На станцию пришлось пойти уборщицей-истопником. Эта работа Ксению не тяготила, хоть и грязная, но ей было не привыкать. Да и станция была немноголюдна.
С одного края путей на этом разъезде стояли сборные щитовые постройки, поставленные уже новыми властями. Вокруг них громоздились пристройки, загороди для скота и прочей надобности.
В одной такой постройке жил дядя Веня с женой, не слишком приветливой рано состарившейся тётке Валентине. Семья их потеряла сына в гражданскую, пережила свое большое горе. Работал дядька на разъезде стрелочником.
Станция размещалась в старом барском доме с лепниной. И печь, которую топила по обязанности Ксения, тоже была особенной – с изразцами.
Оглушительные шумы паровозов, периодически пробегающих здесь, поначалу всякий раз заставляли Ксению напряженно вздрагивать, вжимать голову в плечи, но через несколько дней она свыклась.
Одно беспокоило – изба и дети. Сейчас совсем не хватало времени на огород и хозяйство. Нужно было перевернуть пласты дёрна, очистить землю, чтоб начать посадку. Ксения не успевала. Приходила поздно, принималась сразу и не разгибала спины до темноты. Лишь потом кормила детей, и допоздна готовила им хоть что-нибудь на завтра. А в пять утра уж выходила на станцию. Шла почти час. На разъезде все ещё спали, а Ксения уже затапливала станционную печь.
Однажды она вернулась домой и сразу, ещё издали, почуяла неладное. Подошла ближе, увидела телегу с лошадью у плетня и деда Кузьму с топором, а к подпоркам крыльца привязана их коза Белка.
За домом Прохор со Степком копают огород, перебирают дёрн. Сердце захолонуло. Неужто опять драться будет, домой гнать?
Прохор с сыном ее не заметили, Ксения остановилась за углом, присмотрелась. Они мирно переговаривались, отряхивали корневища, Стёпка относил траву в кучу.
Не похоже, чтоб Прохор зазывать домой приехал, раз тут землю ворочает.
Она вошла в дом, увидела мешок с картошкой. Анька стояла возле печи.
– Мам, мам, папка приехал с дедом Кузьмой. Папка. Они нам много репы привезли. Велели мне чугунок стеречь, картошка там.
– Хорошо! Стереги. А я на огород, опосля поедим.
Ксения вышла на огород, принялась за свои садочные дела.
– Чего тут будет-то? – сзади подошёл Прохор.
– Свёкла. Тетка Клава семян дала, – они даже не поздоровались.
– Плохая земля-то тут. Вырастет ли?
– Всегда росла…, – Ксения разговаривала, продолжая сажать, не глядя на мужа.
– Работаешь?
– Работаю…
– На станции, Стёпка сказал?
– На станции…
Прохор ещё помялся за ее спиной, и опять ушел копать землю.
Дед Кузьма закончил с вишняком, разрядил чуток, тоже подошёл к Ксении.
– Здорово, хозяюшка!
– Здрасьте, дядя Кузьма! Спасибо Вам!
– Да мне-то за что? Это Прохор всё. И со старостой решил, и нагрузил всего, – переминаясь с ноги на ногу добавил, – Чё то плохо мужа встречаешь, Ксения.
– Так я его и не звала.
Дед помолчал, потом рассудительно добавил:
– Так, значит. Не простила? А он ведь кается. Жалеет…
– А я не жалею. За помощь благодарю, но обратной дороги не будет. Так ему и передай…
– Так ведь вон он… Поговорили бы…
– Не о чем уже, дядя Кузьма. Не вернусь я.
Прохор не упрашивал, и не говорил с ней больше. Понял уж – не простила. Под самую темень поехали они с Кузьмой обратно.
Приедут ли ещё – не сказали. Но несмотря на это, Ксении было приятно – не забыл детей, думает, как они тут – и то хорошо. Да и земли перекопал кусок значительный, вишняк разрядили, а уж Белка, уже щиплющая молодую поросль на дворе – хорошо очень. Полегче им чуток будет …
Денег в долг ей дал дядя Веня. Жене велел не говорить, ее он побаивался. Ксения купила просо, брала хлеб в лабазе. На молоко денег уже не хватало. Нужно было дотянуть до первой зарплаты, но и там дадут копейки. Правда, на станции дали немного муки и сахару – железнодорожный паёк. Теперь, с козьим молоком, яйцами и мукой жить можно было. Вот только мука таяла на глазах. Но ведь зелень скоро…
Страх голода жил в груди, ломил сердце. Ксения ещё помнила то время, когда жили они впроголодь.
Она втягивалась в работу. Узнала, что из соседнего леспромхоза на станцию едет по утрам повозка, начала выходить на дорогу как раз к ней. Иногда брала с собой и Катюшку. Стёпка с Аней помогали еще по-детски, но все же можно было дать им наказы и работу на день.
Их станция – маленькое связующее звено в разветвленной, как кровеносные сосуды, системе других разъездов, станций, узлов, городов жила жизнью новой страны, только рождающей свои никем не пройденные ещё пути. И здесь Ксения с жадностью поглощала всё новое, всё неведанное ей ранее. Она уже вовсю читала газеты, которые приносила сюда сельская почтальонша, она перебирала бумаги на столе в кабинете дежурного, убираясь там, иногда застывая, вникая в документы и телеграммы.
Открывался ей новый мир – узкий мир жизни одной маленькой железнодорожной станции, но станции, связанной с тем неизведанным миром, который был ей так интересен.
На днях они ждали путейцев. Путейцы приехали, шумливая контрольно-ремонтная бригада. Ее и других работников направили в помощь им. Ждали все какого-то Михайлова.
– Вот Михайлов приедет и будет вам – увольнение! – кричал на путейцев бригадир.
Михайлов оказался лысым, толстым маленьким человечком средних лет. Он тяжело, утирая лысину грязным платком, ходил по путям, что-то считал и записывал в свою тетрадку. За ним ходил щекастый его помощник в кожанке, бригадир и дежурный по станции.
Ещё издали путейцы услышали ругань Михайлова. Он кричал на бригадира, размахивал короткими руками.
– Путепровод где? Вы не видите что ли! А грунт докудова? Вы меряли или нет? Хотите меня под арест подвести, да? Тут узловую хотят делать, сюда проверка Наркомата прибудет …
Ксения внимательно прислушивалась к спору. Прислушивалась и вспоминала недавно прочитанный на столе дежурного документ. Там черным по белому были указаны размеры насыпи в соотношении с качеством грунта. Она помнила их очень хорошо – как перед глазами эта запись стояла. Директива 876… Именно об этом и шел разговор, но похоже никто не помнил цифр, указанных в директиве.
Очень несмело она начала наизусть вспоминать директиву, и вдруг оказалось, что ее услышали. Мужики и бабы, начальство – все замолчали.
– Директива восемьсот семьдесят шесть Наркомата путей сообщения… использовать гравийно-галечниковые грунты высотой насыпи… шириной не более…, не подходя к Путепроводу на расстояние не менее чем …
Михайлов смотрел на нее удивлённо, впрочем, как и все присутствующие:
– Откуда это?
– Из Директивы. Я на столе у дежурного …случайно…, – Ксении вдруг стало страшно. Забытая тревога подкатила к горлу. Господи, зачем она? Арестуют за то, что лезет не в свои дела. А дети? И она виновато добавила, – Я не буду больше…
– Чего не буду? – Михайлов смотрел на нее.
Но Ксения уже замкнулась, начала подгребать гальку.
– Кто это? – спросил он у дежурного.
– Так это уборщица наша, Ксеня. Она недавно тут у нас…, – дежурный, казалось, оправдывался.
– Что это Вы, товарищ Свиридов, людей не цените. Грамотная девушка у вас в уборщицах. У нас, понимаете ли, на станциях дежурными безграмотные сидят, а тут … уборщица! Ну-ка, скажите-ка ещё – что Вы там вычитали? – обратился он к Ксении.
Ксения повторила точь в точь.
– А точно там так?
Ксения кивнула. Она могла ручаться за это. Свита Михайлова опять отправилась на пути пересчитывать согласно директиве. Ксения выдохнула. И зачем она сунулась?
Но оказалось, сунулась она себе на пользу. Уже на следующий день назначили ее помощником дежурного по станции. Михайлов распорядился. Дядька Веня удивлялся, разводил руками – Ксения неожиданно стала его начальником.
А Ксения, растерявшись поначалу, кинулась объяснять дежурному, что она на сносях, но тот и глазом не повел. Поздно уж – утверждена, работай. Обещал позже и на учебу отправить, как будто и не услышал про беременность.
И Ксения испуганно и несдержанно суетно, надоедая вопросами всем, ринулась в освоение новой должности – такой ответственной и страшной для простой деревенской бабы, не знающей в своей жизни прежде ничего, кроме двора, хозяйства, да детей. А тут … а тут локомотивы, связь, грузы, люди, журналы распоряжений и ещё масса всего, о чем и не знала Ксения раньше.
И не радовало то, что зарплата стала больше. Пока – не радовало. Уставала Ксения гораздо сильнее. Ответственность теперь не за окурки под столом, а за целый железнодорожный разъезд. Она вскакивала ночами, ей все снились катастрофы на ее станции, снилось, что пришли ее арестовывать…
Она бегала на станцию и в свои выходные, пока дежурный не осадил – запретил выходить в эти дни, до того устал от ее беспредельной суетной старательности. Но он не жалел, что теперь у него в помощниках такая бабенка – о таком работнике можно только мечтать: въедливая, дотошная, инициативная и исполнительная. Взвалила все почти на себя, да и везёт. Вот только жаль, что беременная, скоро уйдет. Но он отводил эти думы – время покажет, у баб ведь всякое случается…
То ль начальник накаркал, то ль …
Угостила соседка Клавы Ксению тыквами. Нести было недалеко, Ксения взвалила две тяжёлые тыквины на грудь, да и понесла. Хотелось побыстрей, да и угощению этому она была очень рада.
А по дороге бросила тыквы на землю и скатилась сама на колени, ухватилась за живот. Тыквы так и остались лежать на тропе, а Ксения, вся в испарине, боясь потерять сознание, еле доползла до дома. Велела Стёпке взять тачку, которую позаимствовала на станции, да сходить за тыквами.
Кровило. Она улеглась на скамье на бок, скрючившись – решила отлежаться. Неужто потеряет ребёночка? И несмотря на все напасти, было ей ребенка жаль. Два дня она еле ходила. В избе, где трое детей не больно-то полежишь. Стёпка приносил по неполному ведру воды, выносил помои. Испугался за мать. Он сбегал в соседский дом, где жил рабочий станции, сообщил, что мать заболела. Сам ходил растерянный. Никогда мамку вот так не прихватывало. Да ещё и папки рядом нет.
Стёпка после приезда отца вдруг захотел, чтоб родители помирились. Не такой уж плохой он, папка-то. Вон как за них переживает, расспрашивал про маму, старался помочь. И даже ему, Степке, наказал – мать береги. А он не уберег – заболела мать, совсем с лица спала, стала серой и несчастной.
На третий день Ксении вроде полегчало, с утра набрала в руки поленья во дворе и вдруг опять… Ксения сначала упала, потом с помощью детей вошла в дом, а дальше и не помнила ничего толком. Только вдруг увидела рядом с собой лицо разлучницы Элеоноры. Она командовала, давала какие-то указания, потом замелькали другие лица, загудел мотор, и Ксения поняла – везут ее в земскую больницу.
А дети! Как же без нее дети?
Но на колдобинах, когда боль пронизывала, сознание мутнело, было Ксении не до чего. А когда приходила в себя, видела перед собой озабоченное красивое лицо Элеоноры. Она сжимала ей руку, приговаривала, просила водителя поспешить. Ехали они в кузове.
Думать у Ксении не было сил. Только б избавиться от этой невероятной боли.
***
Художник – Кириллов В.
Элеонора воспользовалась помощью одного из комиссаров – тот был очень благосклонен к ней, и она, пока он был у них в конторе, попросила у него грузовичок с водителем, чтоб съездить в Дементьевку.
Давно собиралась. Ее школьные дела шли с переменным успехом. Сколько ни старалась, не удавалось для школы добиться хотя бы минимальной материальной базы. Но главное не это. Сложнее было убедить людей в необходимости учебы. Беспокоили ее дети, которые так и не учились. Она сносила насмешки и оскорбления, с нечеловеческим упорством убеждала матерей и отцов отдать ребенка в школу, но народ сомневался.
Отношение к ней Прохора она приметила не сразу. Мужики часто смотрели на нее с уважением и восхищением. Лишь когда стал он поджидать ее вечерами, стал идти следом, как бы оберегая, поняла – всё серьезнее, чем ей казалось.
В начале весны она шла по раскисшей окраинной пустынной улице деревни. Она знала – Прохор опять идёт позади.
– Прохор, а давайте поговорим, – она резко развернулась, окликнула его в темноту.
Он смутился поначалу, вышел из темноты. Она не видела его глаз, только светлое пятно лица.
– Прохор, Вы уж не первый раз бредете за мной. Что это значит?
Прохор молчал. Элеонора ждала. Но все же продолжила сама.
– Это же не хорошо. У вас жена, дети, что люди скажут? У меня и так…
Она не успела договорить. Он схватил ее в объятия, его ладонь оказалась за ее затылком, она почувствовала его сильное тело, от неожиданности обмякла, а он вдруг начал ее целовать жадно и неистово, в губы, в шею, в виски.
Она выпустила из рук портфель, оперлась руками ему в грудь, задохнулась от его порыва.
– Прохор!
И тут они оба услышали хруст ветвей и женский голос:
– Ой! Гляньте-ка…
А потом шепот и быстро удаляющиеся по лесной тропе шаги. Они оба, не сговариваясь, отпрянули друг от друга.
– Что это, Прохор? Что? Как Вы… – она отряхивала свой портфель.
– Элеонора! Послушай… Я жить без тебя не в силах. Я… полюбил тебя сразу. И ничего поделать с собой не могу. Ночи не сплю, веришь?
Элеонора быстро пошла по дороге к своему дому-ангару.
– Прохор! Разве можно так? Вы ж женатый! У Вас жена — красавица, дети. Как же…
– Я разойдуся с ней. Я век любить тебя буду! Элеонора!
Он схватил ее за руку, остановил, но были они уже в деревне, окна домов своими глазницами смотрели на них.
– Прохор! Что люди скажут? Перестаньте…пустите меня.
– А мне плевать! Пусть что хотят говорят. Я люблю тебя, и на всё готов!
– Я не готова,– она выдернула руку, – Пожалуйста, не ходите за мной. Не ходите, слышите!
Большая его фигура осталась стоять на дороге. Элеонора оглянулась и прибавила шагу. На все ее напасти – ещё и эта. Поползет гнилой слух по деревне о ней, тогда и тех детей, что уж ходят в школу – родители не пустят. Как не вовремя это! Как не вовремя!
Состояние Прохора она наблюдала. Он опять и опять поджидал ее вечерами, опять смотрел на нее глазами больными и глубокими. Это заметила не только она. Слух о них с Прохором пополз по деревне, разве утаишь…
Но ведь ничего не было. Ничего, кроме тех его неожиданных поцелуев, ничего, кроме его какой-то немыслимой страсти. Нужно было что-то срочно делать. Нужен разговор, но в Красном уголке это было невозможно. И она сама назначила ему встречу – сунула записку.
Ночь была холодная, темная, мартовская. Цепляясь за холодные ветви орешника, она спустилась по тропинке к ферме, с опаской обошла силосные ямы. И уже быстрее пошла в темноте через загон к месту встречи – навесу для сена у лесной опушки.
Прохор был уже там.
– Элеонора, – выдохнул, – Я так боялся, что не придёшь!
– Я пришла. Но это не свидание. Я пришла расставить точки.
Она говорила очень спокойно и серьезно. Говорила о себе, о своем отце, о том, каким он был человеком – порядочным и честным. Рассказывала о своем детстве, о муже, о горе, какое испытала, когда муж погиб. И чем дольше она рассказывала, тем яснее становилось Прохору – она пришла объяснить ему, что никогда им не быть вместе. Это никак не состыкуется с ее принципами.
И когда голос ее задрожал, он снял с себя телогрейку, накинул ей на плечи. Просто накинул, без объятий.
– Прохор, я надеюсь, Вы всё поняли. Я никогда не буду с Вами, что бы не случилось. Вы можете любить свою жену или нет. Можете расстаться с ней или жить дальше, но я не буду с Вами. Не буду, потому что … Хотя бы потому, что это уже непорядочно. О нас говорят, а значит мы причиняем боль Вашей жене… Подумайте, Прохор…
Он смотрел ей вслед, кусал губы. Непривычное чувство ущемления мужского самолюбия кололо больно, но ещё больнее было принять то, что он теряет эту женщину навсегда.
Элеонора видела, как он страдает, понимала, что убедил он себя в том, что она – его счастье. Но после этого разговора успокоилась. Она дала понять четко – не будет никакого романа.
Прошло время, Элеонора уж и думать забыла о том, как вдруг ей сообщили, что от Прохора уехала жена с детьми. В школе Прохор не появлялся, но не ходили туда сейчас многие – полевые работы.
Чувствуя вину, Элеонора, прихватив Лизу, чтоб люди чего не наговорили опять, вечером направилась к Прохору в избу.
– Здравствуйте, Прохор!
Он сидел один в холодной непротопленной избе, одетый в меховую безрукавку, зачищал ножом белый сучок. Вокруг его валялась стружка, а на столе – ошмётки еды, бутылка самогона и немытая посуда.
Элеонора размотала шаль с плеч дочки, отправила ее в комнату, прошла по стружкам, села к столу.
– Прохор, жену возвращать надо.
Прохор посмотрел на нее исподлобья и продолжил строгать и любоваться гладкой древесиной сучка.
– Все от Вас зависит. От Вас. Может эта Ваша ошибка, эта ошибка …со мной, нужна была вашей семье. Прожить всю жизнь с одним человеком вряд ли можно, если он не стал для тебя единственным на всем белом свете. Вашей жене сейчас очень тяжело. Верните ее, Прохор… , – она обвела глазами неубранность избы, – Ведь и Вам одному плохо.
Она ещё много говорила. Говорила красиво, правильно, приводила примеры из прочитанных книг. А Прохор смотрел на нее и думал, что она права – не пара они. Уж слишком умна для него эта женщина – женщина из другого мира. Он был влюблен, он готов был носить ее на руках, но он не представлял ее хозяйкой своего дома.
А Ксюха… Ксюха была столь податлива, услужлива, так любила его, так боялась, что в какой-то момент эта ее безмолвная покорность начала раздражать, вызвала желание – унижать, заставила становиться в доме этаким царем избы. И ведь не свойственно ему это было среди других, а дома вдруг что-то менялось как только переступал порог, дома становился этаким кумом-королем.
И лишь последний ее поступок – уход из дома – вместо раздражения и злобы вдруг вызвал страх. Он вдруг понял – мягкость Ксении сломить будет крайне трудно. Это необыкновенно мужественная и решительная мягкость.
Сейчас он вдруг начал сильно скучать по жене. Вспоминал все: как подоткнув подол полощет она белье в реке, вспоминал ее высокие брови, взгляд немного виноватый, вспоминал ее тяжёлые косы, как падали они иногда, а она выпрямлялась гибко, утирала пот рукавом и, вскинув руки, не торопясь закалывала их на затылке.
У Ксении была огромная потребность в любви. Просто – потребность. И сейчас она не от обиды ушла, нет. Это не печаль и горечь от несбывшихся надежд, это итог – подведение черты под несостоявшейся семьёй и любовью. И перевернуть все вспять будет крайне трудно.
Так и вышло. Он поехал к Ксении, в родительский ее дом, но даже не поговорили нормально. Было ясно – возвращаться она не собирается. И если раньше б он сказал – глупая баба, то теперь это ее решение принял, как должное. Семья, которая была, развалилась. Как же мало он делал, чтоб сохранить все то, что было у него! А ведь было. И сын, и дочки… И ничего с этой бедой не поделаешь. Его к себе она уж не примет.
Он уже жалел о содеянном… Опустились руки. Он запустил хозяйство, начал выпивать.
Элеонора, когда узнала, что Прохор ездил к жене, но вернулся ни с чем, решила поступить так, как несвойственно было женщинам местным – она сама поехала к мнимой сопернице при первом же удобном случае.
Приехала – и на тебе, попала так попала. Наказала старшему сыну Прохора приглядывать за сестричками, а сама скорей повезла Ксению в больницу. Ходила под окнами, пока занимались ею врачи. Водитель грозился уехать, торопил, пришлось уехать, не дождавшись ответа врача о состоянии Ксении.
Уже в дороге она догадалась, что Ксения беременна, что у нее открылось кровотечение. Элеонора осталась в Дементьевке, попросила водителя сообщить Тамаре, ученице, ставшей подругой, что она останется на несколько дней здесь, с детьми Ксении. Просила по возможности сообщить о случившемся Прохору, доложить, что не будет ее в школе в контору, а ещё – привезти сюда дочку. Детей одних тут оставлять было нельзя.
Дети были напуганы, выбежали из избы навстречу, как только услышали мотор приближающегося грузовичка.
– Ну, что, дорогие мои! С мамой все в порядке. Но ей надо полечиться, побыть ещё в больнице. А я останусь с вами. Показывайте свое хозяйство…
***
Ксения пришла в себя. Она лежала в чистой палате, кругом все незнакомое, тревожные запахи лекарств. Она не помнила, что с ней, но прошла минута, другая, прорезался чей-то тихий осторожный говор – потихоньку переговаривались соседки.
Ксения посмотрела в окно – за темными окнами заснул продрогший весенний городок, спали почерневшие дома. Всё вспомнилось.
Ей передали, что женщина, которая ее привезла, сказала, что позаботится о ее детях. Ксении велели лежать, не вставая, несколько часов. А ей хотелось бежать домой. Бежать, потому что здесь она потеряла ребенка. Она искала виновников случившегося.
Сначала казалось – именно эти стены виноваты в случившемся, эти врачи.
Слова, которыми она пыталась вразумить себя, захлёбывались, тонули в хаосе переполняющих душу чувств. Как же… как же потеряла она этого маленького беспомощного малыша? Как не уберегла? Зачем они удалили его?… И опять по кругу – всё казалось, что виновата не она… Хотелось двинуть время вспять.
А дети? Ее дети сейчас с этой женщиной. Той, из-за которой всё и случилось. Так что сейчас она делает в ее доме?
Но на каком-то женском интуитивном уровне Ксения понимала – ничего плохого детям Элеонора не причинит. Ничего плохого не скажет никому о ней самой. Возможно, не случайно появилась она рядом с ней именно в нужный момент, тогда, когда Ксении нужна была помощь. Поди распознай – что в жизни случайно, а что – судьба.
И Прохор… Прохор виноват больше всех, хоть и не знал о четвертой беременности жены.
Мысли кружили и кружили, пока лекарства не начали уносить в сон. И последним видением перед провалом в глубокий сон был маленький мальчик, лежащий на спинке, бодро взбрыкивающий ножками и ручками. И Ксения не то прошептала, не то подумала: «Прости, сынок.» Только сейчас, впадая в дрёму, она определенно решила, что никто не ответственен за случившееся, кроме ее самой.
В больнице навестил ее Прохор. Робко и неловко посидел в белых стенах палаты. Выглядел он совсем плохо – усталый, пыльный, густо пахло от него табаком и самогоном. Немного рассказал он о полевых работах, о новом дележе земель, пожаловался на семена и на нехватку сил у артели.
Об этом говорить было проще. О потерянном ребенке не говорили. И Ксения подумала, когда он ушел, что раньше столько о делах Прохор не говорил с ней, вообще не говорил, можно сказать.
Сообщил еще, что Элеонора в ее доме с детьми, и ее дочка там же, а он – дома, в их избе. Слышать это было странно. Какая-то непонятная у них семья.
Через три дня Ксению, настойчиво рвущуюся на волю, выписали из больницы.
Больничные помогли найти попутную повозку, которая доставила ее почти до самой деревни. Пройти оставалось совсем немного. Земля уже просохла, шел сев яровых. Ксения вдохнула полной грудью свежий весенний воздух. Навалившаяся тоска оставалась в стенах больницы. Пора было возвращаться к жизни. В предчувствии пробуждения гудел лес. Кое-где уже зеленела листва. Столько дней потеряно. Столько добрых весенних дней. И как же не воврямя она попала в больницу – земля вошла в готовность принять семя, а она…
А еще волнительно было встречаться с этой Элеонорой. Неужто не мог забрать Прохор детей? Зачем она с детьми? Ксения уже насупилась, нахмурились, приготовилась к тому, что встреча эта будет крайне неприятной.
Уже вечерело. Незнакомая рыжая пушистая кошка лениво потянулась на крыльце, глядя на вернувшуюся хозяйку дома. Ксения постучала, услышала шаги. Дверь ей открыла Лиза и пронзительно зачирикала:
– Степка, Анька, Катька, мамка вернулась! Она излечилась, излечилась!
На столе, под керосинкой разложены были книги, карандаши и тетрадки. Дети выскочили из-за стола, окружили Ксению, Аня и Катя прильнули к коленям. Посреди кухни стояла Элеонора. Ксения подняла на нее взгляд и увидела добрую улыбку и неподдельную искреннюю радость в глазах. Как будто пуд тяжести спал с плеч Элеоноры. Она вздыхала облегченно и радостно встречала хозяйку.
– Ох, слава Богу! Дети, дети… Дайте мама отдохнет, она ведь еще не совсем здорова. Тихо… Сейчас, ради такой радости, поедим еще разок, чаю напьемся. Убирайте-ка тут всё.
Ксения присела на скамью, а дети бодро убирали со стола. Элеонора хозяйничала в ее доме и оправдывалась за это одновременно.
– Вы уж простите, Ксения, что у вас мы. У нас-то в ангаре комнатка – одни палати, да стол. Туда никак. А я старосте так и объявила – говорю, пока работы полевые, пока… Ничего. Небольшой отдых школе нужен, – она доставала чугунок, выкладывала на стол ломоть хлеба, – Мы тут покупали в лабазе кое-что. А яйца, муку брала у вас тут. Простите. Белку Степка меня учил доить, вот ведь… Но я получу когда паек, вернем вам, не сомневайтесь. А в яму я не спускалась, хоть Стёпа и говорил… Обошлись.
Она говорила и говорила, оправдываясь за каждый свой шаг в чужом доме. А Ксения подошла к подполью, взялась за кольцо. Тут же подскочила Элеонора, помогла открыть тяжелую дверцу.
Ксения спустилась потихоньку и подняла на стол квашеной капусты и соленых огурцов, принесла банку мясных консервов из пайка, которую берегла на особенный день.
Дети тараторили наперебой.
– Мам, а мы морковь посеяли и редиску?
– А семена? Где взяли-то?
– Элеонора Андреевна дала.
Она, опять оправдываясь, добавляла:
– Так мне Катя Копрова много дала, она ж в школу ко мне ходит. А у меня там кусочек… земли-то. Вот и посеяли у вас. Извините, Ксения. Я, наверное, совсем обнаглела, да? Расхозяйничалась, как дома.
– Мам, а мы две яблони посадили, – отчитывался Степан.
– Это не я, не я…, – Элеонора замахала руками, – Это дядя Кузьма приезжал.
– Мам, а давай Муську себе оставим, она такая хорошая… И молоко любит, а у Лизы нет козы.
– Нет, Муську я вам не отдам. Я ее заберу, – не соглашалась Лиза.
Элеонора говорила, развлекала детей, не отрывая взгляда от Ксении. Несмотря на деланную весёлость все больше и больше впадала она в напряжение. И как остались одни, вышли на огород, посмотреть посадки, оглянулась и тихо заговорила:
– Ксения, Вы ведь позволите сегодня у вас заночевать? Темнеет уж. А как светать начнет, уйдем мы с Лизой, – она шла чуть впереди, оглядывалась на Ксению.
– Конечно…, – Ксения и не думала гнать их на ночь глядя.
– Вот не замечала, а сейчас думаю – уж слишком я влезла в хозяйство ваше, недопустимо влезла… Некрасиво это. Знаете… знаете столько на меня навалилось в последнее время, хоть кричи. Вы простите, Ксения, я не жалуюсь, нет, но… – они подошли к грядкам, Элеонора говорила сбивчиво, волнуясь, перескакивая с одного на другое, – Вот морковка тут, отметила я. Три рядка, а тут репа, но совсем чуток, – она продолжала, – Меня ж в деревне не слишком жалуют, порой камнями готовы закидать. И районные власти косятся. Лозунги только и присылают, а я возьми да ляпни – «Надоели вы со своими лозунгами, мне книги нужны…» А староста… Ох, вот сняли хорошую дверь с амбара. Говорю – давайте ворота забьем, чтоб тепло не уходило, а новую дверь поставим. Так он ее…, – голос Элеоноры вдруг сорвался, она резко замолчала, сдерживая в груди сдавленный ком скопившихся обид и горестей.
И вдруг вырвался он из груди надрывно, Элеонора зарыдала.
Она столько ночей обдумывала этот разговор о Прохоре с Ксенией, а теперь все эти умные слова казались глупыми, безжизненными и искусственными.
И она, как простая деревенская баба, сквозь слезы забормотала:
– У меня нет ничего с Прохором. И не было. Не верите, Ксень? – она горько плакала, – Он хотел, да – хотел быть со мной, но Вы поверьте ему, поверьте – он уж жалеет. Просто это увлечение, понимаете? А ничего не было. Глупость простая. Он Вас очень любит, Ксения, просто сказать не умеет… А я мужа любила очень… Так любила…
Она плакала, прижав ладони к лицу, а сквозь пальцы бежали слезы.
Ксения стояла в меже потерянная и удивлённая. Элеонора с ее высоко поднятой головой, с ее выдержанностью плакала навзрыд. А Ксения не знала, что и предпринять.
И до того ей стало жаль ее, ту, с которой поначалу хотелось брать пример, ту, которой она завидовала, у которой мечтала учиться. Ту, которую пришлось возненавидеть.
Она подошла, сначала робко тронула ее за плечо, протянула руки. Элеонора приподняла лицо. И вдруг они обнялись крепко и естественно. Так, как обнимаются сестры в большом человеческом горе.
– Прости меня, Ксень, прости…, – плакала ещё громче Элеонора.
– Так ведь не виноватая ты, не плачь так, не убивайся… Простила я. Простила. А вот его… Его нет сил простить. Уж нет… Ребёночка ведь я потеряла, ребёночка невиновного убила. Не плачь, Элеонора, успокойся. Это время такое тяжкое, а ты … ты не виновата.
***
Весна проскочила незаметно. В Дерюгино у многих затопило погреба, и приходилось отливать воду. Прохор прослышал про это, приехал к Ксении, перетягивал картошку и полупустые кадушки с солеными огурцами и капустой, ставил их в сенях.
– А у нас сухо,– пожимал он плечами и поглядывал на Ксению.
Ксения понимала – приглядывается, что ответит она. Молчала. Возвращаться она не собиралась. На Прохора смотрела с жалостью – осунулся, выпивает, совсем замкнулся в себе.
Она понимала, что одной с детьми ей будет нелегко, но теперь уж настроилась – будет жить без мужа. Лишь бы ничего плохого в жизни не случалось, лишь бы шло всё, как идёт.
А весна шла своим порядком, уже игрались свадьбы, на одной погуляла и Ксения с детьми. Замуж выходила девушка со станции, гуляли работники, отплясывали свахи и сваты. Там Ксения опять встретилась с Элеонорой. Жених учился у нее, позвал на свадьбу. Сразу Ксения и Элеонора сели рядом, разговорились. Так и были вместе до конца.
На них поглядывали гости из Димитровки, но они не робели.
– Стёпке учиться осенью нужно, Ксень! – глядя на выплясывающих детей, сказала Элеонора, – В школу ему надо. Вот и Лизка моя пойдет.
– Так у нас нету. Некуда ему идти.
– Я знаю.
Гармонист разводил меха, народ отплясывал, сваха потянула Ксению танцевать, следом вышла и Элеонора, неумело по-городскому притопывая, заплясала.
Ксения отбила дробь, плясать она любила, почти прокричала сквозь звуки гармошки Элеоноре:
– Неучем останется. Жалко… Вон Лиза когда нас буквам учила, так он в момент схватывает, немного и читает уж. По слогам только.
– Я знаю. Способный он. Пока ты в больнице была, занимались мы.
Громко заголосили частушки:
– Мне мой милый изменил, я ему сказала:
В белых тапочках в гробу я тебя видала!
И другая подхватила:
– Не ходи, товарка, замуж, замужем неловко жить:
С половицы на другую не дают переступить.
И опять, запела первая, глядя на Ксению и Элеонору;
– Отбивай, подруга, друга, тебе милым не владеть:
На твои коленки сядет, на мои будет глядеть!
Но они как будто не слышали.
– Ксень, а привези Степу ко мне осенью, пусть с нами поживет, со мной и Лизой в школу походит. А? Мы ж не только читать учимся, мы числа учим, и дробные, и проценты…, – ошарашила предложением Элеонора.
Ксения перестала плясать, остановилась…
– Это как? Как? Чего ж я ребенка своего из дому отдам в чужие люди?
Элеонора перестала притопывать тоже.
– А как на учебу детей отправляют? Иногда в даль страшную. Ты вот Пушкина не знаешь. Был такой. Так его в лицей отправили родители, хоть и не бедные были. Богачи, считай. Учиться отправили. Так и ты… А я ж не чужая. Ну… Надеюсь… Не доверяешь?
– Ну, что ты… Не в этом дело, просто… А кормить, а теснота ваша…
– А мне дом поповский за церковью отдать собираются. Там сейчас тракторист живёт, с МТС прислали. Но он уедет осенью, так я на зиму туда переберусь. Ксень… Это будущее его. Подумай.
Свадьба пела и плясала, народ осуждал и обсуждал, но они уже были на своей обособленной волне.
И не было теперь дня, чтоб Ксения не думала об этих словах Элеоноры. Она ничего не говорила Стёпке раньше времени, приглядывалась к нему, тяжело вздыхала.
Весна и начало лета проскочили незаметно. И вот уже вовсю заколосились хлеба на артельских полях, а на яблонях начали наливаться плоды, сосредотачивая в себя всю яркость и полноту жизни. Яблок в Дементьевке было много. Они росли в оставленных хозяевами огородах и дворах. Дети ели их зелёными, а матери не успевали лечить детские животы.
– Степка! Ты опять зелени наелся? Где ж я тебя лечить буду, ирода? Сдам в больницу, так и знай!
Стёпка опять бежал в уборную, никак не мог он удержаться от зелёных яблок.
Всё шло у Ксении хорошо. Работа прибавлялась, как снежный ком. Но сейчас, в летний период, когда отошёл на второй план страх голода, жить было можно. Стояли теплые дни, дети, управившись с незамысловатым хозяйством, бежали на реку купаться, таща с собой и маленькую Катьку.
Звенели косы в лугах, ворошилось сено, складывалось в копны. И опять приехал Прохор. Приехал косить. Прихватив с собой Стёпку уходил в луга. А Ксения ждала их, готовила на стол. Стёпка подражал отцу, с усталым видом садился к столу, ел деловито, молча – мужик с сенокоса вернулся.
А Ксения удивлялась, глядя на сына – ведь купаться куда интереснее, чем собирать колючую траву в такую жару, но Стёпка отца встречал с радостью, помогал с желанием. Совсем не так, как прежде. И понимала – это не Стёпка изменился, это Прохор становится другим.
Погода в сенокос всегда обманчивая, с утра вовсю может печь солнце, а к полудню, глядишь, ярче засинеет небо с какой-нибудь стороны. И в нагретый, густой от спелых запахов воздух вдруг войдет первое, слабое дуновение ветерка, несущего сырость. Бывало, из-за смены погоды, Прохор оставался с ночёвкой.
Он рассказывал о севе, о нормах на пахоту в бригадах, посвящал ее в самые главные артельские новости. А ещё много говорил о тракторах, об МТС. Ксения, уже владевшая некоторой рабочей своей информацией о перевозках машин, грузов, разговор поддерживала. И Прохор, с удивлением, обнаруживал вдруг, что жена его порой знает гораздо больше, чем знает он сам. Она как будто смотрит на ситуацию глобально, рассуждает грамотно, опираясь на новые советские законы, которые действительно изучила.
– А ты как читаешь-то? Не училась ведь… , – удивлялся он, когда понял, что жена прекрасно читает. Он читал по слогам, хоть и учился… Правда, не доучился …
– Я – самоучка. Научилась как-то. Хотелось, просто, очень. Сначала тоже по слогам, а теперь уж, – отвечала сдержанно.
А про себя думала, что если б не эта их семейная история, если б не ослушалась, не ушла бы, если б не случилась обязывающая работа, возможно, грамотность бы она так и не постигла.
И это хорошо, что никаких притязаний на примирение Прохор не проявлял. Помогал просто детям, да и всё. Она ещё не простила, мириться не было желания, возвращаться не собиралась.
А Прохор плыл по течению. Работал, выпивал вечерами, навещал Ксению. Об Элеоноре думал всё меньше. И когда предложили ему осенью, после уборочной, поехать на учебу в район, сразу согласился. Советскому сельскому хозяйству нужны были ремонтники и трактористы. Так, значит так.
А в душе переворачивалось. Вот станет он трактористом, тогда… Ещё месяца три назад подумал бы он об Элеоноре, а теперь поймал себя на мысли, что думает о жене. Странно – раньше б взял силой, да привез, цыкнул бы – и никуда б не делась. А теперь уверен – не получится так.
Однажды завернул он после работы на огонёк к Николаю. Весь день они пробыли в бригадах на сенокосе, устали. Просторная изба Николая покрылась этим летом железом. Николай был работящим, прижимистым, хозяйство его разрасталось на зависть другим.
– Вот, ещё сарай дострою к осени. До страды хочу успеть. Хочу о досках с Ксенофондовым договориться. Чего их за сорок верст возить, если леспромхоз уж тут, под рукою, – Николай щеголял своим знакомством с заведующим нового леспромхоза, – Я времени не терял, штаны в церкви не просиживал, я делом занимался. И дом у меня теперь… многим тут не чета.
Они зашли в дом. Просторно, светло. Младшая быстро и как-то испуганно собрала свои вещички и ушла в дальнюю комнату.
– Чего стоишь, – прикрикнул он на старшую дочь, – Не стой зря, скажи матке яишницу изжарить поболе, пусть не жалеет. Сходи в подвал, яблочков моченых набери да капусты, – а потом другим тоном к Прохору, – Хороши у меня ноне яблочки-то, ох хороши, сроду так не удавались. Так и светятся.
Со двора зашла Галина, лишь кивнула Прохору и сразу бросилась к печи. Суетливо и потерянно подавала на стол. В глазах такая угодливость, что Прохору живо вспомнилась Ксения. Он и сам удивился, что вспомнилась неприязненно, и подумал о том, что Ксения, уверенная и гордая сейчас, совсем не та. И такая она нравится ему куда больше. Вернее, просто, такую ее он любит, а ту, прежнюю не мог бы полюбить никогда.
У Галины, больше похожей сейчас на старуху, повалился на бок чугунок. Дочка подхватила, помогла матери.
– Эх! Скотина безрукая! – от отклика мужа Галина вздрогнула, руки ее задрожали, – И что за баба! Самогон давай, да вон пошли …
И Галина безропотно поставила на стол бутыль самогона.
– Этих баб в узде держать надо! Чуть спуск дашь… Ты-то так бобылем и будешь? Чего свою обратно не притянешь, коль с училкой не сошёлся?
– Пущай одна поживет, – признаваться, что силой вернуть Ксению он не может, Прохору было неловко. Разве Николай поймет?
– Так ведь хозяйство… Без баб-то никак. Тянут свою лямку. Я на днях велел моей яму раскопать под навоз. Напугал чуток, не без этого, так она за два часа управилась, – Николай усмехнулся, мелькнуло язвительное жестокое выражение, и Прохор вдруг живо представил, что царит в этом доме, когда тут нет гостей. Его аж передёрнуло, – Через два-три года все бабы будут общими. Да-а… не знал? Какая-то монашка об этом в святой книге пророческое указание усмотрела. Давно пора…
Уходил он от Николая сытый, пьяный, с полными руками угощений, но с чувством отвращения от порядков в этом доме, уверенный, что такого уклада себе он не хочет.
А вернуть Ксению так хотелось. От нахлынувших эмоций и количества выпитого навернулись слезы. Он шел, шатаясь, по деревне, прижав к груди холщовую сумку и слизывал бегущие по щетинистым щекам слезы.
Вот станет он трактористом… Надо учиться. Без этого нынче никуда. И жены без этого не вернёшь.
А у Ксении своя история. Из их станции и впрямь решили сделать разъездной узел. Потому что разворачивался тут леспромхоз, строилась узкоколейка. Потому что новое советское хозяйство накручивало свои обороты, производились новые паровозы, разрасталось хозяйство.
В августе дежурный по станции начал с ней разговор.
– Понимаешь, Ксения, тут такое дело …
– Ну, говорите уж! – она испугалась.
– Столковалось начальство тебя в правленцы узла выдвинуть.
– Ты что! Что! Нашли правленку. Тоже себе – умные головы! Я и пишу-то с ошибками!
– Да чего ты сразу отмахиваешься. Не в грамоте дело, хотя и в ней … – он увесисто шлёпнул себя ладонью по колену и встал, – Ты вот что. Подумай, Ксения, маленько. Баба ты умная. Отказываться-то я б не советовал. Время, знаешь-ли, такое… Тебе б в партию ещё…
И Ксения все поняла. Время, и правда, становилось каким-то другим. Оказалось, что у советской власти повсюду враги. Врагом становился зажившийся при новой власти крестьянин, ошибающийся в расчетах работник, сказавший хоть слово против властных структур сотрудник.
То и дело являлись на станцию уполномоченные, нервные, вооруженные. Планово совершались аресты. Подводами увозили людей из ближайших сел. Даже меж своих говорили об этом шепотом. Нынче – отказ от такой должности значил – причинение вреда властям.
Но для того, чтоб взять на себя такую ответственность, нужно было поехать на двухмесячные курсы. А как же дети?
Ну, Стёпку, может, и определит к Элеоноре. А девочки? Нет, невозможно ей было уезжать на учебу. Должны же понять…
В сентябре приехал Прохор за Степкой. Опять вдвоем с дедом Кузьмой.
– Учёным будешь, Степан,– растягивал слова дед Кузьма, – Уче-оным…
Стёпка гордился, был серьёзен, как взрослый. Они укладывали его вещи на телегу.
– И я учиться поеду после уборочной, – вдруг вставил Прохор, – Может трактор даже получу.
Ксения подняла на него глаза. Она рада была за Прохора, в последнее время жалела его сильно – страдает мужик. Сам ошибок наделал – сам же и расхлебывает. Теперь она управляла мужиками на станции, понимала их суть поболе прежнего.
– Ох! Хорошо как! Я рада за тебя, Прохор. А мне вот – не судьба,– не хотела говорить, само вырвалось.
– А чего тебе-то?
– Да-а… Выдумали умники! – она махнула рукой, как на пустое, – Меня… Меня в директора узла путевого. Разе справлюся я? Да и как учиться-то? Детей-то куда? А там долго, два месяца. Придумали себе глупость…, – Ксения говорила и укладывала вещи, переживала – сына от себя отправляла впервые.
Прохор не сказал ничего. Только пока ехал, думал всё. Такой поворот – Ксеня – директор узла паровозного. И не верится. Но не стать ей директором, потому что дети не дадут. И оставить не на кого. Нет бабок и дедов у них. И ведь как странно-то это. Какой она директор? Но, если поразмыслить, вспомнить, сколько рассказывала она ему в последнее время, как дотошно разобралась в движении поездов, в формировании составов, к взвешивании, дозировке грузов… И не училась нигде, а понимает…
Стёпку приняла Элеонора. Жили они ещё в ангаре, но встретила с радостью. Старый ангар стал совсем непригоден к проживанию, но Элеонора улыбалась. Стёпка был серьёзен и строг. А вот Лизавета щебетала без умолку – рада была другу.
Эту ночь Прохор не спал, выходил на двор, стоял на крыльце, смотрел на дождь, сворачивал козью ножку, дымил, а потом опять ворочался и опять выходил. В воздухе висела тяжёлая сырость, поскрипывал колодезный журавль, а Прохор все думал и думал – о жизни своей, о судьбе, о деревне и о любви.
А утром перелез через низенький плетень и, чавкая сапогами по раскисшей от прошедшего дождя земле огорода, решительно направился в сторону правления, доложил о своем решении – не поедет на учебу, потому что жена поедет.
– Плевать мне на станцию и их дела. У меня свои планы, – кричал новый председатель, которого назначили вместо Вани Левшина, его собирались судить за вредительство – артель не выполнила план по хлебозаготовкам.
– А мне не плевать на жену. Надо ей учиться сейчас, надо, а я и позже могу, коли пошлёте.
– Хрен тебе, а не «пошлёте». Мужик ты, али тряпка? – кричал ему вслед председатель, демонстрируя весомой кукиш.
Через день Прохор явился в Дементьевку опять. Эти поездки выматывали его, но он вернулся. Зашёл за плетень. С заднего двора услышал голос Ксении – она ласково внушала что-то Катюшке.
Оглянулась на него:
– Со Степкой что? – перепугалась, Прохора на ждала.
– Хорошо всё с ним, отвёз. Да только… Только к себе заберу. Пусть дома живёт.
– Так уедешь ведь. Ведь на учебу уедешь… Как же?
– Ксень! Давай детей ко мне, справлюсь, уж не маленькие, – он смотрел на свои сапоги, – Поезжай – учись. Отказался я от учебы, с детьми останусь. А ты езжай, нужнее тебе, – он говорил это, как будто стесняясь своего собственного решения.
Казалось ему, что не мужицкое оно какое-то, стыдное. Не зря ж председатель его тряпкой обозвал. Как это – мужик дома с детьми, а жена где-то изголяется, учится. Да ещё и начальником большим потом станет…
Непривычно это, но всей своей душой понимал – только так и надо, только так и может он заслужить ее прощение, только так будет у него к себе самому уважение.
– Поезжай, Ксень, учись. Я справлюсь с детьми. Ждать тебя будем.
Он вскочил на лошадь, возвращался в Димитровку. Осенняя дорога стелилась навстречу, а вольный ветер входил в самую душу.
И было на сердце легко – правильно он всё сделал, теперь он точно знал – правильно.
***
Вернулась Ксения с учебы уж к концу зимы. Пока училась – вступила в партию. Изменилась совсем. Стала будто городская – черное пальто, портфель. Она похорошела, похудела, взгляд ее стал мудрее, а длинные девичьи косы притягивали.
Прохор робел при ней. Казалось – чужая. Даже речь ее изменилась, голос сделался строгим и уверенным. Она приехала за детьми. Дали ей домик у железной дороги. Каменный, белёный и неуютный. Не было вокруг него даже плетня. Но она забирала девочек туда. Теперь на станции она была почти постоянно, удобнее было жить рядом. Лишь Стёпку оставила у отца – он учился.
Узел железнодорожный разрастался. Из форменного кителя Ксения не вылезала. Она спала по несколько часов, и опять возвращалась в диспетчерскую или бегала по путям, составляя товарники, решая вопросы с людьми. Людей не хватало всегда. Проблемы путейцев, отгрузка леспромхоза, неисправность паровозов – всё было ее делом.
И не было никакой возможности вырваться в Димитровку, навестить сына. И тогда Прохор стал приезжать сам, привозить скучающего по матери Степана.
– Прохор, посмотри, хвостовой миновал водокачку аль нет. Сбегай… Молчат, сволочи…
И Прохор бежал. Теперь всё было иначе, чем раньше. Теперь Ксения указывала, а он исполнял эти указания.
Как-то приехал он со Степкой, пришлось им с Ксенией идти по делам в леспромхоз. А возвращались по путям обратно уж, когда стемнело. Тускло поблескивали рельсы, вдали на станции горели красные и зелёные сигнальные огни. Было ещё прохладно, китель грел слабо. Ксения поежилась, и Прохор снял с себя фуфайку, накинул на нее.
– А ты как же?
– Привычный я…
– Прохор. А вот ты учиться собирался на тракториста. А на машиниста не хочешь?
– На машиниста? Да где мне… Чай там пятилетка хошь нужна?
– Нужна, – Ксения вздохнула, – Нужна, но … Сейчас вот указ пришел, чтоб обеспечить… А где народ-то с пятилеткой взять? У кого и есть, так уж работают. Вот и ищу… Учиться долго, семь месяцев там … А меня, прям, измучили – выдай! А где я возьму?
– А где учиться-то?
– В области…
– Так посевная скоро, как…?
– Это-то решим. А там и платят даже, за учебу-то. И не так это трудно. Я тоже, знаешь, как боялась, когда ехала, а потом училась получше других. И ты справишься…
Рельсы тихо запели, приближался состав.
И тут Прохор шагнул ей навстречу, взял за плечи:
– Ксения! … – он тяжело задышал, – Одного хочу. Жить с тобой хочу! Вернуть всё хочу! Скажешь – учиться, поеду. Скажешь, головой в омут – брошусь. Только прощенья твоего жду. Понимаю – не достоин уж, вон какие вокруг тебя вьются … Разе мне, безграмотному, чета. Начальники, комиссары… А я что? Мужик – деревенщина…
Налетел ветер, мимо застучал состав, он долго и протяжно гудел. Ветер бил наотмашь по лицу, по плечам, трепал волосы. Ксения обхватила руками Прохора за небритое лицо, приблизила свои губы и нежно несмело его поцеловала. И, казалось, наполняется душа силой и ветром, будто росли за спиной крылья.
Он крепко и напористо обнял ее, начал целовать и обещать обещать… Что будет любить всю жизнь, что больше никогда не обманет, что сделает все, как хочет она… Его слова не были слышны, Ксения лишь видела, что он говорит, но не могла разобрать слов. Громыхая пролетали платформы, цистерны, пахло бензином. Но Ксения и без слов всё поняла.
Решили, что Прохор поедет учиться. Ксения занесла его в требуемые списки. Ждали начала обучения. Прохор так и жил ещё в Димитровке со Степкой, а после того, как Прохор уедет, Стёпка должен был перебраться к Элеоноре.
Тем временем в марте на станцию Ксении пригнали теплушки. Оставили на запасном пути. Несколько милиционеров с солдатами распоряжались там.
По особому распоряжению артели и колхозы подали сани, милиция направилась по местным поселениям. Ксения догадалась – будут массовые аресты. Это угнетало, пугало, но обеспечение отправки было ее обязанностью.
Прохор прилетел на день следующий со Степкой и страшной вестью – в деревне забирают четыре семьи, а ещё бывшего старосту Ваню Левина, Николая, и… Элеонору. Дали им полдня на сборы.
Ксения, распорядившись в самом необходимом, оставив детей на соседей, отправилась в деревню вместе с Прохором. Она понимала, что уже бессильна, что ничего сделать не сможет, но не поехать не могла.
На центральной улице Димитровки стояли запряженные сани. Вдоль них расхаживали солдаты с винтовками. У правления стояли деревенские отдельными кучками. Было подозрительно тихо.
Ксения было собралась к Элеоноре, но у ангара ее остановил вооруженный солдат:
– Не положено!
Ксения побежала в правление, но внутрь ее не пустили. Новый председатель с серым лицом вышел только через полчаса. Он был хмур, от вопросов народа лишь отмахивался.
Ксения несколько раз подступала к уполномоченному милиционеру, спрашивала, говорила о беззаконии, но тот, определенно показывая, что ему понятны ее тревоги, лишь разводил руками и твердил:
– Предписание у меня. Должен выполнить… Предписание…
– И куда их?
– На выселение. Не знаю я… Мне не докладают.
Прохор сдерживал ее порывы, то и дело хватал за руки, боялся за жену.
Вся деревня вывалила на центральную улицу.
На санях уже сидели старухи, закутанные до бровей в тяжелые, с бахромой шали, с неподвижными, отрешенными лицами. Двоих маленьких детей матери держали в полах полушубков.
Элеонора сидела с семьёй Бочковых, зажиточных крестьян. Испуганная Лиза, укутанная в пуховый платок, сидела рядом с матерью, держала на руках кошку, смотрела на окружающих, как будто ища спасения.
Николая вывели из дома со связанными руками, красный и потрепанный. Он был без верхней одежды. Солдат вернулся в дом, вынес овечий длинный полушубок, сам накинул ему на плечи. Никакой котомки или вещей у Николая с собой не было. Видно было, что брали его силой. Жены Галины было не видать.
Ксения поспешила к ним в дом. Кроме Галины и детей в доме уж были бабы. Тетка Клава, бормоча и поругиваясь на хозяйку, собирала хозяину вещи и провиант. Галина сидела с остекленелым взглядом, казалось, совсем спокойная.
– Галь, Галь! Остаётесь? Вас не забирают?
Лида Степанова ответила за застывшую хозяйку.
– Нет. Только Николая взяли. Его осудили только… Остаётся она с девчонками.
Милиционер огласил предписание. Говорил тихо, невнятно, читал, проглатывая слоги. Ему самому хотелось скорее бежать от жгучих людских взглядов. Он читал о подрыве и дискредитации Советской власти, о вредительстве и связи с бандитскими элементами… Все притихли, слушали внимательно, лишь деревенская дурочка баба Параня всхлипывала и всхлипывала. Вряд ли поняли деревенские прочитанное.
– Справился, сука! — в бессильной злобе выматерился на милиционера дед Кузьма, — Это ж надо – с детьми да бабами воевать!
Ксения бросилась назад, к Прохору. Всё казалось ей, что может она чем-то помочь.
– Есть у тебя чего дома. Есть хлеб? Тащи скорей все, что есть… Отдадим им, – а потом крикнула в народ, – Бабоньки, тащите чего есть, ведь поездом их повезут, дорога длинная, тащите…
И бабы бросились по избам, потащили котомки, засовали в руки уезжающим. Поднялся тут немыслимый плач, как будто эти действия оттаяли всех, заставили осознать случившееся.
Баба Клава совала свёрток Люсе Бочковой. В последнее время Люся отказывала ей, не давала дочке читать письма сына, брезговала и гордилась своей зажиточностью. А сейчас Люся взяла протянутый Клавой свёрток и слезы полились из глаз.
– Ты уж прости меня тёть Клав, прости меня, не поминай лихом… Прости. Коль даст Бог вернутся, зачитаем тебе все письма по сто раз! По сто раз! – плакала она.
Элеонора сидела с прямой спиной. Увидела Ксению, зацепилась взглядом. Ксения подскочила, но оставалась в метре от Элеоноры, остановил ее солдат. Она передала увесистый свёрток и, держа за плечо солдата, заговорила:
– Там хлеб и баранки, картошка сырая, может запечешь где, а ещё консервы. Как так, Элеонора? Тебя-то за что? Как же…
– Оговорили, наверное… Да и сословие мое неподходящее. Ты не убивайся, Ксень! И там люди живут. И там … Не убивайся. Если школа работать будет, детей отдавай, слышишь. Обязательно отдавай. Ты б Прохора приняла, Ксень. Любит он тебя…, – Элеоноре б думать о себе, а она все наказы давала.
– Приму. Ты как же?
– Мы выживем, Ксень. Не беспокойся. Живучая я… Береги детей, Ксень. И себя береги, будь стойкой, дорогая моя… Помни – жизнь она по слогам пишется, и каждый слог верным быть должен. Думай о каждом слоге. Только так …
Сани тронулись. Ксения растерялась совсем, заметалась в поисках Прохора, хотелось ехать следом, тем более, что везли всех на ее станцию.
И тут из избы Зацепиных выскочила раздетая и растрепанная Галина. С диким воплем кинулась она к мужу. Он так и сидел на санях сзади в накинутом полушубке со связанными руками. Она подскочила, сдернула с его плеч полушубок и начала хлестать им мужа:
– За жизнь мою порченную, ирод! – орала она истошно, – За детей моих битых, паскуда! Ненавижу тебя, ненавижу…
Прорвалось все то, что накипало годами. Она отставала от саней и вновь догоняла их, хлестала согнувшегося от ударов жены Николая. А когда отстала совсем, взяла в руки грязный обледенелый ком снега с обочины, бросила вслед. Ком не долетел, ударил под ноги Николая. Он поднял глаза, смотрел на жену без злобы, просто смотрел как на пустое место.
Дед Кузьма подхватил валяющийся на снегу полушубок, догнал сани, положил его Николаю на колени. Запыхаясь, проговорил:
– Виноват ты перед нею, Коля. Сам и виноват… Езжай с Богом, – Кузьма остановился на обочине, а Николай все смотрел на него, как будто и не с кем ему больше было прощаться.
Последними на санях ехали провожающие, погонял Прохор. Там же уже сидела и Ксения.
На станции сама же она и распорядилась подогнать с запасных путей теплушки – вагоны с узкими прорезями вместо окон. Подводы и сани подъезжали со всех сторон. Добрая сотня людская отправлялась на выселение. За два часа, что стоял там вагон, людей снабдили всем необходимым – печками – буржуйками, водой, одеялами, какие были, и тюками с сеном. Носились солдаты. Не могла успокоиться Ксения. В какой-то горячке собирала людей в такой страшный путь.
А перед самым отправлением вдруг подскочила к старшему уполномоченному по составу с выселенцами:
– Пустите проститься, сестра там…
– Какая сестра? Не положено, – он глаза вылупил. Паровоз уже гудел.
– Родная… , – Прохор страшно переживал за Ксению, пытался увезти, брал за плечи, но она рвалась, – Пустите… На минуту… Ну?
– Аа, – милиционер махнул рукой запирающему вагон солдату – уж очень понравилась ему начальница станции, так помогла с этой отправкой, просто – гора с плеч.
Ксения вскочила в вагон, нашла глазами Элеонору с Лизой.
– Элеонора! Дорогая моя! – она присела на корточки перед ними, дышала тяжело, – Оставь нам Лизу, слышишь… Оставь! Как свою любить буду. Куда с ребенком-то? Ну… Вернёшься – твоя она. А мы убережём. Оставь…
Элеонора моргала глазами, медленно соображая, что предлагает Ксения. Но решение нужно было принять быстро, паровоз гудел, в дверь уже покрикивали, торопили…
– Партийная я. Чай, меня не тронут. С Прохором, как свою мы ее … , – тараторила Ксения.
И Элеонора молча начала подталкивать дочку, чтоб встала, чтоб пошла с Ксенией. Лиза поднялась, глядя то на мать, то на Ксению. Она по-прежнему держала рыжую Муську на руках. Элеонора сидела на тюке сена низко, над ней уж возвышались Ксения с Лизой, она оцепенела:
– Вещи есть ее?
Лиза сама взяла из кучи узел, тихо произнесла.
– Вот моё.
– Метрика? – Ксения спешила.
– Вот, вот, – Элеонора, наконец, очнулась, достала из внутреннего кармана документы, дрожащими руками протянула Ксении метрику дочери.
Ксения с Лизой отправились в широкие приоткрытые двери вагона, Элеонора, ещё не веря в содеянное, шла следом.
Ксения спрыгнула, подхватила Лизу и уже в закрывающиеся двери крикнула:
– И не смей сомневаться! Слышишь, не смей! Мы ждать тебя будем, ждать…
– Э-эх! Отправляемся, – милиционер сделал вид, что не заметил девочку.
А Лиза смотрела на закрытые двери и ещё не понимала, что рассталась с матерью. Всё произошло так быстро.
– Мама! Мама! – тихо говорила она, удивлённая тем, что мать осталась там, в закрытом вагоне, а она – здесь.
Вагон тронулся, провожающий народ закричал громче, бросился следом, запричитали, заревели бабы. Следом долго бежали и Ксения с Лизой. Муська спрыгнула с рук, а Лиза и не заметила. Она бежала за матерью.
Сквозь узкое окошко видна была чья-то машущая в прощании рука. Лиза решила, что это рука мамы, она махала тоже. Перрон кончился, а они всё ещё бежали.
И когда последний вагон обдал бегущих снежным вихрем, когда красной точкой поплыл он вдаль, когда наступила вдруг тишина, пустая и грустная, народ понуро потек обратно на перрон.
Ксения с Лизой шли последними. Она крепко держала девочку, а когда подняла голову, увидела Прохора. Он шел против людского течения, навстречу им, держа на руках Муську. Он приблизился, молча подхватил девочку на руки, прижал к себе и пошёл вперёд.
А Ксения замерла на секунду, глядя им вслед.
Этот слог своей судьбы она точно написала верно. Верно, как велела Элеонора.
А значит и жизнь напишет.
Всю жизнь напишет по слогам …
***
Друзья!
Эта повесть окончена.
Но я оставлю за собой право вернуться к ней. Когда? Не отвечу. Наверное, когда следующий слог созреет. Хочется, чтоб и мои слоги письма, как слоги жизни героини, были верными …
автор: Рассеянный Хореограф
