– Да моложе он Инны-то… Чего не знаешь, что ли? Как Симка переживала, как убuвалася тогда… Скандалить в школу прибегала. Парень-то ведь – красавец у ней! А теперь … Теперь и что делать-то не знаешь! Не его ведь дочка, так зачем забирать? Пускай настоящий отец и забирает, есть ведь. Или бабка родная. Я так считаю…
***
Художник – Е. Ноздрин
Село Сомово стояло на двух речушках, разбегающихся рогатиной. И по ту, и по другую сторону, и по третью. Потому что Речка Сомань и речка Мерянка, ее приток, образовали три берега.
Конечно, основная часть домов располагалась на пологом берегу – там, где старое село. Там, где церковь, где центральная площадь, откуда ходит автобус в город. Но и остальные два берега рогатины рек тоже уж давно обжились. Были перекинуты через речки деревянные мостки, сносимые порой водами, но восстанавливаемые колхозом и жителями.
Обычные мостки – бревна с настилом в две доски и шаткими перильцами. А под мостами – речушки в плавном своём, медленном, но таком живом течении, тени ив над берегами и кувшинки. Один мостик через Мерянку, другой – через Сомань. Был и третий мостик, узенький, пешеходный меж частями села за речками.
Вечера здесь были влажные, комарливые, травы высокие, вокруг колхозных полей – еловые и лиственные грибные леса.
Место удивительной красоты. Может именно поэтому село разрасталось. На новых берегах росли избы, сложенные из крепкого сочащегося слезой сосняка, просторные и добротные.
Хотя, возможно, и не поэтому. Просто располагалось село прямо по дороге в райцентр. Да и было Сомово удобно для проживания тех, кто работал на машиностроительном заводе – в получасе езды. И в последнее время сюда, по утрам и после смен, ходила машина – возила рабочих.
Мужики и женщины вылезали из кузова, усталые, но веселые. И по домам сразу расходились далеко не все. На площади их уж поджидали местные старушки. Нужно было узнать новости, погутарить – глотнуть молодого задора и полноты жизни.
В общем, и покой, и кипучая жизнь – всё рядом.
Надо ли говорить, что здесь знали всё и обо всех.
Володька, сын Симы, местной почтальонши, вдовы, женщины уважаемой в селе, тоже устроился на машиностроительный. Отслужил, и буквально сразу стал на заводе бригадиром. Сима гордилась, сына встречала с работы каждый день на центральной площади. Тем более, что и почтамт и их большой дом стояли от площади недалеко.
– Ох, красавец он у тебя, Сим! Невесту б ему хорошую. Вон Таньку Ефимову берите. До чего хороша девка…
– А Светлова? Светловых дочка тоже хороша. Много у нас девок – выбирай, не хочу. За Соманью вон – одни девки, – хвалили Володю бабы.
Но тогда Сима считала, что даже эти невесты – не чета ее сыну. Кого ждала? Принцессу? Сейчас бы кивнула, а тогда на кумушек рукой махала – мол, успеется.
Лишь когда, в начале осени, узнала, что сын бегает за Мерянку к новой учительнице, запереживала.
– Вовк, думаешь ли, а? Башкой своей! Ведь старше она тебя. На целых пять лет старше! – Серафима нервничала, стучала тестом по разделочной доске.
– На четыре, – исправлял Володька с дурацкой улыбкой влюбленного на лице.
Он в последнее время просто пропадал от любви.
Впрочем, Инна, молодая учительница влюблена была тоже. Сначала она боролась с этим своим чувством, отталкивала Владимира, гнала, закрывала перед ним двери, рассказывала то, что отвадило б любого. Но, в конце концов, сдалась…
Сюда привели ее жизненные обстоятельства. Была уверена, что ненадолго – была у нее причина, были свои планы, но эти отношения были столь цельными, столь настойчивыми со стороны Володи! Захватили, устоять не смогла.
Они гуляли в низинах, прятались в вечернем тумане, целовались в рослом березняке. Может это место во всем виновато – место удивительной красоты? Божественный осенний лес, шаткий мостик над рекой, немножко тихой воды и луч заката — что ещё нужно влюбленным?
Серафима кусала губы, пыталась на сына повлиять. Но уж понимала – бесполезно всё.
В середине сентября на почту к Серафиме заглянула Татьяна Ефимова. Глаза огромные, ресницы длиннющие, стрелками подведенные. Красивая… Серафима уж поняла, что мнется девка, журнальчики разглядывает, квитанции перебирает – ждёт когда посетительница тетка Лена уйдет. А та, как назло – не спешит, всё у нее вопросы. Серафима, как могла скорей, закруглила Елену, и как только та перешагнула порог, к Серафиме подошла Таня.
– Тёть Сим, мне вот этот журнальчик.
– Бери. Пятнадцать копеек.
– Как дела-то ваши? Здоровье как?
Сима понимала чем интересуется девушка. Здоровье Симы ее не волновало.
– Ох, Танюша! Здоровье, как выяснилось, целиком зависит от обстоятельств. Как бы хотела я, чтоб Вовка с тобой встречаться начал. Мечтала! А вот смотри, как выходит. Ведь постарше нашел… И ничего уж и не сделаешь. Я ему все уши про тебя прожужжала…
– Что Вы, тёть Сим! Зачем? Он ведь вон как влюбился. Жениться уж планируют. Счастья молодым только желаю. Вот только удивляюсь: это ж надо – на себя хомут…
Серафима знала о предстоящей женитьбе, только досадливо махнула рукой, наморщила лоб. Но слова про хомут почему-то резанули. Обидно стало за сына.
– Плани-ируют. Отвяжись, худая жизнь, привяжись хорошая! – вздыхала она, – Ну, почему сразу хомут-то? Ведь не угадаешь, где найдешь, где потеряешь. Может и сложится у них…
– Так ведь чужой ребенок, разве не хомут? И зачем ему это…, – Татьяна уже шла к выходу.
– Какой ребенок? У нее нет детей. Я Вовку спрашивала… Ты чего это?
– Так ведь … Так ведь на сносях она. Беременная, – Татьяна взглянула на застывшую собеседницу, – Вы чего, тёть Сим, не знали? Уж рожать к весне. Не пугайтесь, не пугайтесь – не от Вовки. По сроку-то … Он только с армии ж пришел, – Татьяна наклонила голову набок, распахнула глазищи, – Правда, не знали?
Девушка наблюдала, смотрела на Серафиму, деланно наивно хлопая ресницами, а Сима оцепенела, застыла с открытым ртом… Татьяну реакция удовлетворила, она попрощалась и удалилась.
Серафима пришла в себя, тут же засобиралась, несмотря на ворчащего деда Витю, который пришел за лотерейкой, отмахнулась, закрыла почту и побежала в школу. Отдышалась перед лестницей и решительно вошла в здание. Деланно улыбнулась знакомой – Катерине уборщице, спросила – где класс Инны Сергеевны.
Направилась туда, вдоль по коридору, а Екатерина со шваброй следом – там ведь тоже потереть надо за углом, срочно. Все уж знали – Инна с Симиным сыном встречается, а беременная приехала. Не иначе как мать скандалить пришла.
Екатерина была права. Поставила швабру на пол, встала в позу, превратилась в слух. Сначала Серафима и Инна просто разговаривали, стоя перед классом. А потом Екатерина услышала отрывистые реплики:
– … Я сама решу, как жить мне! – голос Инны, – Вы урок мне срываете!
– Урок? Урок! Да ты всю жизнь сыну моему срываешь, и мне заодно!
Екатерина еле успела ухватиться за швабру, имитировать уборку, когда Сима пролетела пулей мимо нее – красная, раздосадованная и бормочущая ругательства себе под нос.
Сколько мать ни убеждала сына, сколько ни плакала, а Володя с Инной вскоре просто расписались. Сима о новой жене, беременной от другого, и слышать не хотела, с сыном почти не разговаривала – лишь по делу, когда прибегал он домой. О новой семейной жизни не спрашивала. Страшная обида поселилась в сердце. Лишь поглядывала с тоской в сторону мерянкиного моста.
А жили Инна с Володей в длинном двухэтажном бараке, на низком первом этаже в девятиметровой комнатке. Бараки эти стояли за Мерянкой. Эту комнатку дали Инне, как учителю, когда приехала она сюда. Тонкие перегородки не мешали их счастью. Оба уходили рано на работу, а возвращаясь, радовались друг другу, как радуются дети.
Инне Владимир перевернул все представления о мужчинах. Она уже столкнулась с подлостью и обманом, успела разочароваться и даже хотела наложить на себя руки, но удержала жизнь, зародившаяся внутри.
А ведь поначалу пыталась она своей беременностью его отвадить, напугать.
– Владимир, я никому особо не говорила, а Вам откроюсь, – они стояли на мосту, – Я долго думала и решила. Откроюсь, потому что вижу, что иначе будет поздно. Владимир, я не могу ответить Вам взаимностью, понимаете. Я жду ребенка.
– Ребенка? – замешательство было недолгим,– Ну, ребенка так ребенка. Я согласен.
– На что согласен? Что Вы говорите!
– Согласен на ребенка. Я так люблю Вас… Не знаю, можно ль любить ещё больше, но я постараюсь ребенка любить ещё больше. Или нет… Или не получится? Или…
Владимир и сам запутался, но главное Инна поняла – ее беременность Володю не испугала. Ее саму поначалу очень испугала, мать ее – испугала, а его – нет. Конечно, она понимала, что он ослеплён чувством, что не осознает, что взваливает на себя обузу, что молодой, немного наивный, но ведь и она была не умудренной жизненным опытом. И ей хотелось любви, понимания и опоры… Поняла она, что он тот, на кого может она положиться.
И горя им не было, и сплетни им были безразличны.
Утром, едва забрезжит рассвет, были они на ногах… Вставать, ой, как не хотелось! Они нежились ещё в постели. Дружно топили комнату, осень уже холодила, завтракали и разбегались по работам.
Володька заботился о жене. К колодцу ходить ей не разрешал – сам воду натаскивал. И пол в комнате мыл, и даже щи порой варил сам. Всё ему было в радость – для любимой же. Они обустраивались. Где-то неумело, некому было подсказать, но им хорошо было вместе.
Вечером Владимира на центральной площади встречали поначалу двое – мать и жена. Вот только мать стояла в толпе кумушек, рядом с остановкой. Все привычно встречали своих, обсуждали новости дня. А Инна – в сторонке, под берёзами. Иногда к ней подходили родительницы поговорить о чадах-школьниках, но чаще стояла она одна.
Раньше Серафима уходила с площади вместе с сыном. Знала – в спину смотрят односельчанки, чувствовала взгляды. Дома сына кормила, слушала заводские новости. И так на душе было хорошо.
А теперь Володька спрыгивал с грузовика, помогал спуститься женщинам, и уже поглядывал в сторону берёз, махал рукой жене и улыбался. С матерью здоровался на скорую руку и бежал к своей Инне. А Серафима смотрела в спину ненавистной невестке. Она шла домой одна, скрепя сердце. Глаза заволакивала пелена слез, она шмыгала носом.
А думы… Ох, тяжёлые думы…
» Это ж надо, как устроилась бабёнка… Хитрющая! И ребенка нагуляла, и нашла на кого свалить. И ведь на кого! На такого парня! Лучшего в селе! Стерва какая! Какая стерва!»
А в селе начались картофельные будни. Длинные рядки ждали и Серафиму. Владимир знал – без него мать не справится. В субботу рано утром, поцеловав жену, направился к матери – она уж на рядках. Кули с картошкой росли, уродилась она знатная.
Через пару часов мать присела на ведро, вздохнула:
– Тяжко. Уж не та я. С каждым годом тяжелее всё. И помощи нет. Втрое б рук быстрее, – она смотрела на соседнее поле, где картошку убирала семья Золотиных из семи человек. Они уж заканчивали.
– Сажать будем меньше на следующий год, да и всё, – ответил сын.
– Меньше?! Ага, меньше… А кормить свою семью ты чем собираешься? Чужого ребенка взвалил на шею … А ведь теперь их кормить надо. Инна твоя дома сидеть будет, один ты – кормилец. А если б на Таньке женился… Ты подумай, – Серафима распылялась, – Ты подумай – их картошка, наша… Да и хлопот бы не было, и ребенка б своего родили, а мы б помогали, две бабки, дед. Я ведь реву ночами, Вов, реву – все об этом думаю! Испортил ты жизнь себе! Как испортил…
– Не начинай, мам! И запомни впредь: ребенок Инны – мой ребенок. И больше мы об этом не говорим. Мой! – он тряхнул тяжёлый мешок, взвалил его на спину и потащил на обочину.
Серафима запястьем утирала слезу.
А вскоре на картофельном поле появилась Инна с холщовой сумкой и кастрюлькой отварной картошки в руках – принесла перекусить. Володя побежал на край поля, а потом позвал мать – иди, мол, отдохнем, перекусим.
Но Серафима отказалась, махнула рукой прямо с поля, к невестке не подошла – изжога, мол, будет. И Владимир подумал, что изжога у матери начнется не от съеденного, а от вида ненавистной ей Инны: они так ни разу и не поговорили с того самого дня, когда прибегала мать в школу.
В ноябре выпал первый снег.
Серафима накручивала себя всё больше. Она перестала встречать Володю, не выходила больше на площадь. Уже снилась невестка ей в снах – приходила в образе ведьмы, околдовавшей сына. Серафима замкнулась, перестала обсуждать сельские новости, и кумушки–соседки уж говорили о том, что Серафима совсем сдала из-за женитьбы сына.
А Серафима все же не теряла надежды, мечтала, что сын одумается. Каждый раз при встрече с ним – умоляла подумать о будущем, не писать на себя дитя, когда родится. «Ведь потом и не отвертишься». А в том, что брак этот ненадолго, Серафима не сомневалась. Неправильный это шаг. Но ведь все можно исправить… Вот только б дитя не записал…
Она увещевала, приводила примеры, Владимир злился на мать всё больше. В конце концов забрал все свои вещи, которые частично ещё оставались в доме, и приходить сюда перестал. Серафима всё ждала, что придет сын за продуктами в яму, за запасами, но Владимир не шел.
А деревенская молва зимой доносила, что у Инны Сергеевны проблемы со здоровьем, что сын ее уж всё домашнее хозяйство взвалил на себя.
– Твой-то нынче с Николаем моим проруби пробивал на плотине. Правление их нанимает. Подрабатывать сынок начал. Видать, не хватает на жизнь-то молодым, – растягивая слова качала головой Ирина Ведерникова, перебирая почту, – Говорил, что Инну-то его в больницу кладут, падает чего-то, сознание теряет. А им ведь и кроватка нужна, и коляска, вот и подрабатывает.
– Пускай подрабатывает. Сам себе такую судьбу определил.
– А к тебе-то совсем не ходят что ли? – спокойно, как бы случайно спрашивала Ирина, но навостряла уши.
– А я и не больно мечтаю, – огрызалась Серафима.
– Да-да! И то верно… Уж больно гордые все стали. Прям, приехала она, городская! Моему Костику две двойки сразу влепила, грозиться на второй год оставить. Вишь, умная нашлась… Но он взялся, выучил ей все… А то вишь ты – не переведу! Идиота нашла!
– Так ведь не пригрозила б, и не выучил, – вдруг заступилась за невестку Серафима, сверкнув глазами.
– Чего это не выучил бы? – встрепенулась Ирина, – А коли и не выучил бы, не пропал. Нужна она, эта учеба! Вон некоторые и ученые – а в бараке, да в безденежье прозябают …
Серафиме эти разговоры приносили новый круг переживаний и поток слез вечерами. А еще злость на появившуюся у их в селе негодяйку, приманившую ее сына.
Один раз встретились они с Володей в магазине. Серафима поздоровалась с сыном сухо, обиженно. Встала через человека за ним в очередь. Брал сын крупы, хлеб, молоко.
Это когда б ее сын по магазинам за хлебом ходил! Дома жил и заботы не знал: молочко не какое-то там – голубое магазинное, а домашнее, у бабы Арины взятое, хлеб свежий – забота матери. И вид у сына другой – раньше веселый был, улыбчивый, а теперь, хоть и спокойный, вроде, но какой-то озабоченный. Да и фуфайка засаленная, весь неухоженный и усталый.
Вот и пусть! – злорадно думала Серафима. Пусть хлебнет сполна, может тогда мать ценить больше станет. Прибежит ещё домой, как миленький прибежит. Кто ж такое выдержит?
Серафима ждала.
Жизнь ее изменилась. Раньше никогда не была она столь одинока. То на почте, то в беседах с кумушками, то дома с сыном. А теперь… На площади по-прежнему собирался народ, топтал снег, но она шла мимо. Дома – тишина, а по подругам-соседкам идти нет никакого желания. Все разговоры там об одном – о несчастном ее сыне, о сыне, который натянул на себя хомут, да и тащит.
За окном поднималась метель, ветер крепчал, стучал незакреплённым куском железа на крыше, свистел где-то там наверху. А Серафима думала о сыне. Зима пришла морозная, снежная, ядрёная… Серафима думала – и хорошо, что мороз… Уж скорее бы Вовка дома оказался, убежал бы от барачного холода. Такая жизнь семейная быстро насытит, наступит точка кипения. Ютятся в барачной комнатке из досок, там холодно, только топить успевай, заготовок нет, да ещё и жена, считай, больная. А скоро ребенок родится …
А Инна расплылась уж уточкой, но иногда встречала, уводила под руку с площади ее сына. Серафима стояла на пороге почты, смотрела им вслед.
«Господи! Да за что ж ей такое наказание!»
Глупый Вовка. Не внушила она ему жизненной науки, – думала мать, ещё не зная наперед, что вскоре эта его «глупость» стоекратно приумножится в ее глазах. Скоро сын совсем взбрендит …
***
В начале марта, не успела Сима открыть свой почтамт, как уж прибежала Ирина Ведерникова:
– Сим, Сим! Слыхала ли?
– Чего? – Сима разогнулась над прилавком, держа в руках посылку.
– Сим, ты это… Ты не волнуйся, а ведь невестка-то твоя, невестка-то…
Сима уже разнервничалась:
– Да скажешь ты или нет! Чего невестка-то? Родила что ль? – Сима знала, что срок Инне рожать.
– Да. Родила, Сим. Так ведь и померла…
Серафима рухнула на табурет. А Ирина продолжала что-то говорить о тяжёлых родах, о больных почках Инны, о том, что в область надо было ехать, а не тут рожать в районном роддоме, и ещё о чем-то…
Серафима перебила:
– А ребенок живой?
– Живой! Живая, то бишь… Девочка. Чего теперь? – Ирина ждала ответа, но ответа не последовало. Серафима встала и молча начала дальше передвигать посылки, начинался рабочий день.
И на душе не было горя. Так, значит, так. Вот и угадай судьбу. Сын погорюет, да и кончит. Женится ещё. А сейчас к ней домой вернётся. И Серафима начала думать о нуждах сына. Неужто сам хоронить надумает? Глупо! Есть у Инны мать, пусть бы и забирала. Первое, что приходило в голову – это забота о сыне, а не жалость к невестке. Об оставшемся сиротой ребенке Сима вообще не вспомнила.
Уж только потом Серафима подумала, что Инну ей все же немного жаль. Как человека. Ведь, если б не этот брак с сыном, она б ее и не винила. Статная, умная, говорят, очень уважительная. Все в селе отзывались о ней хорошо. А тот разговор в школе … Так ведь, по сути, ничего плохого Инна ей и не сказала. Только не согласна была с Володей расстаться, а разве Сима это могла тогда ей простить?
А сына откормить надо, одеть к весне в новое… Да и в хозяйстве ей легче будет, крышу менять надо, картошка не за горами…
В этот день с заводской машиной Володя не приехал.
– Так он хлопочет. Жена же умерла…, – ответили ей.
Серафима не нашла сына и в бараке, хоть ходила туда – сюда по мосту не раз. Лишь на следующий день нашла его там спящим у себя в комнате. Опухший, усталый и измождённый.
– Сынок! Горе-то какое! – обнялись, – Чего ты тут? Домой бы шел…
Серафима огляделась. Она и не думала, что тут может быть столь уютно. Стены хорошо утеплены фанерными листами, висит красивый ковер, возвышается этажерка с книгами. На столике – красивая посуда, на подоконнике светлые, какие-то нездешние шторы и горшки с цветущей красной геранью. Мятая, но свежая постель.
А на стене портрет – Володя стоит за стулом, улыбается открыто и беззаботно, он держит за плечи сидящую на стуле Инну. Глаза ее светятся счастьем, но счастье это не такое, как у сына – где-то, в глубине глаз, проблеск отдаленной грусти, как будто предчувствия непоправимого.
– Нет. Тут я… , – устало ответил сын, – Сюда ж ее привезут. Столько хлопот сейчас! Вот чуток посплю, да опять туда.
– Так ведь… Мать-то ее знает ли?
– Да. Сообщил. Приедет.
– Приедет… Не «приедет», а она забрать должна, Володь. Она должна хоронить. Зачем ты сам-то? – мягко говорила Серафима.
– Почему? Нет, это мое дело… Я сам. Моя жена, – он растер лицо руками от сна, встряхнулся, – И дочка тоже моя.
– Дочка? – Серафима взмахнула руками, аж захлебнулась в желании выкрикнуть, но в последний момент сдержалась, пожалела и без того убитого горем сына, спросила тихо, – Какая дочка, Володь? Ты что… Нет у тебя никакой дочки! Не твоя же она! Одумайся…
Он поднял на нее красные заспанные глаза и тихо произнес:
– Я ж говорил тебе – это мой ребенок. И больше я слышать такое не хочу. Дочка у меня.
***
А Сомово судачило:
– Да моложе он Инки-то… Чего не знаешь, что ли? Как Симка переживала, как убивалася тогда… Скандалить в школу прибегала. Парень-то ведь – красавец у ней! А теперь … Теперь и что делать-то не знаешь! Не его ведь дочка, так зачем забирать? Пускай настоящий отец и забирает, есть ведь. Или бабка родная … Я так считаю.
***
Пойти домой Владимир не согласился, остался в бараке, чтоб оттуда и хоронить. Но попросил он, чтоб приняла Сима дома мать Инны, которая должна была приехать на похороны. А ещё, чтоб поминки были в их доме, а не тут – в малюсенькой комнатке барака. Серафима, конечно, согласилась. Сыну нужно было помочь.
Прибежала от сына, усталая. Сколько раз за день прошла она по мерянкинскому мосту – и не сосчитать. В барак уж привезли покойную. Там мельтешил весь день народ. Сын сидел возле жены вторые сутки. Он ничего не ел, только насильно заставляли его выпить чаю. Вкуса он не чувствовал. Все притупилось за эти какие-то неправдоподобные в своем ужасе дни.
Сима и сама не чувствовала, как затекали опухшие больные ноги, как мучительно ноет поясница. Прибежала она домой, начала помогать готовить поминки и ждать сватью Нину, с которой знакома и не была.
Но и свои цели были у матери – уж очень хотела поговорить по душам она со сватьей. Мысль о том, что сын собирается забрать из роддома чужого ребенка не давала Симе покоя.
Сейчас в ней боролись две внутренние сущности, и обе основывались на мудрости житейской: черная и белая. Их семья сейчас была на пике Сомовских сплетен. Ещё бы – молодая учительница умерла при родах.
По косточкам разобрали всю их ситуацию. И, конечно, Серафима выставлялась в этой ситуации совсем не в лучшем свете – молодым не помогала, с невесткой и сыном – в контрах. Молва уж готова была и вину за смерть молодой женщины свалить на свекровь.
Но горе село сплотило. Соседки помогали готовить поминки. В этом отношении село было дружным – поминки готовили всем гуртом. В доме Серафимы крутились помощницы.
– Ох, пусть земля ей будет пухом. Жить бы да жить, молодая совсем…, – вздыхала Ирина, шинкуя капусту.
– Чай, меня винят все? – Серафима утирала слезы – резала лук.
– Ну, что ты! Судьба, видать, у девки, – отводила глаза Ирина, – Не готовила б ты, нельзя ведь…
– Аа, – отмахивалась Серафима, продолжая помогать.
– Так ведь, Сим, нашему народу платок на роток не накинешь. Погутарят и кончат, – добавляла старая тетка Альбина, – Сиротинку вот жалко. Родилась девчонка, а уж и матери нету.
Черная Симина сущность кричала:
«Ну, что? Что привело сюда эту Инну? Зачем она оказалась именно в их селе? Зачем попалась на пути именно ее сыну? Зачем навела на них это горе и почему это горе расхлебывают именно они?»
Близкой Инна для Серафимы так и не стала, никак она не могла понять – за что и зачем эта канитель ей и ее сыну? Похороны эти взбаламутили всю общественность – правление, школу, районо. Помогали, конечно. Но суеты и молвы было гораздо больше.
А после на место черной приходила белая Симина суть. Смотрела глазами Инны с фотографии. И была в них такая глубина и что-то ещё, непонятное Симе. И грызла душу боль и чувство вины. Может зря она так настроилась против невестки?
Но эти мысли Серафима отталкивала, черная сущность брала верх, потому что то, что прошло, не вернёшь, а вот то, что будет ещё впереди, можно и подправить.
Надо….надо было сделать так, чтоб девочка росла с родней! Не согласна она растить чужого ребенка. Зачем? И при чем тут ее Володька? Молодой, красивый. Вся жизнь впереди.
Но, чтоб убедить его, нужны основания и действия. Он парень податливый, мягкий. Нужно, чтоб девочку забрала бабушка или родной отец. Тогда уступит.
Именно за этим, для душевного разговора и поджидала Серафима Иннину мать. Поговорят наедине по-женски, обсудят, может все благополучно и решится. Ведь дочь она потеряла – горе необычайное. Значит должна душа возжелать забрать себе внучку. Серафима представляла себя в этой ситуации – она бы именно так и поступила, случись, не дай Боже, такое. Неужто бы ребенка Вовки не забрала? Ухватилась бы, никому б не отдала.
Знала она, что у Инны есть ещё старший брат. Но приедет он или нет, пока никто не ведал.
Нина приехала вечером. Вели ее под руки – таксист и мужчина, приехавший с ней. Мать Инны была худощавой, с черными подглазинами, и в черных одеждах, совсем обисселившая от горя, почти висела на руках мужчин.
– Друг, – представился мужчина.
«Сожитель» – догадалась Серафима.
Проводили ее сразу в постель. Павел, друг, бегал туда-сюда, носил ей воду, суетился. Подключилась и Серафима, и бабёнки, мочили тряпки на голову Нине, поили лекарствами. Бегали, пока Нина не уснула. Так и осталась Сима над нетронутым столом, что приготовила к приезду сватьи. А сколько хлопот было.
Серафима поняла – не до разговоров ей. Да и сама она еле уж ноги носила.
Утром приехал и брат Инны с юной совсем девушкой – невестой. Тоже остановились у Серафимы в доме.
В день похорон мела метель. Черные платки, грустные лица и слова. Владимир безучастный, застывший, с туманом в глазах, только изредка машинально отвечающий на вопросы.
Инна – красивая и безмолвная.
Шел март, наст от подтаявшего на оттепели снега сверху замела вихрастая позёмка. Мостки были скользкие. Мать Инны метнулась к шатким перилам, перегнулась к реке в горькой своей беде – жить не хотела, заскользила ногами по обледеневшие доскам. За плечи подхватил ее Павел.
Серафиму это лишь раздосадовало. Почему-то не верила она в горе матери. Сима видела, как подошла Нина к ее трельяжу, думая, что никто ее не видит, оглядела себя со всех сторон, поправила одежду и выбившую прядь. А потом буквально натянула скорбь и уселась на диван. Иногда Нина вдруг начинала живо обсуждать что-то со своим сыном, горе снималось в одночасье. А потом вдруг театрально падала на руки своему сожителю в слезах. Было в этом что-то искусственное и капризное.
Дорога раскисла и замелась поземкой, а сверху похоронную процессию накрыли темные тучи. На кладбище не задержались – снег вдруг превратился в косой дождь. Мокрые, замерзшие направились все в дом Серафимы. Прибыв к дому, сбросив верхнюю мокрую одежду, шли умываться, кто под рукомойник, кто под колонку. Сени были завалены плащами и дождевиками, заставлены грязными сапогами, поминали в доме по очереди.
И лишь поздно вечером, после поминок, когда остались в доме лишь родственники Инны, Серафима заговорила о ребенке с Павлом. Нина уже легла, поговорить с ней так и не удалось.
– Павел, – села она устало, положила руки на фартук, – Внучку Нина должна забрать. Нехорошо это – ребенок без родни остался.
– Внучку? Да что Вы, Сима! Вы же видите Ниночку, она сама очень больной человек, а горе так вообще подкосило. Мне б ее выходить, сейчас на лечение в больницу ее определю.
– А девочка как же?
– Ну, думаю, определится как-нибудь. Но Ниночка точно не может ребенка забрать, даже речи не может быть…
– А Евгений? Может он с новой женой заберёт племянницу.
– Кстати, да. Надо у него спросить, но… Евгений, знаете ли, живёт у своей девушки, алименты у него на двоих детей от первого брака. Он разошелся с год. Но Юленька у него добрая…
– Павел, а отца ребенка Вы знаете?
– Отца? Не-ет! Вернее, слышал историю Инны, но там точно ребенка никто не заберёт. Был какой-то учитель, работали вместе, готовились к свадьбе уж. Инночка белое платье шила. Говорили ей, что ловелас, но влюбилась, никому не поверила. А в начале прошлого лета поехали в пионерлагерь оба воспитателями, там у них все и случилось. Но, и ладно, свадьбу же планировали. Да однажды у Инны в отряде ребенок поранился сильно, кровь хлещет, а она в медпункт, сломя голову, побежала. Влетела без стука в кабинет, а ее жених с медсестрой – того самого… Нина тогда очень переживала. Поссорились они даже с Инной. Вот теперь Нина себя и винит…
– А коль сообщить ему, отцу-то, что дочка родная сиротой осталась…
– Так ведь уехал он тогда. Инна – сюда, а он в Москву, вроде. Где ж его искать? И Вы Ниночке не напоминает про девочку. А то ведь и срыв нервный может быть…
Разговор с братом и его молодой невестой тоже ничего не дал. Только слезы юной Юлечки. Она убежала за сарай, начала рыдать от жалости к ребенку и жалости к себе… Брат себе на шею вешать племянницу не хотел, у него и так двое – алименты…
А Серафима совсем расклеилась, упала в постель без ног. Вот только уснуть никак не могла, перед глазами – сын. Мокрый от дождя, серый от свалившегося горя, глядящий на свою жену больными глазами. Так и виделось, как достает он папиросу, прячет в ладонях язычок пламени, закуривает и незаметно утирает с глаз слезы, делая вид, что это капли дождя. Своего жизнерадостного сына, своего Володьку таким не видела она никогда.
Бедный он бедный…
Дня через три встретила она его на площади с работы, уговорила пойти домой на ужин. Он всё ещё жил в бараке один. Молва доносила, что в роддоме бывает часто.
После ужина завела она разговор о наболевшем.
– Как девочка там?
В глазах Владимира расплылось тепло.
– Говорят, хорошо. Сказали, подольше подержат. Может месяц. Там молоко материнское – кормят.
– Володь, может отца поищем… Раз родная бабка отказалась…
– Какого отца? – он изменился в лице, склонился над тарелкой, – Я – отец.
– Володь! А как ты один-то? Ведь ребенка рОстить – мать нужна. А работать как, а уход, а молоко…
– А ты? Ты не поможешь разве?
Серафима всплеснула руками.
– А работа? Я ведь ещё пенсию не получаю. Помнишь ли? Сколько лет уж на почте, и что? Бросить все прям перед пенсией? Сейчас каждый годок на счету. Думай, чего говоришь-то!
– Мам, ну, я же работаю… Вместе…
– Ага! А мать значит – пусть без пенсии остаётся, – Серафима распылялась,– Пусть мать чужого дитя ростит, зачем ей пенсия? Володь, одумайся. Зачем тебе этот хомут? Ребенок! Это ведь не кукла! Это ответственность. Родного-то тяжко поднять, а ты чужого взять хочешь. Ведь много бездетных-то, удочерят ее, не волнуйся. Может и похлопочем…Только не вздумай… не вздумай забирать, на шею себе взваливать.
– Я по закону ее отец…
– Записал что ли уж?
– Ещё нет…, – он поднимался из-за стола, собирался уходить.
– Вот и хорошо, вот и молодец, не записывай. Все ж знают, что нагулена не от тебя девчонка, все…
Сын резко встал, грохнул стулом, быстро надел фуфайку, сунул ноги в сапоги.
– Моя это дочь, мам! Не поможешь, значит? Ну что ж…
И тут Серафима бросилась к сыну в ноги, обхватила за грязные голенища сапог:
– Володька-а! Володька-а! Как мать прошу – не взваливай ты на себя обузу! Не взваливай! Пожалеешь ведь, ох, сто раз пожалеешь, да поздно бу-удет! Умоляю … умоляю тебя…
Она ещё что-то говорила, хваталась за полы его ватника в материнском порыве. Владимир срывал материнские руки, отталкивал ее, наблюдал горькую истерику с негодованием, а потом хлопнул дверью сеней и размашисто ушел.
А Серафима так и осталась сидеть на холодном полу. Она утирала фартуком слезы, плакала и копила в себе обиду на сына. Это ж надо! Ты посмотри! Вот так мать отпихивать, чуть ли не ногами… От мягкотелого своего сына такого она не ожидала.
«Ну, хорошо-хорошо… Спасибо, сынок! Посмотрим, как один-то ты справишься. А я палец о палец не ударю, раз вот так…»
***
Дальше уж молва доносила матери сведения о сыне: в отпуск пошел на заводе в конце марта – девочку из роддома забрал, как свою.
– Ведь плакала Вера-то, – рассказывала Надя Иванникова на почте про сестру, которая работала санитаркой в этом роддоме,– Говорит, до того нежно взял, понес. Один, а жены-то уж нету… Горе какое! А он на дочку-то смотрит, глаз отвести не может. Так и пошел к автобусу один.
А Владимир дочку вез по знакомой светлой дороге к себе в Сомово. Девочка спала, а он, когда шел с автобуса по мосткам, мысленно рассказывал ей о селе:
«Здесь будешь жить, среди этих лесов и высоких ромашек, в этих речках купаться, по этому мосту бегать в школу, под этими соснами подрастать.»
Солнце светило. Ему было жарко в зимней шапке и фуфайке. И тогда он был счастлив. А когда в бараке дочка проснулась и зашлась криком, запереживал, побежал к многодетным Савельевым – соседям по бараку. Тетя Люба Савельева помогла по-соседски. Но после трёх бессонных ночей, Владимиру хотелось убежать из дома – дочка была беспокойная. Сейчас, после материнского молока роддома, никак не могла она приспособится к питанию смесями.
Пеленки, одеялки, кормления и купания – если б не Савельевы, Владимир бы не справился. А уже через неделю он заправски пеленал, купал и кормил.
Нюра Савельева выручала часто, шестнадцатилетняя старшая дочка многодетной семьи. Она давала отоспаться, бегала в магазин, забирала вечерами после дойки девочку к себе, смотрела на Владимира преданными глазами, а он делал вид, что не замечает – мала ещё.
– Как назовете-то, дядь Вов?
– Назову? А… Забегу в правление. Машей будет. Инна так хотела – Мария.
– А мне вот имя Эльвира уж больно нравится. Не хотите?
– Нет. Маша…
Владимир искал – куда устроить дочку. В районе, недалеко от завода, ясли были. Владимир знал, ему помогут, возьмут. Но брали детей туда только с трёх месяцев. А на работу уж через три недели. А ещё эту комнату в бараке нужно было к осени освободить, комната эта для школьных учителей, и, хоть время ещё и было, нужно было думать, как устроиться с дочкой дальше.
Маша смотрела на него большими красивыми глазками, он выносил ее на весеннюю благоуханную улицу, клал в люльку, которую дала ему на время тетка Люба Савельева, укачивая и щурясь от весеннего солнца, размышлял…
Сейчас все на огородах, и мать, конечно, тоже. Картошку сажает одна. А он тут… привязан. Владимир перебирал в голове последние события и понимал мать уже немного больше, чем раньше.
Да…ребенок – это обуза. Столько трудностей! Но самое главное, ребенок – абсолютно беспомощное создание, которое не оставишь. Он так далек был от этого, а теперь упала пелена с глаз. Деньги последней зарплаты и отпускные таяли на глазах – столько расходов требовало дитя, даже несмотря на то, что соседи помогали. Но Владимир ничуть не сомневался – поступил он правильно!
А мать…
Зачем она так? Ведь все могло бы быть очень хорошо, и сейчас сажали б картошку вместе. Теперь Маша для него была самым любимым, самым близким человечком. Он смотрел на портрет Инны, разговаривал с ней, давал обещания – дочку не оставит, вырастит. А с души не уходила тяжесть – как он будет жить с дочкой дальше?
***
Материнское зрение всегда работает на опережение, чтобы соломку подстелить. Вся жизнь наша полна катастрофичных сюжетов, которых можно было бы избежать, если бы вовремя прислушаться к мудрому совету матери. В спину многих летели слова: «Я же тебе говорила …»
Но после этих слов матери подхватывают нас в свои руки и вытягивают из бед – на то они и матери.
Владимир – парень был отходчивый. В теплый апрельский выходной денёк, завернув Машу в лучшее, что у нее было, он направился по мерянкинскому мостику к матери, в свой родной дом.
Серафима была на огороде, оглянулась на скрип калитки, увидела сына с кулем. Он тоже увидел ее и направился к грядкам.
– Здравствуй, мам!
– Здравствуй, здравствуй, – и опять наклонилась к земле.
– Чего садишь?
– Морковь!
– Я зашёл тебе сказать спасибо за похороны и поминки, а то как-то забыл.
– Да пожалуйста… Уж чего.
– А мы вот гуляем с Машей, решили заглянуть, – Владимир уж понял – мать его не простила.
– Тебе на работу-то когда?
– В понедельник…
– А дитя с кем?
– Не знаю пока. Может Нюрка Савельева выручит. Но она ж тоже на ферме…
– За этим пришел? Не надейся… Я говорила тебе – оставь, так ведь не слушаете вы мудрость материнскую… Вот и… , – Владимир не уходил, мать ведь часто ворчала, – Может поешь чего, пойдем в дом.
– Пойдем, голодный я, – кивнул Владимир, улыбаясь.
Серафима направилась в дом, стягивая с рук перчатки, следом шел сын с дочкой.
– Вот и на Машу глянешь, разверну ща, – продолжил сын.
– А нечего мне на нее смотреть. Чужая она и есть чужая…
Владимир остановился на пороге сеней, как вкопанный, посмотрел в спину матери, она взялась за ручку двери, оглянулась.
– Ну, и чего ты встал?
– Пойдем мы. Что-то расхотелось есть.
Он повернулся и направился к калитке. А Серафима крикнула в спину:
– А что ты думал? Что я на себя ее взвалю? Пенсии лишусь? Говорила же…
Теперь уж Владимир точно знал – к матери он не вернётся. Нужно было искать другой выход.
А мать рыдала, уткнувшись в высокие пуховые подушки …
***
Весна врывалась в Сомово всегда так – особенно счастливо. Леса, окружающие село, реки и болота долго держали её в черном теле, не пускали, гнали сыростью. Но она побеждала, врывалась в распахнутую, наконец, дверь и занимала собою всё. И столько благостного тихого счастья предвещала она.
К маю уже вовсю зеленели луга, пестрели цветами, леса пели голосами птиц, шумели зеленеющими кронами, а люди, подвластные этой весне, вываливали на огородные наделы и просто на улицу – весна звала.
А ещё звал праздник. На май гуляло всё село – заалели флаги на домах. Достали селяне красивые наряды – скоро и на площадь.
Серафима вынесла из сарая лестницу, потащила к зданию почты. Там приставила ее к бревенчатой кладке, потрясла – проверила крепость. С красным флагом в руках полезла наверх. Давно уж эту работу выполнял за нее сын. Но в последнее время всё, что раньше делал сын, делала она сама. И ничего, справлялась. Лишь разок попросила соседа помочь убрать со двора тяжёлое бревно.
Настроение у Симы было совсем не праздничным. Недавно урезали ей полставки, велели работать лишь четыре дня в неделю вместо шести. Оборота, мол, у почты мало. Грозились урезать и помещение – торец почты должны были забрать под новый медпункт.
В зарплате Серафима теряла много, расстраивалась. Деньги она любила, уже кубышка ее была вполне плотной, но хотелось больше. Привычные думы «на свадьбу сыну», никуда не ушли – Серафима всё ещё надеялась.
С трудом по лестнице с флагом в руках она поднялась, а вот древко приладить, флаг укрепить, как ни старалась, так и не смогла – руки уж не те. Склонилась, держась за зелёный ставень.
А тут мальчишки мимо.
– Эй, Витька, а ну-ка…
И мигом мальчишки залезли наверх, приладили. Им только дай полазить. Серафима присела на крыльце, смотрела в спины мальчишкам. «Вот и Вовка совсем недавно таким же был, бегал, шустрил. А теперь мается с чужим ребенком…»
Она глубоко вздохнула, встала, отряхнулась и понесла лестницу домой.
А навстречу Танюшка Ефимова – жакет двубортный, юбка в складку.
– Здрасьте, тёть Сим! С праздником наступающим!
– Здравствуй, Таня! И тебя! И откуда красивая такая?
– С училища. Митинг был, а я выступала. А потом отпустили нас, не учимся сегодня.
– Чай к матери на огород теперь?
– Не-не. Мы с ребятами на зелёнку, на Климовский к Мерянке. Тусовка у нас.
– Чего у вас?
– Тусовка. Ну, сборище, в общем, отдохнем, песни попоем, музыку послушаем …
– Аа… Ну, и отдыхать надо. И то верно. Молодые …
– Ага. Жаль Вовки нету. С ним здорово было, хоть и плохо танцевал.
– Ох, Танечка, не рви душу. Не жилось, не гулялось,– махнула мать рукой, – А ведь говорила я…
– А чего, тёть Сим, правда, что уезжает он из села?
– Как это – уезжает? Куда ему, с ребенком-то…
– Говорят, в Орск. Там новый завод построили, общежитие дают.
– Да ну, слухи, поди… У нас много чего говорят, но… Обижена я на него, Танюша, редко общаемся, может и… Лестницу не поможешь донести? Тяжёлая…
– Ой, нет, тёть Сим. Юбка у меня, сами видите – дорогая. Испачкаю…, – побежала дальше.
Серафима посмотрела ей вслед. Да, девка хитрая.
Вспомнила ее слова и распереживалась. Не так уж много времени прошло с того момента, как сын мать ослушался и забрал-таки чужую девочку, назвав своей. И мать ждала, что вот-вот сын поймёт, что сделал это зря, одумается… Что найдёт варианты вернуть ребенка родне. А коли сам не найдёт, придет к ней, поговорит, покается по-сыновьи, и вместе они начнут думать, как быть.
До сих пор все домашние приготовления и дела она рассчитывала на него. Картошки посадить – чтоб и на Володю хватило, банки посчитать – на Володю ж, полгрядки чеснока – Володе. И деньги на него откладывала. На то время, когда одумается. Не верилось, что сына в ее жизни больше не будет. Казалось, что это лишь временное явление, а вскоре всё наладится. Она переборет его характером своим сильным…
А теперь дело оборачивалось совсем невыгодным путём – сын будет далеко, помочь или подсказать Серафима уже не сможет.
Впрочем, и сейчас помощи он от нее не видел. А она удивлялась – и как ее Вовка справляется с дитём. И сам-то ещё – дитя. Никак не могла понять, как сын это выдерживает.
Конечно, молва доносила, что есть у него помощники. Нюрка эта Савельева ей не нравилась. Маленькая, худая, одета, как мальчишка – в треники. Ну-ка, у матери после Нюрки ещё семеро и жилья нормального нет, и дети в обносках, и сама Любка строит из себя этакую героиню – многодетную мать. А чего нищету-то плодить было!
Неужто и правда – уезжает сын?
***
А Владимир действительно собрался уезжать. Сидели они с тёткой Любой и Нюркой как-то на крутом берегу Сомани. Младшие дети Савельевых как солнечные зайчики мельтешили по берегу.
– А ты в профком заводской иди, Володь, – советовала тетка Люба, – А чего? Ты один с ребенком, считай – отец-одиночка, и жилья нет. Материнский дом ведь не в счёт. Жена у тебя умерла. Может, и помогут чем. Нам вот общежитие дают при новом заводе в Орске по многодетности. Новый там завод построили, люди им нужны, а ты уж бригадир… Завтра и поезжай. Присмотрим за Машей твоей.
Владимир отправился на следующий день на завод, набрался смелости – пошел в профком. Просить он не умел. И там ему тоже с ходу предложили – Орск. Как раз туда рабочих набирали. И комнату в семейном общежитии пообещали. А вот с ребенком, как помочь, не знали. Тут уж – сам… Но к работе там нужно было приступать сразу. Он побежал к начальнику цеха, тот тоже советовал – езжай. Денег нет? Спросим у ребят.
И на следующий день собрали, дали в долг Володе на первое время целых сорок рублей.
– Заработаешь – отдашь. А заодно напишешь, как там – в Орске.
Владимир загорелся. Он очень надеялся, что долги отдаст в ближайшее время. Заработает. Вот только … дочка.
Тетка Люба махнула рукой – поехали. Вместе как– нибудь сладим и с дитём. Хоть и сама собиралась в Орске приступить к работе, определив младших в ясли, и Нюру на лето, до учебы, на работу устроить мечтали.
Владимир рисковал, знал это. Но и здесь оставаться было невозможно. Мать совсем отвернулась, он ее не понимал, был очень обижен, а из барака нужно было вскоре выезжать. Вопрос с дочкой для него был давно решен – это его дочка.
Дядя Коля купил билеты от их райцентра до Орска. Езды – пятнадцать часов. Тетка Люба вязала узлы, собирала чемоданы. Муж ее бегал, улаживал дела. Договорился, что подбросят на вокзал их в райцентр на грузовике.
***
Вечером, в субботу, перед отъездом сына, в дом Серафимы постучали. Она запахнула расстёгнутый халат. Уж легла, но не могла уснуть, терзалась думами. Открыла дверь. В темнеющем дворе увидела Любу. Она неловко топталась.
– Здорово, Серафима Степановна. Не поздно я?
Сима догадалась – о сыне разговор, о его отъезде.
– Заходи, сейчас чай поставлю.
Люба придвинула табурет к столу, присела. Серафима хлебнула ковшом воды, наполняла чайник, ставила на плиту.
– Вот. Хотела пораньше, да разве с моей оравой вырвешься, – начала Люба, – А потом думаю – завтра ещё больше суеты, пойду. Я ведь чего сказать хотела…, – видно было, что не знает она с чего и начать, мялась, – Не моё это дело, конечно, не моё. Хочешь гнать в шею – гони, не слушай. Уйду. Только ведь уедет завтра Вовка твой с нами в Орск, сама локти кусать будешь. Сын ведь… У меня вон восемь, и о каждом сердце болит, рвётся, а тут – один единственный, – Люба помолчала, молчала и Сима, – Любит он дочку свою. Знаю…знаю… Чего глазами-то стреляешь? Знаю, что не свою. Но ведь теперь своя она для него, вон как управляется, ты бы видела. Не на что он ее не променяет уже, пяточки целует. Хороший у тебя сын, Сима, добрый, ласковый. И это твоя заслуга.
Серафима так и стояла у плиты, слушала.
– Так чего хочешь-то ты? Чтоб я ребенка на себя взвалила? Так выходит…, – сказала без озлобленности, спокойно. Если б знала Люба, сколь дум она передумала по этому поводу!
– Так, а как иначе-то? Вернее – нет. Нет, конечно, не за этим я. Просто хочу, чтоб помирились вы, чтоб опять семьёй стали – матерью и сыном. А раз так, так как же без помощи-то? Нужна ему помощь. Очень нужна.
– Он что ль тебя послал? – сомнения терзали Серафиму.
– Ну, что ты! – Люба раздосадовалась, – Что ты! Он и не знает. Сама я пришла. Он бы, думаю, отругал.
– Ну, вот и правильно бы отругал. Сама я разберусь, что делать мне, а что – не нужно. Без советчиков. А ты за своими приглядывай. За старшей особенно, а то уж говорят – с Володькой она, – слова эти были сказаны без злобы, как будто мирно.
– Что ты! Нет, конечно. Помогает, да. Но дядькой кличет. Нет там ничего, разве что нравится он ей, ну так это – как запретить?
– Вот-вот, я и говорю – поглядывай. А я уж решу, что делать мне… Расскажи лучше, куда едете? Иди, чаю выпьем.
Люба как-то неохотно и устало, прихлебывая чай, рассказала о переезде, о хлопотах, о том, как доберутся до вокзала. Ушла, так и не дождавшись материнского сердечного отклика. Решила, что ходила зря.
А Серафима не спала ночь, ходила по двору всё утро, и лишь к обеду сон сморил. День был воскресный. Проснулась – глянула на часы.
Господи, так ведь уедут скоро!
Ну, почему Бог поступает с ней так? Черная сущность металась. Почему, чтобы быть счастливой, она должна уступать? Почему она должна любить тех, к кому равнодушна? Какой и кому от этого прок? Неужто нельзя просто вернуть ей сыновью любовь, ничем не жертвуя?
И тут же белая сущность отвечала – нельзя. Теперь уж нельзя. Теперь ответственен он пред Богом за дитя.
Но как же трудно открыть закрытое сердце, трудно отпустить обиду и смириться? А уедет – простит ли потом свою мать когда-нибудь? Получается – в трудностях бросила. Сомнения терзали. Белая сущность не побеждала, побеждал рассудок, своя выгода.
И тут Серафима решилась. Так… Она металась по дому! И куда он с ребенком? Пусть устраивается, а она возьмёт девочку пока себе. Это и будет их примирением. Справится как-нибудь. Малышку и на почту можно взять, и с той же Альбиной поговорить, заплатить – приглянет. Этот вопрос уж тоже давно она обдумала и вдоль и поперек.
А коли девочку она оставит, сын, конечно, простит. Вот на то и был расчёт.
Она на скорую руку оделась и рванула к мерянкинскому мосту. Не успела. Машина уж увезла Савельевых и сына на вокзал в райцентр.
Надо … надо догнать их на вокзале и оставить девочку здесь. Она знала время отправления поезда, она успеет. Лишь бы Валька был дома, лишь бы не подвёл. В самый последний момент Серафима нырнула в свою кубышку – надо Володе денег дать, схватила без счету.
Вальки, соседа с мотоциклом, дома не оказалось, и она побежала на площадь, а с нее – на трассу, ловить попутку. Остановился грузовичок, довёз почти до самого вокзала, повезло – всего квартал пройти.
Серафима задыхалась, ноги гудели, бежала, боялась не успеть. Сердце неприятно клокотало, заклинивало дыхание. Станция была небольшая, и очень быстро увидела она на перроне многодетное семейство Савельевых, а рядом – Володя.
Успела! Серафима посмотрела на большие грязные ещё довоенные часы над перроном, с треснувший стеклом и натужно прыгающей по отсекам стрелкой. Оставалось до отправления не больше пяти минут.
Сын, вместе с Николаем, главой семейства, и старшими мальчишками, перетягивал сумки. Малышку держала на руках одна из дочек – Римма. Длинный состав уже подъезжал, скрипел тормозами.
Серафиму ещё никто не видел, все смотрели на проезжающие вагоны, ловили свой. Она подошла к девочке, протянула руки. Та удивлённо посмотрела на нее и отдала ей ребенка. Римма решила, что мать решила проводить сына. Сама девочка ухватилась за узлы, начала помогать родителям. Все дружно шли к вагону, поезд шумно свистел и клацал. Под ногами, влажный от дождя, весь из зыбких оживающих под ногами досок – перрон.
Володя мать свою ещё не видел, тащил тяжёлые чемоданы, забрасывал их в тамбур вагона, запрыгивал и растаскивал их там вместе с Николаем. Они спешили, а Сима шла позади всех. Маленькая Маша не спала, проснулась от шума поезда, вздрогнула от свистка, и Сима прижала ее к себе плотнее, чтоб уберечь от испуга, почувствовала сквозь одеяло маленькое беспомощное тельце. Взглянула. Девочка смотрела на нее глазами Инны с портрета, как будто просила о чём-то.
На какое-то время про малышку Машу забыли все, решив, что она на руках у кого-нибудь из детей. А потом из вагона выскочил испуганный Владимир.
– Ох! Мам, ты чего тут? Напугала…, – он резко забрал ребенка, направился в вагон. В тамбуре стояли Николай и Нюра, смотрели на них.
– Володя! Оставь ребенка! Оставь мне. Я справлюсь. А ты устраивайся там, на новом месте, а устроишься, если захочешь, заберёшь. Володенька, – она протянула руки, – Давай ее мне. Оставляй.
– Нет, – оглянулся он, – Нет. Моя это дочка, мне и растить.
– Конечно. Конечно, ты будешь. Я просто на время возьму, пока не устроишься, – Сима была убеждена, что так лучше, что сын просто не понял ее в этот момент и сейчас сообразит, что это правильно. Он же просил у нее помощи. Так что теперь? Теперь-то она согласна. Она протягивала руки, – Оставляй, говорю…
Но Владимир протянул ребенка Нюре наверх, и сам забрался в вагон. Оглянулся:
– Не нужно. Я сам. Прощай, мам, – размашистым шагом вошёл в вагон.
– До свидания, Серафима! Не поминай, как говорится, – махнул Николай.
И все они исчезли из вагонных дверей, растворились в глубине. Грузная проводница поднимала ступени, закрывала дверь.
Серафима осталась на перроне одна. Растерянная и непонятая. Всё было потеряно. Нацеленный на то, чтоб увезти ее сына, суставчато-длинный зеленый состав вот-вот тронется. Она повернулась, медленно пошла к хвосту. Подбородок ее дрожал, колени подгибались…
Худенькая проводница с развернутым флажком дружелюбно спросила:
– Вы чего это? Проводы – грусть, зато встречи – в радость.
И тут Сима решилась, ухватилась за соломинку:
– Милая, возьми меня. Я заплачу…
– Да Вы что! – испугалась девушка, – Не положено ведь. Билет нужен.
– Куплю, хочешь два билета куплю или пять. Только сейчас пусти, иначе и как жить не знаю…, – Серафима полезла в сумку, совала девушке деньги, та отодвигала ее руку.
В глазах женщины было такое горе, она не требовала, она умоляла.
– Пусти, век благодарить буду…
И проводница сдалась.
– Нну, нну… Только если на следующей станции билет купите. Или высажу. А то ведь меня уволят, понимаете? Остановка там долгая…. А у нас начальство…
– Куплю! – перебила Сима.
Состав лениво заскрипел, качнулся, потек вдоль перрона. И вот Серафима едет с сыном в одном поезде. Осталось позади родное село, родные места. Она открыла сумку, заглянула… Паспорт, деньги… Она совсем забыла предложить Володе деньги, но как хорошо, что они есть.
Осунувшаяся, ещё больше ссохшаяся, Сима вымученно улыбалась, сидя на жёсткой вагонной полке – она ехала туда, куда не хочется, но ехала с сыном.
Гомонили женщины, ребятня, общительная толстая старушка искала ее чемодан. Серафима постелили свой пиджак и легла, закрыла глаза, притворилась спящей.
Но где тут сну! Нужно было придти в себя от содеянного. Хорошо хоть Клава, соседка по улице, видела, что она уезжала. Догадается присмотреть за брошенными курами или нет? Надо сообщить…
К своим по вагонам Сима не пошла, хоть была от них недалеко. Через станцию, на долгой по времени остановке, вышла, взяла билет и оказалась от сына ещё дальше. Там она успела еще отправить две телеграммы-молнии с вокзального отделения почты. Знала – молнию принесут, хоть она и уехала. Одну – знакомой почтальонше на почту соседнего села, другую – соседке по дому, чтоб присмотрела за хозяйством.
А потом в вагоне взяла она белье, лежала, пыталась задремать. Удавалось плохо. Среди ночи вышла в тесный, пропахший хлоркою тамбур, приспустила расшатанные рамы, вдохнула свежести.
За окном неслась и обволакивала поезд холодная тьма, свистела, стучала на стычинах рельс. А Серафима всё думала о себе, о сыне, о маленькой Маше. Вспоминала тепло детского тельца, и взгляд Инны с фотографии, который так напомнил взгляд девочки. Во взгляде этом – надежда. Как будто знала Инна, что все будет именно так. Как будто искала того, кто не оставит ее дочку, случись беда. Вцепилась в Володю, как вцепилась бы любая мать, зная, что у ребёнка в будущем будет настоящий отец.
Сима думала – а если б она любила эту женщину так, как полюбил ее сын, разве б смогла б она бросить ребенка? И ведь он приходил за помощью к ней. К матери. Приходил, а она оттолкнула. И теперь сын не хочет принимать ее, как будто и нет у него матери.
А есть ли она? Есть ли? Слезы по щекам разметал ветер. Белая сущность стучала на стыке рельс – мать ли ты? Мать ли?
Утром Серафима взяла у проводницы чаю и минут за двадцать до остановки уж опять стояла в тамбуре.
И было на душе покойно. Как будто и не спонтанная эта поездка, как будто всё у нее хорошо. Война внутри была окончена ещё ночью. Белая сущность победила. И сердце прекратило клокотать, и злость ушла, и уверенность в том, что будет всё нормально, вернулась сполна.
Владимир распахнул свои большие тёмные глаза, увидев мать на Орском перроне. Она помогала стаскивать узлы Савельевых.
– Ты откуда тут?
– Помочь вам приехала. Дети ведь … Помогу да и уеду. Делов-то…
Сын смотрел удивлённо, Нюра – испуганно. И только Люба тихонько и радостно улыбалась.
– Сим, Катьку возьми-ка, а то она поездов страсть как боится.
Сима взяла за руку трёхлетнюю Катю.
Обвешанные узлами, баулами и чемоданами отправились они на автобусную остановку, чтоб ехать на завод. Под недовольный рокот пассажиров загружались в автобус, затаскивали свой скарб, потом разгружались, искали завод. Оказалось, что идти не близко, взяли такси для чемоданов и малышей. Две машины – дорого, взяли одну. Остальные шли пешком. Сима оказалась в машине с Любой, малышнёй и маленькой Машей. Вдвоем вытаскивали всё из машины, пока не подошли остальные.
– Господи, Сим! Чтоб мы и делали тут без тебя. Молодец – ты…
– Как думаешь, Люб, – Сима тяжело дышала от перетягивания ноши, – Простит меня Вовка?
– А ты не жди. Просто поступай по сердцу. Прощение дело не быстрое. Но он оттает, думаю. Добрый он. Да и помощь ему сейчас потребуется.
В проходной завода они просидели почти два часа, прежде чем дали им все бумаги и велели идти в общежитие. Там они тоже прождали долго. Дети устали, малыши капризничали. Всё это время Володька с Николаем бегали, оформлялись, а Маша была на руках Симы.
– Давайте я подержу, – протягивала руки Нюра.
Симе отдавать не хотелось, хотелось всем естеством доказывать сыну, что нужна она. Но она взглянула на Любу и протянула малышку Нюре. Был в Любе какой-то магнетизм. Усталая, взбудораженная дорогой, но такая заражающая любовью женщина.
Поселили их в разных отсеках. Сначала на первый этаж занесли имущество Савельевых. Комната Владимира располагалась на третьем этаже нового кирпичного общежития. Поднялись тоже всей толпой. Жилище тесное – коридорчик, а из него две комнатки, в соседней – молодая семья с ребенком.
Две панцирные кровати, старый стол и два стула. Вот и всё убранство. Но матрасы и подушки обещали дать. Владимир пошел на склад. А потом ему нужно было опять бежать на завод. К ним поднялась Нюра.
– Нюр, побудешь с Машкой? – обратился к ней Владимир. К ней, а не к матери.
– Давай, – Нюра подошла к лежащей на койке малышке, присела на скрипучую постель, посмотрела на Серафиму, – Ой! Дядь Вов, а меня там мамка просила помочь. Пускай тетя Сима присмотрит, ладно?
Серафима готова была Нюру расцеловать.
– Пускай, – махнул рукой, убежал.
Пока бегал, они успели и пол в комнате помыть, и окно.
А ближе к вечеру Серафима помчалась искать магазин промтоварный, хозяйственный. Благо – деньги у нее были, а у сына – ни ведра, ни кастрюли.
Вечером они сидели вдвоем, Серафима сварила макароны – кормила уставшего от суеты сына. За окнам наполнялся огнями и звучал машинами большой город. Было непривычно и немного страшно. На кровати уснула маленькая Маша. Она вытащила ручки из пелёнок, подняла их вверх. Оба они смотрели на девочку.
– Мам, до яслей останешься? На месяц примерно…, – Владимир на мать не смотрел, – Не возьмут ее туда такую маленькую.
– Да. Куда я без вас? Тошно мне в доме пустом. Останусь.
– А работа? – он обернулся на мать.
– Отпуск пока оформлю, позвоню им…, – махнула рукой Сима, – А дальше видно будет.
– А хозяйство?
– Не пропадёт, – Серафима говорила в растяжку, привалившись к стене за спиной, сегодня устала она очень,– Зачем мне оно, коли стараться не для кого? Жаль, конечно, – огород зарастёт, заготовки прозеваем, ягоды… , – она вздохнула и улыбнулась, глядя на спящую девочку, – Ну, да ладно. На следующий год уж Маша ягоды есть будет. Вон она какая славная, подрастет. Летом-то у нас – лучше не сыщешь. Место удивительной красоты. Как раз для ребенка. Да и мать ее там…
– Спасибо, мам.
В эту ночь Серафима спала крепко. И наутро была полна сил.
***
Сомово стояло на двух речушках, разбегающихся рогатиной. И по ту, и по другую сторону, и по третью. Потому что речка Сомань и речка Мерянка образовали три берега.
Давно были перекинуты мостки. Деревянные, сносимые порой водами, но восстанавливаемые колхозом и жителями.
Обычные мостики – бревна с настилом в две доски и шаткими перильцами. А под мостиком – речушки в плавном своём, медленном, но таком живом течении, тени ив над берегами, и кувшинки.
Прошло шесть лет.
Серафима вернулась с почты, заглянула в маленькую комнату – пусто. Она ударила себя по коленке:
– Ты смотри, всё ж ушла!
Со стены смотрел портрет сына и Инны.
» Где?»– мысленно спросила Сима первую сноху, а вслух проворчала:
– Ясно. Сейчас, Ин, пригоню. Не беспокойся… Ох, я ее …
По дороге сорвала хворостину и направилась почти бегом к мерянкинскому мосту.
– Машка, смотри, бабка твоя… Бли-ин…
– Говорила же, не надо было нырять. С прутом она.
Трое девчонок и пацан, подхватили одежду. Одна из девочек быстренько, от греха, направилась за Мерянку, трое пошли навстречу Серафиме, повинно опустив головы – им никуда от бабки Машкиной не деться, им – на эту сторону.
Серафима задохлась в беге, остановилась, глядя на детей.
– Я говорила? Говорила, я спрашиваю? – она трясла хворостиной в воздухе.
Маша кивала. Понуро отправились по домам. С хворостиной чуть позади детей шла Серафима и ворчала:
– Учат вас родители, учат, а вы – опять… Нельзя нырять с мостков! Малы вы ещё! Как не понять? А ведь я за тебя ответственность перед родителями несу, Мария! Вот послезавтра приедут – всё расскажу.
– Ба, а Егорке уж купаться можно? – Маша хитро отвлекала бабулю. Знала, она прутом бить не станет, так – погрозит разве, но сердиться и ворчать может долго.
– Егорке-то? Так уж можно. На руках только. Уж два года… Ох, времечко. Не успеешь оглянуться – тоже нырять начнёт. Отец нырял, мать ныряла, и он начнёт… И как я тут с вами со всеми?
То, что случилось дальше, тоже на некоторое время станет историей Сомова. Взлетит на кончики языков, обрастёт преувеличениями и домыслами, разбежится на все три берега.
Но разговоры эти совсем не будут смущать Серафиму.
– Так и было, – будет кивать она, даже когда преувеличения будут уж слишком явными.
А случилось следующее. Когда вела Серафима детей с речки, угрожая хворостиной, читая нотации, в конце улицы, возле своей калитки, увидела красную машину. А возле нее двоих. Женщина в годах и представительный молодой мужчина в джинсах. Нездешние.
К Серафиме часто приходили домой по делам почтовым. Она уж привыкла. Вот и сейчас взглянула и подумала с досадой – «опять придется на работу бежать, а ведь закрылась уж.»
Дети разошлись направо-налево, по домам своим, осталась с ней лишь Маша. Мужчина и женщина проводили девочку взглядом.
– Ступай в дом, сейчас я, – сказала шестилетней внучке Сима, а сама обернулась к стоящим рядом, – Здравствуйте, закрыта уж почта.
И вдруг Серафима в пожилой женщине узнала мать Инны. Она состарилась, но всё ещё была по-городскому модной – крупные серьги, короткая стрижка, брюки. Сима растерялась, молча кивнула.
– Здравствуйте, Серафима! – гортанно проговорила Нина, косясь на хворостину, – А мы, собственно, к Вам. И к внучке. Вы что, бьёте ребенка прутом?
– Я? – Серафима покосилась на хворостину, – А… да нет, это так – попугать.
Она опять замолчала, как-то растерялась. А Нина продолжала.
– Вот приехали… Мы на кладбище были, у дочери, – она театрально потрогала пальцем меж бровей, – Спасибо Вам, ухоженная могила и памятник…
– Это Володя всё. Приезжал тогда через год, делал на заказ … Теперь там и убирать-то немного. Ходим…, – ответила Сима.
– Благодарю!
Сима уж давно горевала о том, что мать, со времени похорон, ни разу не побывала на могиле дочки. Удивлялась, поджидала. Но теперь уж столько времени прошло, и ждать перестала.
– Вот, знакомьтесь, – Нина повела ладонью, – Это Юрий, родной отец моей внучки. Мы можем с ней пообщаться поближе? Мы специально приехали издалека. Юрий, вообще, из Москвы. Они должны познакомиться.
Серафима как-то медленно соображала, всё было так неожиданно. Пригласила их в дом, но зайдя во двор, пришла, наконец, в себя. И вовремя.
Маша знала, что родная ее мама Инна умерла, она – на портрете вместе с папой в ее комнате. Мамой давно, с самого, считай, рождения, была ей Нюра. Даже женой Володе стала позже, чем заменила Маше мать.
А вот папа… Папа был у Маши один единственный – Владимир. Никогда ни о каком другом отце с девочкой разговора не было.
Жил сын с семьей, по прежнему, в Орске. Уж получили квартиру от завода, уж подрастал Егорка. На всё лето Сима забирала Машу, свою любимую внучку. Подрастёт Егорка, двоих будет забирать. На почте работала она уже не одна, было полегче. В отпуск приезжал сын с семьей. Поджидали их и сейчас со дня на день.
Сима ценила это свое счастье. Та история с отторжением сына не забылась.
– Постойте, – Сима встала столбом, – Ну, про бабушку я поняла, а про отца – не пойму никак, – она оглянулась на гостей, приподняв брови в деланном удивлении, – Какой отец? Отец моей внучки – Владимир, сын мой. Мария Владимировна она.
Нина взглянула на Юрия, нахмурилась, перевела скорбный взгляд на хозяйку.
– Но мы же все тут знаем, что Инночка собиралась замуж за Юрия, и … Серафима, не нагнетайте. Вы прекрасно знаете, что Инна приехала сюда, будучи в положении. Мне Павел всё рассказал – Вы были против внучки.
– Павел? А это кто?
– Это мой муж. Вернее… Тогда мы просто встречались, когда приезжали к Вам. Вернее, к Инночке на похороны. Я плохо что помню с похорон, была на лекарствах, исколотая вся. Вы говорили тогда с Павлом.
– И где ж он теперь?
– Павел умер год назад. Такая трагедия.
– Соболезную. Но не помню никаких таких разговоров. И повторю – Инна ваша женой сына моего была, дочка у них родилась законная. Вы, Нина, – бабушка, не спорю. Правда не вспоминали о внучке долговато… Видно, не слишком интересно было, как растет она. А вот кто это? – она махнула хворостиной в сторону гостя.
– Я– отец. И хватит ломать комедию, я должен видеть дочь, – сказал сурово.
Было ощущение, что он вообще чувствует здесь себя неуютно, хочет скорее завершить дело и уехать.
– Кого? Какую такую дочь? У нас только свои.
И тут Юрий взвизгнул:
– Прекратите! Прекратите! Позовите …., – он забыл имя, – Позовите дочь. Она должна знать, кто ее родной отец! Она имеет право! – он было шагнул к крыльцу дома.
И вот такого самоуправства Серафима снести уж не смогла …
– А ну-у! – Серафима размахнулась хворостиной и хлестнула по земле перед гостем, едва задев по ногам. Она решительно наступала, гнала грубо,– А ну, пошли отсюда! Оба!
Хворостина засвистела в воздухе – Серафима била ею по земле прямо перед лицами гостей, летела пыль и трава. Юрий отпрыгнул, Нина испуганно попятились к калитке.
– Серафима! Вы…Вы… Что Вы делаете! – гостья отходила назад.
А Сима разошлась, хлестала и хлестала по земле, разок задела новоявленного папашу по руке, но не сильно – так, чуток совсем. Серафима уже выгнала их за калитку, свистела в воздухе прутом.
Юрий озлобленно направился к машине, открыл дверцу, сел.
– Вы ещё пожалеете! – пригрозил, заводя мотор. А потом фыркнул на Нину, – Зачем Вы меня сюда притащили?
Она усаживалась рядом, глядела отчужденно перед собой.
– Сумасшедший дом,– шептала.
– Нин, – Серафима подошла, наклонилась к открытому стеклу, громко предложила, – Поди, общайся, только слово скажешь об отце – перешибу, – Серафима подняла прут угрожающе.
– Поехали! – сказала Нина водителю, и машина, оставляя клуб пыли на просёлочной дороге, тронулась с места.
Серафима ещё раз хлестнула хворостиной ей вслед.
«Ишь, ты… Отец… Видели мы таких отцов. Уф…»
Она пошла к сараю. Да… Сима трясло. Чуток погодить надо было, успокоиться, чтоб внучка слёз не заметила.
Эту историю в красках позже расскажут сомовцы и Владимиру с Нюрой. Как избила кнутом гостей Серафима, как бежали они, сломя голову. Обрастёт ситуация преувеличениями и домыслами.
Нюра будет смеяться до слез, а Владимир тихо улыбаться и с любовью смотреть на мать.
– Так и было, – будет радостно кивать Сима, – Нечего смуту наводить. Моя это внучка! Не пойму, как жила бы без нашей Машеньки …
***
Вся эта счастливая история может и случилась такой счастливой именно потому, что произошла она в селе Сомово, стоящем на двух речушках, среди еловых лесов, высоких трав, плакучих ив и кувшинок.
Просто место такое – место удивительной красоты.
———
Друзья, рассказ окончен.
