Свекольное поле тянулось километром до самой посадки. Маленькая Люба серьёзными глазками-блюдцами смотрела в его конец — туда, где кончалась выделенная ей грядка. Живот девочки ныл — её преследовало не выключаемое чувство голода, впрочем, как и всех. Ножки дрожали от слабости и недосыпа. Увидев, что мама спустилась со своих костылей на землю и ползком начала прополку, девочка спохватилась. Безжизненная правая нога мамы волочилась между грядок и эта картина привела бы четырёхлетнюю Любочку в ужас, не видь она этого почти всю жизнь. Братья тоже приступили к работе. Играть никому не хотелось. Игры — это для более сытых времён. Нужно успеть, пока не распалится солнце. Любочка ступила босиком на иссушенную землю и её миниатюрные детские пяточки отпечатались на полевой пыли. Наравне со всеми она стала прорывать сорняки.
Когда в 1942 году с фронта пришла похоронка о том, что их отец погиб в бою, маму на нервной почве парализовало ниже пояса. Одна нога частично восстановилась, вторая же так и осталась бесчувственным куском мяса. Любочке в то время едва исполнился год. Помимо неё, на руках мамы осталось три старших сына, но все они были ещё детьми.
Мама почти заканчивала свою грядку, когда Люба достигла середины поля. Она выпрямилась, потянула вверх ручки, чтобы хоть как-то размяться. Солнце уже поднялось за посадкой и сочно-зелёные листья свёклы как бы раскрылись от его лучей, стали более раскидистыми. Спину Любочки начало припекать. Голова кружилась, в горле пересохло. Братья продвинулись далеко вперёд, а она, как всегда, позади. Мама доползла до теней посадки присела на траву. Любочка чувствовала, что больше не в силах выдернуть даже тощенький сорняк. Испытывая стыд перед работающими братьями, пошатываясь и цепляясь за самый край ускользающего сознания, Люба направилась к маме.
«Боженька, прости меня, пожалуйста, я только водички попить и сразу же вернусь», — думала по дороге маленькая Любочка и виновато посматривала на синее небо, и там, среди высоких и чистых облаков, она отчётливо видела Господа, следящего за нею суровым и мудрым взглядом, Господа, который знал о ней всё и слышал каждую её нехитрую мысль. Набожность была у Любочки в крови, она всосала её с молоком матери, и всё, кого она знала, были чрезвычайно богобоязненными и не испытывающими никаких сомнений в том, что Бог есть, и кары его также велики, как и любовь. Мама всегда говорила, что Господь их не оставит, если сердца их будут чисты, а помыслы устремлены к тому, чтобы чтить божьи заповеди. У них в семье сложилась и своя заповедь за время войны: не себя жалей, а других, родных.
— Мама, можно мне водички, пожалуйста? — отводя глазки от лица матери, сказала Люба.
На лбу женщины была размазана грязь — протирала его от пота тыльной стороной ладони, а руки-то все в земле. Сальные волосы выбились из-под платка, она дышала тяжело и морщилась от загрудинной боли. Рабочий фартук мамы тоже весь в грязи — ещё бы, ведь ползком обрабатывала всю грядку.
— Вон там, в котомке возьми, и мне дай чуток, — выдохнула мама.
«Бедное дитё! — думала она. — Ей-то это всё за что?»
На исхудавшем личике дочери остались одни большие глаза без капли наивного детства. Только нужду, голод, страдания и потерянность выражала их синева, а белые кудряшки волос сбились от проступившего пота.
«Несчастная моя девочка. Никак не облегчить мне твою участь. Помоги нам, Господи, спаси грешных!»
Любочка отпила из фляги немного воды, хотелось всё выпить, залпом, до того было вкусно и нужно, но она знала, что необходимо оставить и другим. Она передала флягу маме.
— Оладушек возьми там и посиди рядом со мной, отдохни.
— Но, мама, я ещё не дополола…
— Поешь, говорю!
От мысли о еде в желудке девочки засосало. Люба взяла оладушек — он сплошь зелёный да коричневый, испечён ведь в печи из одной лебеды с отрубями. Она проглотила его и даже не успела почувствовать вкус. Потом прижалась к маминой руке и, разморенная солнцем, чуть не задремала за те пять минут покоя. Любочка вернулась к своей грядке, а мама начала допалывать её с другой стороны. Братья закончили свою работу и сделали привал, и смели всю воду с оладьями за минуту. Потом вместе допололи ещё одну общую на всех грядку и собрались домой. По пути им встретился односельчанин, что недавно вернулся с войны. Мальчишки смотрели на него во все глаза, оборачивались вслед. Восхищение и горечь смешивались с завистью.
— Мама, а вдруг и наш папа ещё вернётся домой? Ведь Фроловых папка вернулся, а они тоже получали похоронку… — сказал средний, Василий.
— Он не вернётся, — отрезала, тяжело дыша, мама. Костыли натирали подмышки.
— Ты не можешь знать точно! Я вот верю! — притопнул ногой упрямый Василий.
Мама остановилась и обвела усталым взглядом своих детей. Какие же они все… Господи! А Васька вылитый отец. Им кажется, что если бы случилось чудо и отец вдруг вернулся, жизнь стала бы совсем другой.
— Чувствую я, Вася, просто сердцем чувствую, что нет его больше. У нас с вами одна надежда — на себя и на…
— Бога, — закатил глаза самый старший, Алёша.
— Цыц, окаянный! Не смей так!
— Да где он, этот Бог твой, небось, чаи попивает мирно, пока мы все тут дохнем, но уже без войны!
Мама разъярилась и замахнулась на него костылём.
— Ещё одно слово в таком духе и будешь жить в собачьей будке, но не в моём доме!
Алексей ускорил шаг и Люба услышала, как он пробурчал себе под нос:
— Не нужны мы этому Богу. Вот подкинет он тебе ещё одну свинью, может, прозреешь.
Мама перекрестилась на купола стоящего за вереницей домов храма и Любочка прилежно за ней повторила.
В ту злополучную ночь Любочка крепко спала под боком матери. Из сенцов тянуло навозом — там держали корову, главную кормилицу семьи. От взволнованного лая собак корова проснулась и начала жутко мычать, переполошив весь дом. Надо сказать, что дом у них был не отдельный, а на три хозяина, и в двух других половинах жили невестка-вдова с маленькой дочкой и их глухой дедушка, доживающий последние дни.
Мать ласково успокоила корову и с Алексеем вышла во двор. В доме невестки Светланы были люди, слышались её истеричные, отчаянные крики и мольба. Алексей перепрыгнул через разделяющий дворы забор и хотел ворваться в дом, но тут из него вышли двое мужчин и волокли за собой сопротивляющуюся и рыдающую Светлану.
— Куда вы её? Что случилось?
— Арестована по приказу.
Светлана взвыла, бешенным блеском горели в свете звёзд её глаза:
— Три колоска сорвала с поля! Три колоска несчастных! Да что ж делается-то! Жрать ведь нечего!
— Поле не ваше, а колхозное! Теперь будете отвечать! — грубо дёрнул её конвойный.
Тут Светлана увидела свою полупарализованную родственницу.
—Наташа! — крикнула она уже со спины, — Умоляю, возьми к себе мою Дашку! Она в доме! Одна! Сгинет в приюте дитё! Богом заклинаю, возьми её на время!
Крики Светланы вскоре стихли.
— Сходи, возьми девочку, — сказала мать Алексею.
Алексей вынес на руках плачущего ребёнка.
— Не плачь, не плачь, Дашенька. Пока со мной, с тётей своей побудешь, а мама скоро вернётся… — пожалела Наталья дитё и улыбнулась ей, погладив по щёчке.
Она уложила девочку между собой и Любой (больше было некуда). Ребёнок долго не мог отойти от испуга и всё всхлипывал, просился к маме. Любочка не понимала, что происходит, но по тому, как горько причитала мама и вытирала краем простыни слёзы, поняла, что случилось нечто страшное.
За три колоска пшеницы, сорванных с поля, Светлану посадили на два года. Наталье было жаль отдавать девочку в приют, хоть и самим есть нечего. Она оставила Дашу у себя.
— Ну вот, ещё один рот.
Алексей враждебно глядел на жавшуюся к его матери тощенькую девчушку, такую же мелкую, как и его сестра. Ей выделили на завтрак стакан молока — разделили скромный паёк не на пятерых, а уже на шестерых.
— Чем кормить будешь?
— Чем Бог даст, — вздохнула Наталья.
***
Девочка Люба, трепеща, поцеловала поднесённую мамой икону. Она навсегда запомнит эти душные запахи церковного ладана и мирры, ведь уже намного после они крепко станут ассоциироваться у неё с приступами сосущего голода и отчаянной, не имеющей право на жизнь надежды. Привыкшие страдать, им казалось, что этот мрак никогда не закончится, что это и есть обычная жизнь на земле — что она лишь страдание и боль. Каждое воскресенье мать водила их в церковь, всех, кроме старшего Алексея — он был с ними в оппозиции.
Вошедшая в их семью двоюродная сестра Даша была девочкой тихой и некрасивой. Рядом с хорошенькой, но такой же истощённой Любочкой, она казалась совсем жалким заморышем. Любочка слышала, как однажды братья переговаривались и Васька ляпнул, что если кто и помрёт от голода первым, то это будет Даша. Да и не так жалко её, как своих. Как бы то ни было, обе малышки трудились наравне со всеми и продолжали дружить, как это и было до ареста её матери Светланы.
Корова была в их семье воистину священным животным, все вкладывали в неё много труда — и сени после неё каждый день чистили, и пасли, и сено запасали (братья жали его серпом, а девочки потом собирали), и водичку подавали, но, честно говоря, кормить было особо нечем. Когда же корова была в запуске, приходилось совсем худо, ведь не было даже молока. А ведь был и натуральный оброк: мясо, молоко, яйца, фрукты, овощи… И неважно, есть у тебя животные или нет, яйца и мясо должны были обязательно сдавать.
— Вот оно как, Алёшенька, сами яиц тех бог знает сколько не ели, а сдать обязаны! — плакала мать, которой эти яйца достались непосильным трудом.
На лице 15-летнего Алексея явственнее проступали скулы:
— Значит, надо так, мама. Терпи, потом легче будет. На таких, как мы, вся страна и держится!
— Да что мне та страна, когда собственные дети пухнут с голоду…
В конце августа убирали свёклу: выкапывали, очищали, отвозили на сахарный завод. И мама опять ползком по полю со своей парализованной ногой… И Люба с Дашей тоже всё таскали на себе. За свёклу им давали зерно.
Творог — самая лакомая и сытная пища, которую время от времени по кусочку позволяла себе их семья. Именно об одной съеденной горсти творога осталось у Любочки воспоминание, мучавшее её всю жизнь.
Дело было перед Пасхой. Корова их ушла в запуск, семья хочешь не хочешь, а держала пост. Любу с Васей мать послала в соседнюю деревню к бабушке — та обещала дать им немного творогу, чтобы разговеться на праздник. Поздно спохватились, что пора возвращаться домой. Хоть и близок путь, а уже взошла луна и блекло освещала петляющую между деревнями дорогу, и снег белел по лугам, и дуло злобно, даже зловеще с тех лугов на двух детей, которые и без того еле передвигали ноги от хронического изнеможения. Хоть и накормила их бабушка борщом ещё в обед, да что тот борщ из нескольких кусочков мороженого картофеля с капустой — вот и весь его состав. Так что шли привычно голодными.
Последние силы вытягивал из Любочки холод и страх перед этой печальной луной, которая смотрела на них как бы со вздохом. Девочка остановилась и села на снег.
— Я устала, Вась, не могу больше идти. И ноги болят. Тут останусь, а ты иди, мама ждёт.
Вася присел перед ней на корточках. По его телу пробежала волна мурашек. Таинственная, враждебная ночь подступала со всех сторон.
— Ты чего, Люб, чего? Я же тебя не донесу, узелок с творогом тащу еле-еле. Вставай, Люб. Ну? Вставай.
Он слабо потащил её за локоть, но Люба не сдвинулась с места.
— Не могу я, Вася, правда не могу. А ты иди, вам без меня будет лучше, легче. Я вот тут просто посплю…
Люба с обречённостью и страхом обвела своими глазками-блюдцами землю вокруг. Снег, луна и волки. Непременно будут и волки.
Василий присел рядом с ней и стал развязывать узелок. Белый, нежный и рассыпчатый творог открылся его взору. Вася сглотнул и протянул его Любе.
— Любочка, скушай кусочек. У тебя силы появятся, тебе надо. Я никуда без тебя не пойду.
— Нет, нет, ты что! — ужаснулась маленькая Люба, — нельзя его кушать, ещё Пасха не настала!
— Да тут никто и не заметит. Один кусочек!
— Нет, не могу, бабушка будет ругать!
— Ну, пожалуйста, Любочка, всего один!
Люба решительно отвернулась.
— Нет! Нельзя!
Долго умолял её Василий, плакал, обнимал, подносил творожок к её рту… И Любочка сдалась — съела горсть вкусного творога. Люба почувствовала, что в её маленькое тельце вернулось немного жизненных сил. Они пошли дальше домой.
художник Морган Вестлинг
Всю ночь пятилетняя Люба не могла сомкнуть глаз. Тихо лежала она возле мамы и двоюродной сестры и горячо молилась до самого утра, чтобы Бог простил её за то, что разговелась раньше времени. Ведь он видел всё, он всё знает! Нет, не простит… Такое нельзя прощать. Она преступила очень запретную черту. Ох, что сказала бы мама, узнай, какая у неё бессовестная дочь! Любочка плакала и прощалась со всеми крохами надежд на более лёгкую жизнь. Не заслуживает она ничего, ведь предала самое святое, что есть у них. Веру свою предала.
***
Светлана вернулась из тюрьмы ещё более худая, бледная и с проступившим на щеках румянцем. Она не стала таить от родственников своего недуга, боясь заразить их. У Светланы был тубеҏкулёз. Девочка Даша вернулась к маме, прожила с ней один мучительный год, а когда Света умерла, вернулась назад в семью тёти Натальи. Однако вскоре её судьба решилась в один момент, причём самым наилучшим для неё образом.
После трудного дня, ближе к вечеру, Наталья иногда выходила за двор и присаживалась на завалинку. Костыли к стене дома приставит, а сама глаза зажмурит и подставляет лицо уходящему солнцу — окна их дома как раз выходили на закат. Июньское солнце под вечер тёплое, нежное, так и ласкает кожу усталыми лучами. Вокруг Натальи куча детей и все её, все четверо. Девочки тортик из земли соорудили, украшают его мелкими белыми цветами, а мальчики с палками бегают и кричат «тыщ-тыщ-тыщ!», «тыщ-тыщ-тыщ!» — в пулемётчиков играют.
И вот в один из таких дней проходила мимо них местная женщина Агафья. Наталья знала, что семья их живёт хорошо, не впроголодь, а сама Агафья довольна упитанна и на вид здорова, только одна беда у неё, что нет своих детей, о которых они с мужем мечтают уже лет 15. Разговорилась она с Натальей, обсудили последние новости. Девчонки облепили маму: Дашенька между колен к ней забилась, а Любочка под руку влезла и Наталья перебирала её спутанные за день светлые кудряшки. Глаз не могла оторвать от детей та женщина, особенно от Любочки, да и на мальчишек шумных поглядывала, улыбалась с их проказ. Все детишки у Натальи тощие, и сама Наталья измождённая, но видно, что любит их, заботиться, как может, горемычная, с одной-то ногой. Раньше хоть старший был у неё, Алексей, и за отца и за брата, окончил строительный техникум, молодец парень, а теперь и его забрали в армию.
Женщина села рядом с Натальей, посюсюкалась с девочками, а когда те отбежали, сказала:
— Наташа, как же тебе, должно быть, тяжело с четырьмя детьми… Я вот что предложить хочу — отдай мне одного ребёночка… Ты же знаешь, я не обижу, будет жить, как у Христа за пазухой, в заботе и любви…
— Чур на тебя! Что говоришь такое?! Это же мои родные дети! — возмутилась Наталья.
— Родные-то родные, а все голодные! — выпалила Агафья и умоляюще заюлила: — Ну отдай одного, Наташ… Будет он сытым, ухоженным, будет у него нормальное детство. Вот эта девочка твоя, Любочка, какая хорошенькая! Разве не заслуживает она более лёгкой жизни? Отдай её мне, сжалься над дитём! Я буду жить ради неё, дышать ею и всё-всё для неё с мужем сделаю!
Наталья, впечатлённая, посмотрела на Любочку. Какая же она и впрямь куколка! И вся в обносках штопанных-перештопанных, и ничего хорошего эта Любочка за всю свою короткую жизнь не видела, кроме нужды и труда. Однако любила Наталья свою кровиночку, единственную долгожданную девочку после трёх мальчишек подряд… Как можно отдать вот так частичку своей души? Как оторвать от себя? И как оставить при себе, зная, что ничего материального не может она дать дочери, только любить может?.. Глубоко, истово любить, и больше ничего.
— Нет, Любочку я тебе отдать не могу, — ответила Наталья деревянным голосом, — и понимаю, что ей было бы лучше с тобой, но что, коли вырастет она, будет думать на родную мать, что избавилась? — Наталья задохнулась от одной этой мысли, взялась за сердце. — Нет, не могу отдать Любочку, она душа моя. А вот Дашу, племянницу мою, можешь забрать, хотя тоже жалко дитё, но она хоть так, хоть эдак, сиротка круглая, пусть хотя бы сытая будет.
Агафья, не долго думая, согласилась и на Дашеньку, и тут же сразу её полюбила, подозвала к себе, приласкала, как родное дитя, заманила лаской и обещаниями к себе домой. И Даша согласилась пойти с ней. Растерянным и не до конца понимающим взглядом посмотрела Даша на Наталью — та кивнула ей сквозь слёзы, обняла, поцеловала…
— Иди, Даша. С тётей Агафьей тебе будет хорошо, будет она для тебя любящей мамой.
Дашу забрали. Наталья смотрела, как удаляется девочка за руку с Агафьей, несущей скромный узелок с пожитками девочки, смотрела и крестила их вслед, и молилась, поглаживая белокурую головку Любочки: «Господи, прости! Прости меня, грешную! Прости, прости…»
Даша и впрямь стала жить очень хорошо. Появились у неё и аккуратные платьица, которые Агафья шила ей из самых красивых в доступе тканей, и щёчки у Даши появились, и ручки у неё теперь всегда чистые, позабывшие непосильный труд. Округлилась она, похорошела, на чернявой головке у неё всегда идеальный порядок и яркие бантики блестят в тоненьких косах. Любочка не могла не завидовать Дашеньке. Да что уж там! Братья её тоже завидовали. Одна мама искренне радовалась за племянницу, хоть и понимала чувства своих детей.
— Ничего, Любонька, ничего, родная, глядишь, и у нас всё наладится. Так, как я, никто вас любить не будет. Никто и никогда.
Вскоре Люба с братьями пошла работать на овощную базу. Таскали ящики с овощами и фруктами, отсортировывали гнильё, иногда удавалось и покушать что-нибудь, если снисходило начальство. А с сентября начиналась школа, Любочка перешла уже в третий класс. Училась она с усердием. А потом был четвёртый класс, самый стҏашный в жизни Любы и братьев — их мама умеҏла.
Детей забрали в интернат. Два года Люба вместе с братьями провела в его стенах. Вернувшийся из армии Алексей пришёл навестить их, такой возмужалый и целеустремлённый, дети трогали его, обнимали, не могли поверить, что это их брат, которого они не видели три года. На семейном совете Алексей сказал:
— Встану на ноги и заберу вас, потерпите ещё немного. Вы мне самые родные, не оставлю вас в беде.
В армии Алексей повысил уровень своей строительной профессии. Он поехал строить города. Через полгода Алексей женился, сразу предупредив невесту, что братьев с сестрой не оставит. Потом получил квартиру, двигался вверх по карьерной лестнице. Когда Любе было 12 лет, он забрал её к себе вместе с Гришей, младшим из братьев. Средний брат Василий отказался покидать стены интерната.
— Мне тут и так всего ничего отмотать осталось, не хочу садиться тебе на шею, — упрямо заявил Вася. — Я сам со своей жизнью справлюсь, уже не маленький.
Он обнял на прощанье Любу и прошептал:
— Видишь, хорошо, что я заставил тебя в ту ночь творог съесть, помнишь? Жизнь налаживается, Люб. Теперь всё у тебя будет хорошо. А если вдруг что, помни — у тебя всегда есть я.
— И я у тебя всегда буду, Вася, — плакала Люба. С Василием они были наиболее близки.
Всей душой полюбила Люба город Орёл. Ей нравилось в нём всё: люди, улочки, аллеи, высокие дома, тенистые скверы и сосновый бор за городом, куда они ходили на пикник. Алексей с женой относились к ним исключительно хорошо, поддерживали их таланты. Люба посещала танцевальный кружок, Гриша тяготел к конструированию (повзрослев, он станет работать на автомобильном заводе). Никогда не отказывалась Люба в помощи с ребёнком Алексея, обожала маленького племянника. В школе Любочка училась только на отлично, вступила в комсомол, была активисткой. После школы она получила высшее образование и стала работать в отделе культуры. Ещё в институте Люба встретила будущего мужа и на последнем курсе родила дочь, отраду всей своей жизни.
Василий же, ещё будучи в армии, стал получать профессию машиниста. Он вернулся в родную деревню, женился, привёл в порядок дом и стал работать в колхозе. Всей семьёй съезжались они на праздники в дом Василия, только Даши больше не видели, но из переписки знали, что у неё всё хорошо — она уехала с мужем-военным на Север и счастлива.
Поля уже давно засеяны не свёклой, а пшеницей. Никогда не забудет Люба тех тяжелых дней. И маму свою любимую, родную, последние жилы из себя ради них вытягивающую, тоже никогда не забудет. Как ползала она вместе с Любой по тем полям… И то, как ждали они с войны отца, высматривали его в силуэтах дальних прохожих, до конца надеясь, что он всё-таки выжил. Нет, нет! Что бы не говорил Алексей, как бы не отрекался от Бога, Любочка точно знает, что это именно он помог им всё преодолеть. Слышал Господь их молитвы, помогал, прощал… Люба смотрела на синее небо и также отчётливо, как в детстве, видела его облик среди пушистых, девственных облаков.
«Спасибо тебе, Господи, спасибо за всё!» — перекрестилась Люба тайком от старшего брата, который подбрасывал к небу племянников перед домом их детства. Она прижимала руки к груди, прикрывала глаза и всем нутром чувствовала, что ещё кто-то один есть среди них. Мама. Она навсегда тёплым шариком в сердце… В сердце каждого из своих любимых детей.