Он пристально рассматривал взрослую дочь и всё думал, не в силах поверить: «Не моя! Да как же так? Да неужели правда?». Тридцать семь лет любил чужого ребёнка?..
Ксюша, поглощённая переодеванием своего новорожденного крохи, сначала не замечала этот испытующий, подозрительный взгляд отца. Геннадий Иванович всматривался в каждую её черту, стараясь найти хоть какое-то сходство: что-то радовало его и давало надежду, что-то пугало и заставляло внутренне холодеть. Больно сжималось сердце. Ребёнок лежал между ними на диване — Ксюша зашла к родителям, чтобы его переодеть.
— Нет, ну ты представляешь как мы, а? Весь уделался! — жаловалась она, протирая младенца влажной салфеткой, — хорошо, что мы мимо вас шли, а то как бы я его на улице в мороз переодела! — и она обратилась к ребёнку, названному в честь деда: — Мы с тобой всё равно попадём к врачу, Геночка! Ой, пап, подай ещё салфетку, пожалуйста, позади тебя упаковка.
Она рассеянно взглянула на отца и вдруг опустила руки, испугалась даже:
— Пап? Что ты смотришь на меня так странно? Ты чего, пап? Не плохо тебе?
Геннадий одёрнулся и ответил бодрячком:
— Нет, нет, всё нормально. Что ты спросила?
— Салфетки…
Дочь с беспокойством смотрела на отца. Тот подал ей салфетки, и хотя он смотрел теперь на внука, Ксения заметила, что в его глазах мелькнул страх.
— Как вы с мамой тут? Жаль, что она в магазин отлучилась, у Геночки сыпь за коленкой, показать хотела.
— У-у-у… — протянул неопределённо отец. — у нас как? Хорошо всё. Хорошо. Да. Что тут могло произойти за те пять дней, что мы не виделись.
— Не знаю… Странный ты, — пожала плечом Ксения.
Геннадий помялся на диване и выдал, отводя глаза:
— Жизнь не жалует!
Ксюша даже фыркнула.
— Это ты о чём?
— Да так… А ты, знаешь что? Расчесалась бы, Ксюш. С утра забыла что ли? Лохматая.
Ксения стыдливо потрогала свои кое-как перевязанные волосы.
— Да нет, расчёсывалась вроде.
— А ты расчешись, расчешись! Щётка массажная на трюмо в коридоре, а я пока мальцу нашему ползунки надену.
— Да не хочу я!
— Расчешись, я сказал! — неожиданно строго потребовал отец и упрямо скукожил лицо, отчего приобрёл сходство с бульдогом.
Ксюша поразилась, но решила выполнить указ. И что на старика нашло? Какое ему дело?
Геннадий Иванович пересел на место дочери и, поджав губы, принялся старательно натягивать штанишки на внука. Да и родной внук ли? У Геннадия Ивановича был разработан план, чтобы всё выяснить и рассеять сомнения…
Всё началось с роддома. После родов Ксюше потребовалось переливание и оказалось (хотя, возможно, это было открытие только для Геннадия Ивановича), что у Ксении очень редкая, четвёртая группа. В роддоме таковая закончилась и пришлось заказывать.
На пенсии Геннадий не мог похвастать большим кругом развлечений и дабы чем-то занять себя, он от нечего делать решил посчитать какая же группа кр. будет у нового внука. Полез он за этим делом в интернет — источник не только познавательной информации, но и вселенского зла. Предварительно Геннадий выяснил, что у зятя первая группа. Ничего дурного он ещё не подозревал. Оказалось, что малец располагает всего двумя вариантами наследования: либо вторая группа, либо третья. Интересно! А какие группы в принципе возможны от союза Геннадия с его женой?
И на этом моменте Геннадий, мягко говоря, опешил. Вся его простецкая первая группа кρ*ви ухнула куда-то вниз. Геннадию даже показалось, что он умер от приступа, он до того обмяк, что перестал чувствовать собственное тело!
У него была первая. У жены вторая! Дети никак не могут родиться с четвёртой!
Шок не отпускал Геннадия Ивановича ни днём, ни ночью. Он глядел в упор на свою «старую тумбу», как он её шутя называл, и никак не мог завести страшный, возможно даже последний, разговор с женой. Сорок лет брака — это вам не шутки! За такой срок люди привыкают друг к другу как к собственным частям тела. Любовь, та, что как в кино, давно прошла и заменилась чем-то большим — всецелым доверием, общими целями, мечтами, взглядами. Ведь они были одной командой! Одним организмом! Да Господи ты Боже мой, они даже мысли друг друга читать умели! Они вместе отстроили ту платформу, на которой теперь твёрдо стояли, спокойно встречая неизбежную старость, с полным доверием к партнёру и его не раз доказанной надёжностью… А теперь эта платформа, эта земля ушла у Геннадия из-под ног.
— Ты чего на меня так смотришь, пенёк старый? — удивлённо вопрошала жена, — говори, что ты там придумал уже? Опять замыслил куда-то поехать в дебри? Я с тобой больше ни ногой! Хватило с меня того раза в Архангельской области, когда я кроссовок в болоте оставила, хорошо хоть сама цела… Никто не хотел с тобой ехать, одна я дурочка согласилась, сдалась.
— Не… Ничего я не хочу уже, Маша. Здоровье не то.
Геннадий Иванович решил тайно сделать тест на отцовство, чтобы предстать перед женой с неоспоримыми доказательствами. Конечно, он надеялся, что ничего плохого не обнаружится, что Ксюша на самом деле его родная дочь, которую он очень любил, растил, вкладывал душу… столько лет… а потом в внуков от неё баловал, помогал чем мог молодой семье. Может это у него что-то не так? Может он чего запамятовал?
Выяснив, что для теста ДНК требуется не простой волос дочери, а именно с луковицей (потому что именно в ней содержится вся наследственная информация) Геннадий придумал хитрый план по их добытию. Именно поэтому он потребовал, чтобы дочь расчесалась, а когда та начала отнекиваться — вспылил, опасаясь провала. Со стороны это конечно смотрелось глупо, но когда ещё ему представилась бы подобная возможность?
Когда дочь, немного расстроенная после заскока отца, ушла, Геннадий Иванович взялся за расчёску. В ней были не только волосы Ксюши, но и жены, однако отличить их было не трудно: жена красилась в тёмно-каштановый, а у Ксюши был натуральный русый. К тому же, волосы жены были толще и жёстче. Семь найденных волосков как раз были достаточными для теста.
Подъехав к частной клинике, Геннадий Иванович просидел в машине минут двадцать, думая над тем, а стоит ли… Не лучше ли продолжать спокойно жить в неведении? Всё прошло уже! Жизнь, считай, прожита! И разве плохо жили они? Разве есть у него к жене какие-то претензии? Ни разу за сорок лет у него не возникало подозрений в её неверности. Маша не была супер-женой или хозяйкой, она была обычной женщиной, рядом с которой хорошо и просто. Она — главная подруга всей его жизни.
Но!
Геннадий давно не испытывал таких ярких негативных эмоций. Да и вообще сильных эмоций. Этот сонный быт, это существование в размеренном, лишённом сюрпризов русле, когда всё идёт по накатанной и сама жизнь проходит сквозь полузакрытые веки оттого, что всё нормально и беспокоится не о чем… Всё это было как сон, в котором не требуется бдительность. Сон просто идёт, а ты — его невольный участник и тебя несёт на волнах подсознания до того момента, пока не проснёшься. Геннадий был как в коконе, как в паутине все эти годы — защищенный, сытый, довольный тем, что есть. И вдруг этот кокон пал и паутина рассыпалась. Привычная жизнь с человеком, основанная на абсолютном доверии, грозила разрушиться навсегда. Такой плевок в душу не каждый способен с достоинством вынести…
Геннадий вышел из машины и направился к двери медицинского центра, держа в руках сложенную вчетверо бумажечку с волосами дочери. Ему было неловко объясняться на ресепшене: пожилой человек и тест ДНК ему…
Он боялся, что молоденькая девчонка презрительно рассмеётся и фыркнет нечто вроде: «Вам сколько лет, дедушка? Живите так! Что вам с того, если узнаете правду? Алименты вам уже не грозят! Ха-ха!»
Но нет: что бы ни подумала девчонка, на лице её сохранилась учтивость, словно к ним каждый день захаживают старики с подобными просьбами. Сдав образцы собственной слюны, Геннадию Ивановичу осталось одно — ждать результата.
За дни ожидания он практически не разговаривал с женой. То телевизор смотрел, то гулял, то в интернете что-то почитывал. Жена Маша не сильно беспокоилась, списывая его состояние на временную возрастную апатию. С кем не бывает?
Когда девица отдавала ему результаты теста, Геннадий Иванович уловил в её взгляде сочувствие и жалость, хотя он точно знал, что информация строго конфиденциальна. Живот неприятно скрутило. Он вышел, чтобы узнать всё наедине.
Затаив дыхание, Геннадий Иванович вскрывал судьбоносный конверт. У него не дрожали руки, у него дрожала душа, замирая, съёживаясь, холодея… Среди таблицы цифр понятной была только итоговая строчка. Вывод. Вероятность отцовства… вероятность отцовства… Если бы Геннадий Иванович не сидел в это время в машине, он бы точно упал.
Ксюша была его дочерью с вероятностью в ноль процентов.
Он катался по городу до той поры, пока не наступила ночь. Проезжал места, по которым они гуляли с женой и детьми, вспоминал дни своего отцовства с Ксюшей. Она была первой, желанной, горячо любимой… Вспоминал, как они вместе гоняли на велосипедах, как любила Ксюша вместе с ним ковыряться в гараже, ремонтируя старый Жигуль. У него никогда не было и мысли… ни единой мысли, понимаете?.. А теперь оказывается — не его. Чужая. От другого. Кто же он?! Кто? Когда Маша успела? За что она с ним так, за что? Всё это не укладывалось, не помещалось в его седой голове. Мозг отказывался обрабатывать этот шокиρующий факт. Это как мысли о Боге или о том, что будет после смерти — словно утыкаешься в предел, недосягаемую стену, за которую не можешь перешагнуть как ни пытайся. Ксюша была до того родной, понятной и любимой, что никакой, даже самый доказанный факт, не мог заставить Геннадия думать о ней, как о чужой.
Жена упорно звонила, беспокоясь, куда он пропал. У Геннадия Ивановича не поднималась рука, чтобы ответить. Он катался, пока совсем не устал. Прихватив тест, поднялся на свой этаж.
Она ругалась. Она была испуганной. Она говорила, что уже пила валерьянку и обзвонила всех родственников и знакомых. Ну что же он молчит?! Как это понимать?!
Геннадий взглянул на неё с глубоким разочарованием. Чужая, чужая, чужая! В один миг жена стала для него беспредельно чужой! А до этого… Она была номер один. Ничего не говоря, он снял обувь и прошёл в гостиную в чём был: зимняя куртка, плотный коричневый шарф…
— Гена, не пугай меня! Что случилось? — лепетала она, расстёгивая на нём куртку.
Сдерживая слёзы обиды, Геннадий изжевал губы в кашу и сказал наконец:
— Я всё знаю о Ксюше. Вот.
Он бросил смятый тест ей руки. Маша разом постарела лет на пять, с лица её сошла вся краска. Она прочла рассеянно и села рядом, и сгорбилась.
— Почему? — спросил Геннадий. — За что?
Жена не отпиралась. Она потрясла головой совсем по-старчески:
— Смалодушничала я, признаю. Было раз. Как тебе в голову пришло…
— Узнал её группу кρ. и закрались сомнения. Но когда? Я понять не могу — когда ты успела?
— Когда уезжал ты, помнишь, на месяц, на Курилы вроде, с группой геологов. Любитель путешествовать! Тоже виноват! Зачем надолго оставлял меня?
— Ах, я виноват! — громко возмутился Геннадий. — А ты что же? Как кошка? Кто примял — под тем и стелешься?!
— Это один раз было, случайно! Молодая я была, глупая! Выпила лишнего…
— С кем?
Маша отвернулась. Её обжигал стыд и раскаяние.
— Ты не знаешь его. С работы. Он одиноким был, а я одна без мужа… скучно было. Он погулять предложил, мы выпили в ресторане… ну короче. Давно это было! Я не помню всего!
Сидели молча минут пять.
— Гена… полжизни прошло. Прости меня! — взмолилась Маша и заплакала. — Виновата я, да! Ударь меня! Давай! Бей! И успокоимся! Забудем!
Она взяла его руку и попыталась сама себя ею ударить. Геннадий вырвался, нахохлился весь, как индюк.
— Забудем! Ишь чего! Я ребёнка чужого всю жизнь во лжи растил, а она говорит — забудем! Какая умная! Уж от кого я ожидал плевка в душу, Маша, но только не от тебя!
— Ну не говорить же мне тебе было! Да я и не была уверена, что не от тебя она! Не пыли, Гена, столько лет прошло, я уже сто раз раскаялась!
— Ну а второй наш? Витька? Мой или тоже… того… нагулянный?
— Обижаешь! Витя копия тебя, сам знаешь! Клянусь, один раз смалодушничала, больше не было!
— Эх-ма! Да как же тебе верить теперь? — сказал, как плюнул горечью, Геннадий, хотя насчёт сына никаких тестов не требовалось — Виктор был один в один похож на отца.
На следующий день Геннадий Иванович собрал кое-какие вещи. Он собирался временно пожить у матери, обдумать всё. Машу видеть не мог. Она слёзно умоляла его:
— Останься, Ген… Ну не дури…
— Не могу. Хочу один побыть. Подумать надо.
— Ксюше не скажешь? Пожалуйста, не говори пока.
— Я ничего ей никогда не скажу. Так или иначе, она родной для меня человек и навсегда останется дочкой. Она не при чём.
Это успокоило Машу. Если дети узнают такое о матери… стыд, позор, как в глаза им смотреть?
— И что мне детям сказать тогда?
— Поругались и всё. Нечего знать им лишнего.
Три месяца Геннадий прожил с глубоко престарелой матерью. Рассказал ей всё, а та говорит — прости, дела давно минувших дней, чего уж там… Он и в церковь ходил за советом к батюшке и тот ему тоже — прости. А он не мог. Маялся, копался в себе, потерял всякий покой. И плохо ему было без жены, и делать вид, что всё как прежде, он тоже не мог, не позволяла мужская гордость. Нет, не гордость даже, а растоптанное доверие. Так и жил, старея ещё быстрее от переживаний. Жену ни разу за три месяца не видел и не слышал. И вдруг звонок от дочери:
— Папа, маму забрали в больницу, сердце прихватило. Я не понимаю что там у вас за ссора такая произошла, но ты навести её, она по тебе постоянно плакала стоило завести разговор.
И опять буря в душе у Геннадия. Страх потерять жену, того человека, с кем прожил он в мире и любви сорок лет, заставил его так быстро прилететь в больницу, что впоследствии он даже не помнил как ехал по городу. Мысли были только о Маше. Врач успокоил его:
— Аритмия. Возможно стресс был? Сейчас прокапаем пару дней и выпишем. Критического состояния нет.
На ватных ногах Геннадий вошёл в палату жены. Присел рядом на стул и взял её за руку.
— Маша…
— Прости меня, прости. Я ужасная, плохая женщина, но ты прости, — говорила она.
Два пожилых человека. Две жизни, которые прошли бок о бок по одной дороге сорок лет…
— Прощаю. Ты главное выздоравливай. Не будем вспоминать о былом, прошлое не исправить. Самое главное это здоровье. И ни о чём больше не думай.
— Ты домой вернёшься?
У Геннадия дрогнули губы.
— Да куда я денусь. Я уже и не умею жить без тебя, — улыбнулся он, пряча в седой щетине скупую мужскую слезу.
И он больше никогда не заговаривал с ней об этом. Дочь осталась дочерью, внуки привечались как родные, но… Но никуда не мог деть Геннадий тот кусочек своей растоптанной души — он болтался где-то в хвосте, как рудимент, как жалкий, кем-то пожёванный огрызок, и не хватало у Геннадия сил, чтобы забыть, простить до конца… Дело в том, что чем крепче бывает доверие, тем сложнее, практически невозможно, вновь его воскресить. И остаётся одно — доживать на его осколках.
