Солнце еще только лениво перекатывалось с боку на бок, щурилось, брызгая золотом на верхушки деревьев, ссыпая бисер искр в дымящуюся утренним теплом реку, а Нина, хмурая, лохматая, с содранными коленками, сидела на крыльце и ныла своим грубовато-низким, надрывным голосом.
-Я кушать хочу. Мамка, кушать!
Антонина, строгая, прямая, с собранными под косынкой густыми, каштаново-медовыми волосами, в длинном, выцветшем платье, ежась от утренней росы, недовольно хмурилась, поглядывая на девчонку.
-Вот, ведь, приблудилась, окаянная! Нет с тобой сладу!
Нина скривила маленький, ягодно-рубиновый рот, показав выпирающие вперед зубы. Им словно бы не хватало места на маленьком личике…
-Мам, ну, дай хлебушка!
-Замолчи. Иди, умойся, волосы прибери. Сестра с братьями встанут, сядете есть.
Еще с вечера Тоня наварила картошки, спрятав ее в зев печи и прикрыв заслонкой, приберегая для детей.
Голодно было в тот год. Все ждали нового урожая, но лето еще даже не перевалило за середину, нужно было экономить. Большая часть выращенных продуктов отдавалась в «общий котел»…
…Тоня, быстро схватив Нину за руку, потащила ее к ведру.
Холодная, обжигающая детскую кожу, вода намочила воротничок кофты, брызнула на босые ноги, заставив девочку поморщиться и заплакать.
-Не надо, мама, не надо! Я сама! – Нина зачерпнула воды ладошками и стала тереть глаза, до боли, до сияющих, зелено-синих кругов перед глазами, лишь бы мама Тоня была довольна, не ругалась…
За столом сегодня было тихо. Дети, быстро сдирая кожуру с картошки, заталкивали ее в рот и пережевывали маленькими зубками.
Антонина, замерев у порога, считала своих цыплят: совсем взрослый, весь в отца, рослый и тощий Антоша, крепкая, щекастая Ирочка, Сашка, вертлявый, лопоухий мальчишка, и она, Нина.
Все были Тонькиными, кроме Нины. Она, пришлая, чужая, отчего-то слишком скоро стала называть тетю матерью, ластилась к ней, хватала за руку, укладывая шершавую ладошку к себе на голову.
Тоня понимала, что ребенок не виноват, что он, слабенький и нежный, ищет ласки, знала, что даже волки не прогоняют из стаи волчат, что остались без матери, выращивают их, как своих…
А Тоня не могла. Лучше бы этой девочки и вовсе не было в ее жизни. Просто не было. Пусть она существует где-то там, ходит, дышит, живет, пусть называет кого угодно матерью, но только не ее!
-Еще! Я хочу покушать еще! – Нина растерянно сунула руку в котелок и, поняв, что там пусто, закусила губу, чтобы не заплакать.
-Да что ж ты такая ненасытная! Хватит, все съели поровну. Замолчи.
-Ну, мама! – захныкала Нинка, ковыряя болячки на коленках. – Немножко!…
-Нет ничего. Идите в поле, там и для вас работа есть. Антош, бери ребятишек, и ступайте. Дядя Павел вас там встретит.
Мальчик, встав и утерев лицо рукавом рубашки, кивнул.
-Ирка, Сашка, пойдем! – прикрикнул он, как, бывало, говорил отец, круто, по-мужски, уверенно.
-А Нинка? Пусть тоже идет! – Ира зло посмотрела на девочку. – У меня тоже ножки болят, а я пойду. Пусть с нами идет!
-Цыц! – шикнула Антонина. – Нина болеет, ты же знаешь! Принеси мне, Ирочка, васильков букетик, как закончите, хорошо? Мы его в баночку поставим, ах, как красиво будет!
Ирина заулыбалась, кивнула и первая побежала к калитке, подобрав подол великоватого для нее, перешитого с материнского, платья.
Ножки резво топтали по тропинке, чувствуя каждый камушек, здороваясь с ним, отдавая свое тепло и силу, детскую, отчаянную.
Нина смотрела вслед ребятам, сидя на ступеньках и растирая в ручках кусочки глины, собранные с деревянных половиц.
Живые, любопытные, голубовато-серые глазенки снизу вверх разглядывали Антонину, пока та прибирала со стола остатки нехитрого завтрака. Нина считала, что мама Тоня красивая, не такая, конечно, как ее мама, та, что ушла по дороге, за березовую рощу, скрылась за поворотом, и отчего-то не вернулась.
Антонина так же, как Ниночкина мама, закусывала губу, когда не хотела, чтобы ее улыбку видели другие, также как мама, напевала «Ой, ты, полюшко родимое…», когда дети, улегшись, кто на печке, кто рядом, на кроватках, клали свои головки на сложенные ладошки и закрывали глаза.
Нине очень хотелось лечь прямо рядом с Тонечкой, уткнуться личиком в ее спину и слушать, слушать, как бьется материнское сердце. Ведь сердца у всех стучат одинаково, то грустно, то радостно, то замирая от страха, но ведь одинаково, ведь тетя Тоня тоже мама, она же может полюбить Нинку…
Но Антонина гнала девочку на печь.
-Там теплее, ночи еще холодные, иди, ложись туда, — говорила она, отворачиваясь…
…Нина не ходила в поле, не помогала выдирать колючие, маслянисто-блестящие от ядовитого сока, сорняки, не собирала сено, которое пахучим, прелым ароматом ударяло в нос и кололо пальцы, забиваясь занозами под обгрызенные ногти, не кричала, улюлюкая, когда Антоша гнал коней на водопой после работы.
Нинка была больная. Отчего-то ее ножки, скривившись, загнувшись колесом, неуверенно ступали по земле, заставляя девочку нагибать спину и растопыривать руки, чтобы угнаться за другими.
То ли молодому организму не хватало витаминов, то ли сказались перенесенные недуги, но Нина уже больше никогда не станет такой же стройной красавицей, как ее мать.
И Антонина чувствовала и пугалась того, что ненавидит ее за это, ненавидит эти глаза, туманные, серые, когда ей грустно, и голубые, когда девочка вот-вот засмеется, эти ручки, ловко сплетающие травинки в замысловатую косичку, эту привычку нагибать головку, когда прислушивалась, и мять в руках мякиш хлеба, а потом прятать его за щеку и, наслаждаясь растекающимся по рту кисловатым вкусом, долго не проглатывать…
Так делала и Машка, Тонина старшая сестра. И ныла… Когда ей было плохо, она ныла, сидя на пороге своего дома, низко, надрывно… Ныла, когда забрали всю скотину, ныла, когда мешки с зерном, большие, тяжелые, роняя драгоценные семена пшеницы, рухнули на дно чужой телеги и погремели дальше, ныла, когда муж ушел на фронт. Ныла, ныла, ныла…
Неужели, Нина будет такой же?!
Девочка, как дикарка, косматая и худая, ходила за Тонькой писклявой тенью, хваталась за руки и заглядывала в глаза…
А когда стало совсем тяжело, когда Аня, сельский почтальон, вынула из сумки то самое письмо, когда оказалось, что ждать Маше с фронта уже некого, она просто ушла.
Оставив на берегу ситцевое, сшитое еще до войны платье, она зашла в воду и, раскинув руки, вздохнула. Река приняла ее тело, спрятала его в иле, обвила тонкими руками-водорослями, закрыв испуганные глаза утопленницы и погрузив ее тело в теплую гущу песка…
Маша не захотела быть вдовой, бросила Нинку одну в остывшей, звенящей комариными песнями избе, где по углам сидели страхи и несбывшиеся мечты.
Девочка тогда, помыкавшись и поголосив во дворе, приковыляла к тете Тоне.
-Мамы нет. Я кушать хочу, — просто сказала она и засунула палец в рот, ковыряя красные, воспаленные десны.
-Ты что здесь? Где Маша?
Нина только пожала плечиками, посопела и взобралась на крыльцо.
Когда племянница жила с Машей, Тоня, крутясь со своей малышней, особо не обращала на нее внимания. Ее существование шло как будто параллельно, не нарушая стройный марш житья Антонины.
Но теперь все изменилось. Тоня крутилась между колхозом и своими пострелятами, а тут еще племянница, копия сестры…
-Нинка, я уйду, к обеду вернусь, принесу тебе молока. Со двора никуда не уходи, в избе прибери, кроватки застели. Все, побежала я!
-Как в сказке, — улыбнулась Нина и кивнула.
Антонина быстро застучала ногами по ступенькам, задымилась тонкая, кружевная пыль проселочной дороги, взбитая крепкими, жилистыми ногами. Женщина убегала от глаз Маши, что смотрели с недовольного личика ее кривоногой дочери…
…-Антоша! Антоша, сынок! – Тоня, загородившись от солнца сильной, смуглой рукой, смотрела вперед. Там, в трепещущем море буйных, сулящих большие, румяные буханки хлеба, колосков, шел ее сын. Антон зычно распевал залихватскую, выученную еще с отцом песню, гладил волосистые колосья руками, откидывая голову и подставляя лицо жгучему потоку полуденного солнца.
-Антон!
-Мама, что?
-Тоша, сходи домой, покорми Нину, я тут молока припасла. И вам с ребятками хватит!
-Мам, мы с Иришкой хотели на речку сбегать, искупаться, сходи сама, пожалуйста!
— Антон!…
Но мальчик уже скрылся с глаз, укрытый волнами спеющей пшеницы…
Тоня вздохнула. Ребятня, как будто чувствуя, что мать не принимает племянницу, избегала ее, отворачивалась.
Когда Нина жила с Машей, девочку особо не пускали играть с двоюродными братьями и сестрой. Мария предпочитала оставлять дочь во дворе, где та, ползая по тропинкам, рассматривала большими глазенками жуков и улиток, а потом, хрумкая стащенным со стола огурцом, хохотала, хватая котят, путающихся под ногами…
…Тоня, сняв косынку и намотав ее на загорелую, в мелких веснушках руку, пошла по дороге к деревне. Молоко, выпрошенное у начальства, плескалось в бидоне.
-Как бы ни скисло… — мельком подумала женщина.
Антонина ненавидела себя за то, что не принимает чужого, такого близкого, рожденного сестрой, носящего частицу ее души, но совершенно другого ребенка. А Нина как будто назло тянулась к тете…
Тоня устало вздохнула, скрипнула калиткой и зашла во двор. Нины не было слышно, пес, вихрастый Полкан, лениво открыл глаза и зевнул.
-Полкан, где наша Нина? Нина, где ты?
Антонина поставила бидон на ступеньку крылечка, быстро обшарила глазами двор.
-Ну, где она, эта негодница?! Времени совсем нет! Нина!
Тоня зашла в избу. Кровати были аккуратно застелены, на столе неровной стопочкой томились в духоте тарелки и чашки.
-Постаралась, озорница! — вдруг улыбнулась Антонина. – Ну, где ты, иди, молочка дам!
Тоня выглянула в окошко и замерла.
Нина, маленькая, свернувшаяся прямо на земле у куста черной смородины, спала, сладко подложив ручки под щеку. Корявая, наливающаяся сочными, медовыми плодами, яблоня шелестела, нашептывая девочке простые, пронизанные чириканьем юрких синичек, колыбельные.
А на груди Нины, блестя коричнево-черной чешуей, свернулась тяжелыми, пульсирующими от биения сердца, кольцами змея.
Коричневое, угрожающее на розовом, беззащитном, трепетном…
Тоня закрыла рот рукой, чтобы не закричать. Одно движение, проснувшийся пес, неожиданный звук скрипнувшей калитки, глубокий вдох Нины, улыбающейся во сне – и гадюка выпустит кривые, отточенные зубы. Нины не будет, просто не будет. Не прокосолапит она кривыми ножками, не схватит Тоню за руку, прося добавки, не заноет гнусавым, Машиным, голоском, заставляя Полкана усердно подвывать девчонке…
Не будет лишнего рта, не будет ребенка, который порождает в душе женщины непонятную злобу.
-Ну, так избавься от нее! Отдай ее мне обратно, я приму, тут хорошо! – звучал в испуганной голове Антонины голос сестры. – Никто ничего не узнает. Ты просто иди обратно, к детям. А Нина останется. Она не будет кричать, все будет хорошо! Не любишь, не надо…
Тоня сделала несколько шагов по направлению к спящей девочке, потом отступила назад и, закусив губу, схватила со ступенек бидон.
Аккуратно налив молоко в блюдце, женщина медленно, замирая и зажмуриваясь, поставила его на землю.
-Иди, поешь. Ты голодная. Ты не забирай Ниночку, иди к своим деткам, иди, а девочку мне оставь! – шепотом, почти беззвучно, упрашивала Тоня судьбу, трепещущую блестящими кольцами на маленьком сердечке. – Пожалуйста…
Страх сжал душу, мешая дышать, по коже поползли мурашки, добегая до макушки и шевеля собранные в тугой хвост волосы…
-Ты не любишь ее, я любила, а ты – нет. Чужая Ниночка тебе, так и не будем… — шептал ветерок голосом Марии.
Гадюка высовывала юркий язычок. Она почуяла запах молока и теперь искала, где бы полакомиться.
Нина задышала часто, как будто хотела заплакать прямо сейчас, переживая тревожный сон, сейчас, когда стоило замереть, перестать быть живой…
-Не двигайся, девочка моя, не надо. Спи спокойно! – Тоня запела колыбельную, пододвигая блюдце с молоком все ближе. – Ну, давай же, уходи! Уходи от моей Ниночки!…
-Мама! – раздался у калитки голос Антона. – Мама! Ирка ногу занозила, посмотри!
Мальчишка влетел во двор, таща за собой упирающуюся сестру.
Тоня обернулась, резко, отчаянно.
-Замолчи, остановись, Антон! – взмахнула женщина рукой.
Сзади раздался Нинин вскрик.
Тонины ноги подкосились, она схватилась за перила. Всё…Всё…
-Мама! Ты покушать принесла?
Антонина медленно обернулась. Нина, здоровая, разрумянившаяся от долгого сна, улыбнулась.
-Ма-ма… — пропела она и заковыляла своими кривенькими ножками по растрескавшейся от жары тропинке.
-Я здесь, девочка моя, я здесь.
Антонина прижала голову Нинки к себе, гладила непокорные, жесткие волосы, а блестящий, тонкий на конце и покрытый чешуйками хвост блеснул под кустом смородины и скрылся где-то в норе…
Молоко растеклось по деревянным ступеням крыльца, заползая в щели и смешиваясь с пылью летнего зноя.
-Мама! А это кошечке молочко? – Нина, высвободившись из теплого плена Тониных рук, беззаботно показала пальцем на ступеньки.
-Да, милая. Да…
Что-то вдруг родилось в душе, как будто раскрылся давно, тяжело зреющий, набухший бутон, его лепестки разлетелись в разные стороны, разнося вокруг себя аромат материнской любви…
…Тоня каждое утро любовалась своими детьми – рослым, гордым своей взрослостью Антошей, щекастой Иркой, вертлявым Сашкой и Ниночкой, что так близко прижималась к матери, чтобы послушать биение ее сердца…