредоточиться на роли, я постоянно думаю, как наказала меня жизнь…»
В общем, когда вернулся с фронта отец, и меня можно было передать ему, она просто ушла. Собрала вещи и пошла к своему прекрасному. Теперь лицедействует в столицах, а мы с батей тут…
— Это гнусно! — прошептала Марина. — Ты, наверное, ненавидишь ее!
— Раньше было, сейчас успокоился. Но я решил доказать ей, что я смогу стать лучшим, переиграть ее, переплюнуть. Она тогда поймет, что натворила, но вся слава достанется мне, а ее я сравняю с землей. Ведь достаточно одного звоночка, понимаешь, одного, в какую-нибудь газету, надо лишь рассказать, что Орлова Зинаида, кумир тысячи зрителей, бросила своего уродца–сына, отказалась от него… Но мне этого не нужно, зачем…
— Ведь тогда она будет ненавидеть тебя еще больше… — продолжила за него Марина.
— Наверное. Вот я и поступаю в театральный. Ее именем не пользуюсь, помощи не прошу. Всё сделаю сам, тем более, что гены, Маринка, великая вещь, чувствую, подарила мне мамочка страсть к игре… А сегодня… Ну, будем считать, что я обиделся на твой институт. Не буду я там учиться. Работа есть у меня, грузчики и подсобные рабочие всем нужны, а весной опять попробую поступить.
— А если не поступишь? Ты талантлив, но что–то ведь не понравилось комиссии, тебя не приняли. А если опять не примут? Надо жить дальше, Федя, а не ломиться в ту дверь, за которой, возможно, каменная стена! Ты отлично справился бы с педагогическими задачами, ты веселый, дети таких любят…
— Я уродлив, Марина, скажи, как есть! Дети будут смеяться. Тогда уж, действительно, надо идти в цирковое, там мой талант оценят по достоинству.
Федор усмехнулся и плеснул себе и гостье еще чаю.
— Ты, Марин, просто не понимаешь, как я зол на мать, как мне ее не хватало, но она отталкивала меня. Ты без матери не жила, поэтому не суди…
Марина отставила кружку, убрала со стола руки, и, чуть помолчав, ответила:
— Я давно живу без мамы. Ее не стало на моих глазах. Мы с отцом тогда были в поле, только–только война закончилась, папа вернулся, было так хорошо… Мы в тот день звали маму пойти с нами, но она сказала, что придет позже, принесет нам обед, у нее были еще какие–то дела.
Марина замолчала, потом сглотнула и продолжила.
— Мы смотрели, как она идет по полю. Оно было еще мертвое, его только–только очистили от обломков и снарядов. Мама шла, неся в руках корзинку с обедом – для меня и папы. А через миг ее не стало. И никто не мог объяснить, как в перепаханном саперами поле оказывалась ненайденная мина… Я смотрела, как взметнулся вверх фонтан земли и не могла оторвать взгляд. Отец тогда схватил меня и насильно прижал к себе… Моя мама не бросала меня, любила, но она ушла. И я знаю, как ее может не хватать.
Федор, закашлявшись, встал и отошел к окну. Что тут сказать? Утешить? Возможно, но стоит ли? У каждого в жизни своя беда, каждый учится жить с ней. Марина научилась, а вот Федор…
— Мою маму звали Катей. Отец до сих пор иногда во сне кличет ее, разговаривает со свой Катюшей… Катериной Михайловной… Мама была травницей, от любой хвори могла избавить, лечила всю округу, даже в город к кому–то ездила, я помню, тогда оставалась с бабой Аней, соседкой, а она собирала свои скляночки, венички и мешочки, оставляла мне хлеба и уезжала сюда, в город, лечила всё какого–то ребенка. Не знаю, что потом с ним стало…
— Тётя Катя… — нараспев протянул вдруг Федор. — У нее были темные, почти как вороново крыло, волосы, и она собирала их в косу, а потом обрамляла ею голову. У нее были тонкие, мягкие пальцы. И пахло от неё…
— Клеверным медом… — закончила за него Марина. — Мама приходила к тебе…
Осознание их близости, их почти родства наступило в один миг, как вспышка света среди черного, мрачного леса. Они, Федор и Марина, делили между собой одну и ту же женщину, она одинаково ласково прикасалась к их личикам и улыбалась, даря свою простую, женскую ласку. Ребята долго еще сидели за столом и по кусочкам, по клочкам вспоминали Катю, как будто лепили ее портрет из осколков. И у них это получилось…
… Приезжая в город по просьбе матери Федора и привозя лекарства, Катя останавливалась у сестры мужа, Инги, ночевала у нее, а наутро отправлялась домой, к Маришке. Поэтому у Инги есть Катина фотография. Женщина уговорила родственницу сходить к старичку–фотографу, пока его каморка еще не рухнула под ударами бомбежек, и запечатлеть себя для будущего.
— Марише потом будешь показывать, какая ты была! — осторожно убрав фотокарточку в сумку, говорила Инга…
… — Дождь закончился, твоя одежда уже сухая. Давай, я тебя провожу, — уже затемно опомнился Федор, убирая со стола чашки и сметая в ладонь крошки от печенья.
— Проводи, — пожала плечами Марина. — Ты вернешься в институт?
— Нет.
— Как знаешь…
… Они шли по пустому в этот час городу. Небо расчистилось, и луна, словно софит, выхватывала из тени то одну фигуру, то другую, то прятала от посторонних глаз дома и деревья, то вдруг выставляла их на передний план, заливая своим серебряным светом.
— Спасибо, Мариш, что зашла. Ты не переживай, я прорвусь. И тогда слава Зинаиды Орловой померкнет, потому что впереди нее буду я, ее болезный сынок. Я смогу!
— Смочь–то ты сможешь, в конце концов комиссии надоест, и тебя примут. Вот только жить ради того, чтобы отомстить, стоит ли? — Марина вздохнула. — Зачем что–то доказывать чужой женщине? Она ведь тебе совсем не родная!
— Возможно, ты права. Тогда, — Федор улыбнулся, — я буду стараться ради тебя, можно?
Марина отрицательно покачала головой.
— Просто делай, что близко, и тогда будет всё верно… Ладно, я пойду, тетя волнуется…
Федор потянулся, было, чтобы поцеловать Марину, но потом сделал вид, что совсем не собирался этого делать …
Марина уже дошла до подъезда и протянула руку, чтобы открыть дверь, как где–то за городом, на полигоне, раздался взрыв.
Марина в ужасе оглянулась. Её всю трясло, а губы скривились в испуганной гримасе. Девушка развернулась и побежала обратно, к Феде, тот схватил ее за руки и крепко сжал.
— Это другое, Мариша, это совсем другое! — шептал он, а она только дрожала, не смея отвести от него глаз…
— Всё, уже всё, можно идти домой! Иди, спокойной ночи, Маришка! — когда звук совсем заглох, Федор отвел подругу к дому и подтолкнул к двери. — Иди, это другое…
Она кивнула и убежала, хлопнув дверью подъезда…
…На Виктора Марина долго обижалась, но потом, ближе к весне, уступила его мольбам, стала снова гулять и ходить на танцы со своим ухажером.
Федор иногда навещал Марину, встречал у института, провожал до дома. Если Витя был там же, то ребята холодно здоровались друг с другом и шли по обе стороны от Марины, а она, как металлический шар, чувствовала электрические разряды, идущие от одного к другому…
… — Ребят, а поехали летом ко мне в деревню? Там речка, много земляники… Я вас с папой познакомлю, а? — как–то предложила девушка.
— Не вопрос, сессию сдадим, и вперед! — кивнул Витя. — Хотя… Кому–то еще поступать…
Он ехидно усмехнулся, глядя на Федора.
— Ничего, уж как–нибудь выкрою время для гастролей! — парировал Федя и, галантно взяв Марину за локоток, повел вперед…
До сессии оставалось совсем мало времени, Марина робела и старательно штудировала учебники, с Виктором почти не встречалась, не привечала и Федю. Только на Девятое мая ребята уговорили ее пойти посмотреть салют.
С военного полигона всегда выпускали несколько залпов, празднуя День Победы. Жители городка собирались на крышах или просто стояли на улицах, задрав головы вверх, и ждали.
Смотрела в темное небо и Марина. Федя стоял правее, Виктор левее нее.
И вот толпа заволновалась, задвигалась, предвкушая фейерверк.
Раздался залп, потом второй, третий. Федор, быстро подступив к девушке, схватил ее за руку.
— Это другое, Марина, это совсем другое! — шептал он.
Она кивала и виновато глядела на Витю. Тот, отойдя в сторону, делал вид, что ничего не замечает…
… — Что у вас с ней? — спросил потом Виктор. — Я чувствую себя глупо! Объяснись!
— Мы просто друзья, — ровным, спокойным голосом ответил Федор. — Обычные друзья.
— Так не бывает, — покачал головой Витя. — Между мужчиной и женщиной не бывает дружбы.
— Да, не бывает, — согласно кивнул Федор и ушел, насвистывая что–то из оперных арий…
… Летом, как и обещала, Марина привезла своих кавалеров к отцу.
Иван встречал гостей на крыльце дома и всё никак не мог насмотреться на дочку.
— Мариша… Мариша… Какая ж ты у меня красавица! — шептал он, обнимая девушку. — Ну, а это твои друзья? Вместе учитесь?
Он перевел взгляд на ребят и протянул им руку для пожатия.
Федор ответил на приветствие первым. Его рука была твердой, сильной, уверенной. Иван одобрительно кивнул.
Виктор здоровался более манерно, легко дотронувшись до мозолистой ладони Ивана…
… — Каких кавалеров отхватила себе Маринка! — смеялись подружки, встретив девушку на улице. — Один краше другого! На любой вкус – и ростом разные, и умом, видать, тоже! — подтрунивали они над студенткой. — Какого нам отдашь, а? Мы уж не упустим такого счастья!
Марина только шипела на девчонок, боясь, как бы товарищи не услышали этих речей…
… После завтрака, когда солнце уже подсушило бусинки росы на тонкой, чуть выцветшей траве, Марина повела ребят смотреть колхозные угодья. Поля, поля, поля… Золотые от пшеницы, сизые, с трепещущим на ветру овсом, нежно–белые от ромашек и фиолетовые от звенящих колокольчиков… Медвяный, терпкий аромат придавленного ногой шарика клевера, густой, резкий запах луговой кашки, а еще таволги, вьюнка и дикого шиповника обволакивали и кружили голову, заставляя забыть обо всем.
Искупавшись и посидев на берегу, Марина вдруг велела Виктору идти обратно, к избам.
— Ты иди, мы скоро, — сказала она, схватила Федора за руку и повела куда–то в сторону от дороги.
Витя обиженно пожал плечами, глядя им вслед…
— Сходи со мной к маме, пожалуйста. Я одна не могу, не знаю, почему, — Марина отпустил руку Феди и теперь просто шагала с ним рядом…
На Катиной могилке был порядок и тишина. Землю густо обвили своими побегами незабудки и тысячелистник. Высокий, разросшийся куст люпина чуть загораживал надгробие и Катину фотографию.
— Здравствуй, мамочка! — тихо присев на скамейку, сказала Марина. — А я сегодня с Федором… Ты же помнишь его…
Парень сел рядом, рассматривая фотографию Екатерины. Он совсем не помнил ее, но знал, что это именно она, Маринкина мама, иначе зачем судьба свела их с этой девчонкой?..
— Я уезжаю послезавтра, — вдруг сказал Федор, глядя куда–то в сторону. — Буду пробовать поступать в другом городе. Ты еще услышишь о Федоре Лыковском, прочтешь моё имя на афише.
— Ты будешь приезжать ко мне? Писать?
Федор неопределенно пожал плечами… Эта девчонка не понимает, что не бывает дружбы между мужчиной и женщиной…
…Марина стояла рядом с отцом, тот нахваливал уродившуюся в этом году пшеницу, но дочь его не слушала, она провожала взглядом поезд, что, петляя между сосновыми, изумрудно–оранжевыми пятнами, убегал куда–то вдаль, унося с собой веселого, низенького паренька, Федора Лыковского, что так и не признался Марине в своей любви…
…Через много лет, когда Марина уже окончила институт, на почту ей пришло письмо. В конверте лежали два билета на премьеру в один из московских театров. Федор Лыковский добился своего и теперь приглашал Марину разделить с ним это событие…
Премьера, дебют прошли отлично, Марина подарила актеру цветы, и он шепнул ей, чтобы она не уходила без него…
— А, знаешь, — скажет она ему потом, — ты тогда уехал, пропал, а я всё равно как будто за руку твою хваталась, если было страшно.
Федор кивнет и улыбнется ,а потом, посерьезнев, спросит:
— Как Виктор?
— Витя уехал в Питер. Мы давно не общаемся.
— Ты замужем?
— Нет.
— Странно, я думал, что у тебя давно есть семья, дети…
— Нет, не получилось. Ведь ты же мне тогда не сказал, что не бывает дружбы между мужчиной и женщиной. А я, глупая, это поняла поздновато…
Федор улыбнулся и замер, ловя губами Маринино дыхание…
Теперь он будет всегда держать её за руку, когда страшно и весело, когда мир рушится или воссоздается вновь. Всегда…