Дед Игнат – человек уже немолодой, да что там, немолодой, надо честно сказать: старик он, глубокий старик, за девяносто перевалило. Посмотришь на него: голова белая-белая, глубокие морщины перепахали всё лицо, ноги плохо ходят. А на вид крепкий, жилистый, спина прямая, чувствуется в нём военная выправка.
А когда они со своей женой Инной по улице идут под ручку, так и вовсе не подумаешь, что шагает ветеран прошедшей войны. Их уж почти и в живых-то не осталось, а он, поди ж ты вот, живёт и в ус не дует.
Случается, встретимся с ним на житейских перекрёстках, остановимся поговорить, только Инна не позволяет, будто ревнует его ко всем, кто её моложе. Сама-то она уже восьмой десяток разменяла, хоть и моложе своего Игнатия Константиновича на добрых два десятка лет.
Говорит, что когда-то на форму его купилась, он уж в годах был, вдовствовал, а она всё замуж никак выйти не могла, будто его одного и ждала. Говорит, что хорошо за ним прожила, много радости видела, а теперь вот невесёлая пора наступила, прихварывать стал дед, не верится, что он уйти может и одну её оставить.
Инна поднимает глаза к небу, затянутому серыми тучами с редкими островками просини и минуту-другую молчит. Мы с Игнатием понимаем, что так она с нахлынувшим волнением справляется. Последнее время я их всё реже и реже встречала, значит, у Игнатия совсем дела плохи.
А вчерашней ночью – звонок. Торопливые слова Инны пробрали меня до озноба:
— Приезжай! Дед просит. Мучает его чего-то, никак не отпускает. Говорит, что хочет покаяться…
— Так священника позовите, я-то как-то не очень подхожу…
— Не хочет он священника. Упёртый. Говорит, что коммунистом был всю жизнь, коммунистом и умрёт. Ты, девка, приезжай, поговори с ним, шибко он тебе доверяет, может, и насчёт священника уговоришь. Я-то хотела бы, да он разве послушает меня. Глупый стал. Вчера вон приказал все деньги с книжки снять, я сама-то побоялась, соседского Ваську попросила, возил в банк на машине. А теперь ещё больше боюсь, как придёт этот Васька с дружками, и тю-тю дедовы денежки, не защитник он теперь… Приезжай!
Признаюсь честно, ехать не очень хотелось, вернее это было даже не нежелание, а скорее, некий трепет перед вялостью и немощностью такого некогда сильного и уверенного в себе человека.
В такие минуты ясно видится и свой собственный путь – сначала по осени, а потом и дальше, всё в одну сторону. Но моя многолетняя любовь, именно любовь, которая проросла из обыкновенного детского уважения, когда он ещё к нам в школу на уроки мужества приходил, послали меня в дорогу.
В доме Игнатия пахло лекарствами, застоявшейся болью, чем-то ещё уже почти неземным, почти той, другой жизнью, которая ждёт нас всех. Но кроватка его была чиста, из-под пелёнок виднелись белейшие простыни – Инна всегда слыла большой аккуратницей.
— Приехала? – хрипло спросил Игнатий. – Вижу, что приехала. Да разве могла не приехать? Мы ведь ещё с твоим отцом… Ну да ладно, не буду силы тратить, мало их осталось, ты и так всё знаешь… Горькое моё слово сегодня будет. Узнаешь, так, поди, и хоронить меня не придёшь…
— Да что ты такое говоришь, Игнатий? Какие похороны?
— Ты не спорь, — в голосе его зазвучала горькая обида, и я поспешила перевести разговор на другую тему. А он, обращаясь к жене, почти прокричал:
— Инна, на рынок сходи! Селёдочки хочу, той, которую молодуха в крайнем ряду продаёт…
Инна засомневалась, чувствовалось, что не хочется ей оставлять нас наедине, но, взглянув на мужа, засуетилась, собираясь.
Едва скрипнула за ней калитка, как Игнатий оживился, взял меня за руку и произнёс:
— Выслушай меня и обещай сделать то, о чём я тебя попрошу…
— Сделаю, конечно, сделаю…
— Грех на мне, девка, такой грех, что будто камень на душе ношу, ледяную корку, печаль несусветную с самой войны ношу… Вот и помоги это всё снять, чтобы полегчало мне…
— Помогу, если смогу…
— Сможешь, ты только слушай…
В войну-то всех наших деревенских на запад увезли, а я попал на восток, на Дальний восток. Помню, как уходил из деревни, невесте платком подаренным махал, глупый был совсем. А у меня за плечами семилетка была, учёный, значит. Определили на учёбу и через три месяца выпустили лейтенантом. Служил на границе, это ведь не западная граница, у нас относительно спокойно было, хотя тоже приходилось ухо востро держать.
Но молодость – она везде молодость, брала свое. Вели мы переписку с девчатами, они нам посылки присылали. И вот пристал там ко мне один: дай да дай адрес хорошей девки. Я, дурак, и дал адрес Шурки из Подспицына. Дал и забыл. Прошло времени с год, иду я как-то по улице и вижу… Кого думаешь?
Я отчаянно мотаю головой, хотя уже почти догадываюсь, кого встретил Игнатий на улице военного городка.
— Так Шурку и встретил. Идёт вся в слезах и соплях. Оказывается, прикатила она к своему другу по переписке, замуж за него собралась. Прикатила, а у него уж другая. А ей обратно никак не выехать, денег на обратную дорогу нет, да и зона у нас была военная, пока проверят, пока то, да сё, а ей же жить где-то надо.
Она мёртвой хваткой вцепилась в меня, не отстаёт, спасти просит. На её счастье или на беду, теперь уж и сказать не знаю как, но время моей службы подошло к концу, объявили мне демобилизацию, и так уж дома почти шесть годков не бывал.
Она ревьмя ревёт: «Возьми меня с собой, кем угодно тебе буду…»
Улавливаешь? Едрёна-корень! Подумал я, подумал и решился, пошёл к командиру: «Женюсь!» А её предупредил, что она мне будет женой только до Рыбинска, а там – оформляем развод, расходимся и больше не признаемся друг к другу. Любви-то не было, сплошной спектакль.
Но командир моё решение одобрил, сразу выделили нам денег три с половиной тысячи, духовой оркестр, начальство, поздравления.
Я невесте в подарок рукавички красивые подарил, вязали там местные. Дальше вопрос: как везти? Не повезёшь же с солдатней в общем вагоне. Пошёл к начальству, разузнал, что для женатых выделяют пульмановский вагон, считай, спальный. Это уже не кот начихал! Кое-что.
Ехали долго, почти месяц, всё это время у нас была семейная жизнь. А доехали до Рыбинска, надо разбегаться, как договорились. У неё глаза полные слёз, влюбилась, видно, в меня, просит ещё подождать, а я не соглашаюсь ни в какую, у меня же невеста дома. Так и разошлись в разные стороны, она, вроде, в городе осталась, а я вернулся домой.
Женился я, честь по чести, только уговорил свою невесту не регистрироваться, мол, зачем нам это, и так хорошо. Она от радости на всё была согласная, девок-то за войну вон сколько наросло, а она перестарок.
Жили мы с ней хорошо, только вот детей нам Бог не дал.
И всё бы было ладно, только поехали мы один раз с ней в Рыбинск к крёстному в гости, как раз на Октябрьскую. Едем мы с женой в автобусе, и вдруг я вижу, что сидит напротив меня девчушка, а на руках у неё рукавички, которые я своей липовой невесте там, на Дальнем востоке подарил. У меня, не поверишь, мурашки по спине поползли. Спрашиваю тихонько:
— Девочка, ты чья?
А она так же тихонько отвечает:
— Таня я, Шурина…
У меня туманом глаза заволокло, а девчушка уже с сиденья сползла и за мужика грязного, небритого спряталась. Он схватил её за руку, грубо так схватил и на остановке выволок из автобуса. Да ещё и поддал, я уж это в окошко увидел. Вот с тех пор и стало мне тошно жить на этом свете, всё мучился вопросом: моя или не моя?
Годы шли, жизнь мотала меня, овдовел, опять женился, специально молоденькую взял, чтобы потомство оставить. Только опять ничего не вышло, видно, за Шуру меня Бог наказал.
А тут идём мы как-то с Инной по рынку, и вижу я: лежат на прилавке рукавички-самовязки, а рисунок на них точь-в точь тот. Их девчушка молоденькая продаёт, по годам так в правнучки мне годится.
Но меня не столько рукавички привлекли, хотя и они, конечно, а вот это родимое пятно. Видишь у меня на щеке? И у неё точно такое… Это ведь моя кровь, сердце чувствует, что моя.
Каждый выходной мимо неё ходил, а подойти не решился. Что я ей расскажу? Про пульмановский вагон? Так она же меня сочтёт за сумасшедшего и в полицию, пожалуй, сдаст… Попробуй ты…
Игнатий опять тяжело задышал, щеки побагровели, будто страшный пламень жёг его изнутри.
А тут на моё счастье и Инна вернулась. Игнатий сжал мою руку и жестом позвал к себе жену:
— Инка, когда меня не станет, ту наволочку с деньгами отдашь девушке, которую на похороны вот она приведёт. Поклянись, что отдашь. Не так, икону бери, на иконе клянись…
— Да что ты, Игнаша, с ума сошёл, зачем мне? Завещать некому, у меня же кроме тебя никого нет. А что за девчушка-то придёт? Я узнаю?
— Узнаешь-узнаешь. Правнучка моя придёт. Ты её сразу узнаешь…
Инна мелко закрестилась, и её худенькие плечи затряслись от рыданий. Что это были за слёзы? Обиды? Горечи? Разочарования? А может быть, радости?