— Ну дети! Обоим за тридцатник, сами родители, а как дети! — Мария Львовна в сердцах бросила в раковину тряпку, вытерла руки подолом фартука и обессиленно опустилась на табуретку. — Колбасы опять не купили! Мне бежать…
— А чего стряслось–то у вас? — зашедшая в гости к Марии соседка, Нина Аркадьевна, заинтересованно подняла глаза от вязания. Широкий и длинный вязаный шарф лежал на её коленях красивыми, разноцветными складочками, а спицы размеренно стучали друг о друга, перекидывая петельки и продевая нитку всё дальше и дальше.
— Даа… — махнула рукой Мария Львовна. — Не важно. Дочка просила её не обсуждать, и в их с Мишей жизнь не лезть. А как я могу не лезть, Ниночка, если все они там без головы, а? Руки–ноги на месте, а голова отсутствует! Ты нас вспомни в их возрасте! Да мы могли бы с тобой сами на Байконуре ракету запустить, если б пришла такая оказия! Мы б поезда водили, если надо было б! А они… Играют в игрушки, ерунду какую–то в дом тянут, а хозяйство в разладе, жевнуть нечего! А ребенок, внучок мой, растёт у них, если б ни я. То уж и не знаю, кто б с ним уроки делал! Я Юле говорю, возьми всё в свои руки, руководи! А зять пусть слушается, раз сам как дитя малое. Так и выживут.
— Нет, Марусь. Михаил – он голова, он и должен быть ею, чтоб решать всё, чтобы делать. А жена пусть в покое будет, — пожала плечиками Нина Аркадьевна. — Живи себе, наслаждайся, деток воспитывай, а муж – основа, ему и в заботах, точно в океане плавать.
— Нет, дорогая моя, нет! Ты всегда мягкая была, тебе не понять. А так дело с нынешней молодежью не пойдет! Они все хотят наслаждаться, а беды пусть другие руками разводят. Да что говорить, вот давеча попросила я зятька в магазин сходить, купить картошки, лука, других овощей всяких. Суп думала сварить, Павлику после школы самое оно. А он что, Михаил то есть?
Мария Львовна сделала эффектную паузу. Нина Аркадьевна даже застыла от предвкушения продолжения истории.
— Ну! Ну что там он? Интрига, однако!
— Принёс четыре гамбургера, картошки этой их… Как там она? Фри, вот! Ещё ерунды какой–то. Сока притащил пакет. Вот, говорит мне: « Любимая тёща, чтоб вам у плиты не стоять, я всё продумал». А что он продумал? Чтобы Юля скоро стала как бочка? Знаешь, говорят, что от этих гамбургеров разносит, будь здоров! И холестерин так бляшками по сосудам и прилипает! И ребенка этим кормят! Ужас! А мне как? Ну попробовала, конечно, ничего так, но котлета суховата была. Я потом свою порцию досконально изучила, всё там внутри посмотрела, что кладут. Да я таких накрутить могу хоть сто. Но ведь неполезно! Жир же!
— Марусь, а чего по себе теперь нам мерить? Это нам вредно всё, куда не кинь, везде нам опасность, одну, вон, свёклу и едим, скоро сами с ботвой на голове ходить будем и такого же цвета. А им, молодым, по–другому жить можно, разнообразно, так сказать.
— Глупо! И дорого! Суп на пять дней можно сварганить, а гамбургер этот упал в живот камнем, два часа там полежал, да и сгинул, соком этим подслащённый. А холодильник пустой как стоял, так и стоит. Пришлось мне идти, картошку Мишка притащил, а остальное я. Морковку, лучок взяла, петрушенции пучок выбрала, а там еще смотрю, грибочки сушёные, как не взять! Пришла, руки как плети, ноги гудят. А он!
— Кто?
— Зять, чтоб его!
— Что зять? — Нина Аркадьевна отхлебнула из маленькой чашечки остывшего чая, осторожно взяла пухленькими пальчиками плюшку, румяную, пышную, откусила засахаренный краешек, довольно улыбнулась. Выпечка у Маши всегда удавалась.
— А что зять?! Лежит на диване, живот схватило, колики. Юля над ним стоит, руки заламывает, на коленки потом бросилась, мол, не умирай. Тьфу! Как дети, ей–богу! А всё этот гамбургер!
— Помер? Когда хоронить решили? Я что–то Скорой не видела, когда приезжала? — соседка выпрямилась, почесала спицей поясницу, снова принялась считать петли. — И что Юля, вдова теперь?
— Да ну тебя! Нина, что плетешь–то?! Спасла я его, таблетку сунула, отлегло. Суп варю, вся изревелась, пока лук чистила! Котлеты пока не делала, и хлеб никто не купил, значит, мне идти. Всё мне! Мне теперь бежать, лепить, жарить–парить.
— Да… Тяжело тебе. Как же ты справляешься? — сочувственно покачала головой Ниночка, подняла свои светло–голубые глаза на подружку, моргнула, сгоняя слезу.
— Еле–еле. Здоровье–то уж не то! Давление скачет, как на качелях живём. Я вот новости слушаю, там всегда предупреждают, когда болеть голова будет. У меня всегда совпадает. А у тебя? Что–то ты, Ниночка, как–то подозрительно цветуще выглядишь! Шарф какой–то надумала взять, сидишь тут вся такая томная… Чего стряслось?
Мария Львовна наклонилась, оперлась локотками о стол, внимательно вгляделась в лицо соседки.
— Ну! Рассказывай! — строго продолжила она.
— Нет. Это я так, просто… Осенняя хандра, погода такая серая, вот я и решила связать шарф… — испуганно прижала к себе вязание Нина. — Да и Егорка с семьей обещали скоро приехать, ему тут место дают, хоть внука своего видеть буду. Ой, духовка у тебя пищит!
Мария Львовна ещё секунду пристально смотрела в глаза Нины Аркадьевны, потом развернулась и нажала кнопку. Духовка замолчала.
Надев огромные, толстые, с ватином внутри рукавицы, Мария Львовна распахнула дверцу и, издав победный клич, вынула блюдо с запечённой уткой.
— Вот! У Юленьки именины, будем праздновать, — пояснила она.
Нина протянула, было, пальчик, чтобы отломить маленький кусочек зажаренной корочки, но Мария легонько щелкнула её по руке.
— Нина! Это что такое! Потом! Потом принесу тебе кусочек. Потом!
— Но, Маша, потом остынет, будет не то… — обиделась Нина Аркадьевна.
— Разогреешь, ничего! — упрямо накрыла утку полотенцем Мария Львовна. — Так, теперь что? Суп варится, картошка как? — она нырнула носом в большую кастрюлю, булькающую и выпускающую через дырочку в крышке тонкую струйку пара. — Кипит. Кипит, родимая. Вот тоже! Сказала зятю: «Не берите с красной шкурой! Не берите!» А они?! Принесли именно с красной! А я такую, Нина, не варю.
— Кожурой, дорогая. Кожурой.
Нина перелистнула буклет со схемой вязки.
— Какая разница, Нинка! Опять ты меня поправляешь, опять умничаешь! Вот и не угощу уткой!
— И не угощай, Марусь. А я тебя всё равно люблю. Ну, пойду к себе.
Нина встала, собрала вязание в корзинку, поцеловала Марию Львовну в розовую от кухонного жара щёку и медленно ушла.
Мария кивнула ей вслед, посмотрела на часы. Стоит поспешить! Скоро ребята придут с работы, да и за Павликом бежать надо!..
Нина и Маша знали друг друга давно. Они всё детство прожили в соседних квартирах, вместе делали уроки, прыгали в «классики» во дворе, рисовали мелками на асфальте и плакали, когда вдруг падали, и было больно коленки.
Родителям было не до девчонок. Маша росла с матерью, та пропадала на работе днями и ночами, Нина могла похвастаться полной семьей, но все тоже были заняты. А Нина с Марусей, надев на шею ленточки с ключами от квартиры, опрометью бежали по лестнице с третьего этажа, чтобы вываляться в снегу, пошлёпать всласть по лужам или, растянувшись на горячей крыше сарайчика, подставить солнцу свои бледные, худенькие тельца.
Маруся, бойкая, немного властная, любила командовать, Нине и шага не давала ступить без своего одобрения. Когда подружку перевели в другой класс, потому что она проявляла математические способности, Маша два дня тосковала, уговаривала мать, Елену Викторовну, сделать то же самое, но мама не соглашалась.
— Марусь, куда тебе ещё в математический? Двоек будет море! Меня в школу будут вызывать, ругать, а я и так как белка в колесе!
— Ма, ну и что? Ты же с Николаем Николаевичем встречаешься, а он, как директор, скажет нашей классной, чтобы не трогала меня. Должна же я хоть что–то получить от ваших шур–муриков!
Маруся не хотела, чтобы Николай Николаевич, директор их школы, приходил к ним с мамой домой, сидел с ними за столом, пил чай с печеньем и смеялся, нежно смотря на её мать. Маше почему–то было стыдно за маму, которая дрожащими руками наливала ему из чайника заварку, а потом просила Машу подлить Николаю кипятка. Ситуация нелепая, скользкая и странная. Но уж если быть ему её отчимом, то уж на Машиных условиях…
— Так что, мам, ты своего Николая попроси, пусть помогает, раз на тебя глаз положил! — продолжила Мария.
Елена Викторовна так неожиданно ударила её, что девчонка даже пикнуть не успела.
— Иди отсюда, Маша. И никогда не смей пользоваться людьми, слышишь?! Это подло. Никакого математического класса не будет. Всё.
Маша бы, наверное, смирилась. Ну, подумаешь, что такого? С Нинкой они могли видеться после уроков… Но у подружки не всё было так гладко, чтобы просто забыть о её новом классе.
Нину там дразнил и обижал один парень–переросток, второгодник и хулиган Игнат. Он не взлюбил Нину, придумал ей обидное прозвище «Пучеглазиха» за очки с огромными толстыми линзами, кидал с парты её вещи, толкал в раздевалке, шептал на «линейке» гадости, а Нина, глотая слёзы, терпела и молчала.
Игнат Потапов был неприкасаем. О нём никогда не заходила речь на педсоветах или родительских собраниях, его поведение и учёба не обсуждалась и не критиковалась, замечания ему делались всегда тихо, почти незаметно, с виноватым пожатием плеч. Если какой–нибудь новый и слишком любопытный член проверяющей комиссии спрашивал, почему ребенок с такой успеваемостью занимает место в математическом классе, тем более второй год, то на любознательного товарища сразу шикали, уверяя, что мальчик просто много болел, пропустил программу, теперь наверстывает… А потом, подняв глаза к потолку, повторяли, как мантру, фамилию «Потапов… Потапов…» Потапов был сыном одного очень важного человека и поэтому аттестат должен был иметь не абы какой, и класс для него подобран «с уклоном». Да и вся жизнь Игната катилась под уклон, только совсем не в нужную сторону. Безнаказанность рождала безоглядную смелость и веру в своё всемогущество. Такие, как Нина, часто становились объектами его насмешек, сильных же он не трогал… Пока…
— Что ты никому ничего не скажешь? Пусть обратно тебя переведут, будем, как раньше, вместе учиться.
— Нет, Марусь, не получится. Папа хочет, чтобы я пошла дальше по его стопам, да и я люблю точные науки, мне тут интересно… Нет, ну и стыдно же, ну как я такое расскажу!.. Да и этот Игнат, он же несчастный. Я видела его маму. Знаешь, она совсем плохая у него…
— Стыдно?! Стыдно тебе?! И жалко этого Игната?! Ох, Нинка, как можно быть такой тихой и доброй?! Ты же себя губишь!
— Всё, Марусь, хватит. Будешь баранки? У нас дома есть. Пойдём?
— Пойдём. Баранки – это хорошо… — сказала Маруся, качая головой. Нет, она так всё это не оставит!..
… Маша тогда подкараулила Игната после школы, вышла из темной арки соседнего дома. Боже, как же она испугалась, когда парень навис над ней, замахнувшись кулаком.
— Ну ты, пугало с бантиками! Осади! — гаркнул он, перебив Марусин лепет, дернул из её рук портфель, тот упал на асфальт, раскрылся. Наружу мячиком выкатилось яблоко. — Витамины любишь? На, ешь!
Игнат поднял яблоко, ткнул его Маше в лицо, скалясь и похрюкивая.
— Отстань! Руки убери! — Маруся оттолкнула его, стала царапаться, благо, стричь ногти она не любила, и вышло зачётно, как потом она с гордостью рассказывала Нине. По щеке парня поползли четыре аккуратные полоски красного цвета. Они потом долго заживали, и на всю оставшуюся жизнь остались четыре шрама. — Переросток! А ума с голубиный мозг! Да если ты ещё хоть раз тронешь Ниночку мою… Если хоть что скажешь!!!! Думаешь, всё можно тебе? Трус, иди лучше на кого постарше покричи!
Он поднял её, как куклу, жахнул о стену, несильно, чтоб дух в этом тельце не выскочил ненароком наружу, ткнул каблуком ботинка по яблоку, то раскололось, выпятив наружу жёлто–розовую мякоть.
— Следующей будешь ты, поняла? — прошептал он, сплюнул, развернулся и ушёл.
— Посмей только. За Нину голову оторву! — крикнула нарочно смело и звонко Маша. — И на жирафов есть управа!
Игнат уже отошёл далеко, выкидывая вперед свои огромные, длинные ноги, но развернулся, запустил в Машку камнем, попал в чье–то окно на первом этаже. В окошке показалось удивленное женское лицо. Игнат припустил по улице, скрылся в темноте переулка, а Маша стояла и, сжав кулаки, плакала от обиды и боли…
После того случая Нине стало ещё хуже. Игнат мстил ей из–за Марусиного нападения. Тогда Маша решила действовать решительнее.
Поправив платье и вытерев ладошками туфли, она смело прошла в приёмную директора, кивнула секретарю, Аделаиде Павловне, и зашагала вперед, уже протягивая руку, чтобы открыть дверь.
— Ольшанская! Куда, Ольшанская?! Там совещание, а ну стой! — Аделаида вскочила, кинулась наперерез девчонке, стуча по паркету каблучками, но не успела. Маруся уже всунула голову в кабинет, улыбнулась.
— Можно к вам, Николай Николаевич? — спросила она, оглядела сидящих за столом гостей. — Я по личному вопросу, извините, что помешала.
Лицо директора вытянулось, он растерянно оглядел членов проверяющей комиссии.
— Ольшанская, подожди в коридоре. Я занят! — наконец ответил он.
— Но я быстро! Я не могу больше ждать, это важно!
Маша зашла вся целиком, поздоровалась, от испуга что–то сказала про погоду, потом сглотнула, встала, вытянувшись в струнку, потом сделала реверанс, улыбнулась. Густая, помидорная краснота залила её лицо, стекла на шею, неприятно заколола между лопатками, заставила дёргаться коленку. Эта особенность осталась у Маши на всю жизнь. Дергалась коленка и когда экзамены сдавала, и когда замуж выходила, и когда в командировке её обокрали, и она, размазывая слёзы, невнятно описывала милиционеру того жулика с четырьмя шрамами на щеке. Дрожала, когда из роддома принесла домой Юленьку, а муж растерянно суетился рядом, не зная, как люди могут быть такими маленькими…
Маша имела над Николаем Николаевичем определенную власть. Он же ухаживает за её матерью, приходит к ним домой, ужинает. Та почему нельзя вот так прийти к нему в кабинет? Может, она от мамы весточку принесла?
Маруся была убеждена, что Николай Николаевич для матери не вариант, о чём каждый вечер и сообщала перед сном. Мама вздыхала, качала головой и, поправив одеяло, выходила из комнаты.
Но вот теперь, если дядя Коля постарается, то она, Маша, так уж и быть, разрешит ему и дальше ухаживать за мамой.
— Так вот, я просто хотела попросить, чтобы меня к Нине перевели, в один класс. Это вся просьба… — сообщила она.
Комиссия перевела взгляд с девочки на директора.
— Мария! Эти вопросы можно решить и потом! Ты ведешь себя неприлично и вызывающе. Я…
Николай строго покачал головой.
— Простите, но Елена Викторовна, моя мама, очень вас просила… — Маша сделала «шаг конём». Мать была для Николая богиней, феей, музой и единственной женщиной, которой он хотел целовать руки всю свою жизнь… Ну неужели её просьбу он не исполнит?!
— Ты хочешь перейти в другой класс, детка? — спросила сидящая ближе всех женщина в строгом чёрном костюме, очень красивая и молодая.
Маруся неопределенно пожала плечами.
— А знаете, Николай Николаевич, это даже хорошо, что дети вот так просто могут зайти к вам и обсудить свои проблемы! Значит, они вам доверяют! Это очень хорошо! — сказал «черный костюм», поставил галочку в блокноте.
Все остальные одобрительно закивали, улыбнулись.
Николай Николаевич вытер платочком пот со лба, нервно улыбнулся.
— Да… Знаете, вот так вот у нас… — промямлил он. — Маша, понимаете ли, дружит с Ниной, а Нину перевели в математический класс. Дружба девочек под угрозой… Но Маша, ты же ничего не смыслишь в арифметике! Ты там не сможешь! Да и твоя мама, насколько я знаю, всё же против…
— О, Николай… — «черный костюм» сделал многозначительную паузу. — Николаевич! Я уверена, что программа школы рассчитала на любого ученика. А ваша школа славится нестандартным подходом к ребенку. Не так ли? Так неужели нельзя подтянуть девушку по предметам, раз есть такая необходимость?
Директор пожал плечами, кивнул.
— Тогда в чём проблема? Девочка хочет, так помогите ей! Значит так, милое дитя! Маша, я права? Машенька, ты переходишь в другой класс, а на следующей олимпиаде я жду тебя в числе победителей. Договорились? Это будет твоя маленькая плата за мою помощь.
Маруся испуганно поджала губы, быстро посмотрела на Николая. Тот развел руками.
— Договорились, — кивнула наконец она.
Вот только математическая олимпиада в её планы не входила. Но уж как–нибудь выплывут!.. Зато она теперь вместе с Нинкой!..
Приказ о переводе пока не издали, Николай Николаевич два часа сидел на кухне с Еленой Викторовной, уговаривал её дать согласие на математический класс.
— Ну дружба, Лена, это же важно! Ты нас вспомни… — уговаривал он её, Елена Викторовна хваталась за голову, говорила, что Маша вьёт из неё веревки.
Потом они замолчали, Маша еще постояла под дверью, а потом, поняв, что вопрос решён в её пользу, ушла гулять…
… Игнат, увидев новенькую, усмехнулся, молча показал, как давит в руках невидимое яблоко. Маша только усмехнулась. А у самой сердце так и выпрыгивало наружу, и опять дрожала коленка…
Может, дело кончилось бы плохо, но скоро Игната перевели в другую школу. Он устроил драку у кинотеатра, кто–то пострадал, Игната поймали, а Нина и Маша теперь усиленно готовились к математической олимпиаде…
Победителем Маруся тогда не стала, но «черный костюм» этого не узнала. Она уволилась, вышла замуж за Николая Николаевича, была навсегда проклята Марусей, и вычеркнута из жизни вместе с дядей Колей…
С тех пор Машина мама изменилась, стала строгой, холодной, постоянно ругалась, что Машка плохо учится, что она – позор семьи, что вся жизнь теперь под откос…
Потом, через несколько лет, мама расскажет Марусе, что Николай не захотел жениться на ней из–за наличия у той дочки. Он хотел «свою», собственную семью, так сказать, из своей плоти и крови…
Маша не знала, что и сказать. Утешать женщин в таких случаях она не умела. Сама очень расстроилась, уроки запустила, бродила по улицам, думала и не знала, что придумать…
… С учётом всех сложностей в семье Маруси, нахлынувших с уходом Николая, в восьмом классе пришёл черед Нине спасать свою подругу. Дела у Маши были из рук вон плохи – сплошные двойки по точным наукам, угроза вообще получить справку вместо аттестата. Впереди родительское собрание, на котором, по заверениям классной, Елена Викторовна должна была увидеть весь ужас положения, умело скрываемой Машей дома.
Маруся знала, что мать этого не переживёт, будет кричать, что Маруся всё испортила, подвела, не оправдала… Скандал вот–вот должен был разразиться, накрыв семью Ольшанских огромной волной…
И тогда Ниночка, забрав из дома спички, сожгла за гаражами классный журнал.
— Нина! Что это у тебя? Чем пахнет? — подошедшая подруга увидела уже только горочку пепла и кусочки расплавившейся обложки в ямке из растаявшего снега.
— А. Маш, привет! — Нина пожала плечами. — Да вот, холодно что–то, решила погреться.
Маша всё поняла сразу, испуганно посмотрела на подругу, увидела на её лицо отражение своего страха.
— И друга спасёт костёр на снегу… — пожала плечами Нина. — Пойдём, а то мать спички будет искать…
Родительское собрание отменили, долго искали журнал, начали новый, но половина Машиных «двоек» была утеряна, а новых пока не появилось.
О том, что последней брала журнал из учительской Нина, якобы для учителя географии, выяснилось достаточно быстро. Пугливая Нина призналась, что сделала с документом.
Новый директор рассказал всё Нининым родителям, те, поднажав на дочь, узнали, зачем она это сделала.
— Ты вообще в своём уме? Ты, гордость школы, золото, а не ученица, и такое устроила… Нина! — отец ходил по её комнате, двигал туда–сюда стул, тёр руки. — И всё ради кого? Маши… Она же… Она из плохой семьи, Ниночка! Ей мама, она, ну как тебе сказать… Она непорядочная женщина. Много мужчин, никаких обязательств…
— Папа! Причём тут это, папа! Маша моя подруга. Это же так понятно! Вы сами приглашали Машку к нам на дачу, на день рождения ко мне, возили нас вместе на озеро тогда, в детстве! Папа!
— Нин, ты пойми, пока она еще ребёнок, это просто. Вы, две девочки, дружили, ну и хорошо! А теперь выросли, у каждой своя жизнь. Маша на учёбу махнула рукой, ей бы погулять. А ты из–за неё чуть не отчислилась из школы! Ваш новый директор строг и беспристрастен, я еле уговорил его не поднимать шум. В общем, я думаю, тебе следует перевестись в физматшколу, хватит сидеть с этими оболтусами. Тебе учиться надо, а не за гуляку–подругу переживать. Да всё я сказал! Всё! Умойся и выходи ужинать…
… Маруся, вернувшись от тёти, у которой гостила первую половину июня, позвонила в дверь Ниночки. Ей открыла незнакомая женщина, назвалась какой–то дальней родственницей и сказала, что Нина с родителями переехала в другой город, мол, отцу дали хорошее место в каком–то научном институте, квартиру, вот они и рванули.
— А Нина ничего не просила передать? — тихо спросила Маша. Она привезла от тёти Нине подарок – черепашку из ракушек, красивую, с перламутрово–розовым отливом на панцире и с зелеными, как у Ниночки, глазами. Теперь коробка с подарком оттягивала руку и мешала убрать со лба чёлку. Ну, или вытереть слёзы.
— Нет, извините, не просила. Она так была увлечена поездкой, что ни о чем не думала. Извините, мне надо идти.
Женщина захлопнула дверь, а Маша, съехав по стене на пол, села, закрыла глаза и замерла. Только мышцы на колене противно дрожали, заставляя ногу чуть дергаться под тонкой юбкой…
Маша столько хотела рассказать подруге, ей бы Маруся первой сказала, что она теперь не одна, что у неё есть парень, такой прекрасный, что, кажется, такого просто не бывает! Он звонит каждый день и по часу разговаривает со своей Марусей…
Но Нина была далеко, она всего этого не знала…
Елена Викторовна, однажды вечером подняв трубку, услышала Нинин голос. Та просила позвать Машу.
— А Маша тут больше не живёт. Хватилась! Хорошая ты подруга, сколько прошло, а? А ты первый раз только позвонила… Нда… Не звони сюда больше, Марусю не найдёшь…
— А где она? Дайте, пожалуйста, номер! — прошептала Нина.
— Вот сейчас прямо так и дала! Отцу своему «спасибо» скажи, что ты теперь без подруги будешь.
Перед отъездом Нинин папа серьезно поругался с Еленой, обвинял её в разгульности, в том, что Маша чуть не испортила характер Нины… Елена Викторовна тогда только улыбнулась, посмотрела на него, а потом, уже закрывая дверь, ответила:
— Знаешь, Аркаша, ты сам виноват, что я тогда за тебя не вышла. Теперь кусай локти…
— Но зато ты теперь одна. Кто такую подберёт? Сомневаюсь, что найдутся желающие!
А потом он бросил ей вульгарное слово, обидное.
Лена рассмеялась. Слёз её он не увидит, никто не увидит, хорошо, что Маруся у тёти…
… Маша родила Юлю в девятнадцать. Это было ужасно с точки зрения её будущего и прекрасно одновременно. Егор, муж, от самый молодой прыткий парень, ни от неё, ни от ребенка не отвернулся, хотя и ему это было, мягко говоря, не очень удобно. Учёба в институте в самом разгаре, диплом на носу, а тут Маруся на сносях, ходит огромным танкером по квартире, охает и стонет. Они расписались два месяца назад, теперь жили у Егора в комнате. Его родители на время уехали на дачу, но к зиме обещали вернуться.
Маша звала мужа Горынычем, испуганно смотрела, как живот ходит ходуном и просила только не бросать её в самый ответственный момент.
Но всё произошло так быстро и не к месту, что Горыныч не успел.
Маша родила в магазине, в очереди за красной икрой к 8 Марта, думала, успеют отметить с Горынычем, ан нет…
Когда Машу с ребенком привезли в роддом и положили в обсервацию, она всё приставала к сестрам, чтоб нашли её мужа.
Егор приехал к вечеру, пьяный и радостный. Он орал под окнами несусветную малиновую чушь, кружился и искал в окнах свою Марусю.
Она, в казенном байковом халате кричала, что икру отдала медсестрам, а он, Горыныч, теперь отец и чтоб не думал там уходить в запой!
Он кивал, а потом, конечно, позвал домой друзей, они гуляли всю ночь, пили за здоровье новорожденной, за Машу и весь мир, который в один миг подарил Машке столько любви и нежности, которой не было до этого всю жизнь. Маленькая, красная от крика Юля жадно пила молоко, возмущенно била ручками неумёху–мать, которая никак не могла правильно, по учебнику, приложить девочку к груди, а потом, улыбнувшись, уснула. Маше говорили, что улыбаться ребенок еще не может, это рефлексы, но она–то знала, что Юлька улыбнулась ей, благодаря за то, что всё хорошо, за то, что Маша знает очень много колыбельных и никогда её, Юльку, не бросит…
Машу продержали в роддоме пять дней, а когда выписали, и Горыныч привёз её домой, там её уже ждала мама. А ещё Нина.
Нинины родители развелись, мать уехала в Новосибирск, оставила дочку с отцом. Но та ушла жить в общагу.
— Маш, даже не знаю… Вроде не ссорились, а мне всё равно так плохо… Твой муж позвонил, сообщил про дочку, разрешил приехать, я даже растерялась. Если хочешь, я уйду. Уйти?
Нина испуганно смотрела на бледную, стоящую в прихожей подругу, а та, замотав головой, просто обняла свою Ниночку.
— Разведи мне костёр на снегу, Маш…Так мне плохо… — просила Нина уже ночью, когда не спали только они вдвоём. — Я потерялась, у меня ничего больше нет – ни семьи, ни мечты… Ничего.
— Нин, я, конечно, очень извиняюсь, но у меня нет сил, а Юльке надо поменять подгузник. Это несложно, я думаю, даже потерянные с этим справятся. Ну, давай!.. А ещё, Нин, как же ты потерялась, если ты нашлась! Тетёха моя! А как журнал спалила, помнишь? Ух, голова! Ну, что ты на неё смотришь, Юленька? Крики погромче, разбуди всех, Горыныча тоже. Ну, то есть папу своего. А тётя Нина пока математически рассчитает, как бы сподручнее тебя переодеть!
Юля жмурилась, корчила гримаски и улыбалась. Тётя Нина ей нравилась, потому что она очень любила Машку, её маму…
… Потом подруги переехали в Москву, даже в один и тот же дом. Горыныч добыл ордера на соседние квартиры, «холостой» Нинке помог сделать ремонт, застеклил балкон, а потом нашёл для неё мужа.
— Вот, Нина, — так и сказал, — нашёл тебе мужа. Это Рома, мой хороший знакомый. Торт и шампанское за знакомство купите сами. Ром, почини кран в ванной, а мне пора за Юлькой в сад.
Нина растерянно смотрела на Романа, тот пожал плечами, потом, попросив разводной ключ, пошёл чинить кран. Когда вернулся, Нина уже сварганила обед.
— Шампанского только нет… — пожала она плечами.
— Ничего. Я не пью, Горыныч пошутил просто…
Они поженились через год, через два родился Егор. Да, Рома просил назвать сына в честь друга, Нина не была против. Теперь на одном этаже жили два Егора – Горыныч и «мини–Егор»…
Машка восстановилась в институте, отучилась, теперь она логистик, крутит–вертит составами и контейнерами, прокладывая самый короткий маршрут до самой длинной цели.
Нина – финансист. Рома удивляется, как можно весь рабочий день смотреть на экран, видеть цифры и не сходить с ума, но Нине нравится. Она – не очень общительная натура, наедине с четкими и однозначными цифрами ей привычно и спокойно.
Дни рождения, Новый год, другие праздники семьи отмечают вместе.
— А не махнуть ли нам на рыбалку? — хмурится Горыныч.
Женщины пожимают плечами, предоставляя булькающие кастрюльки с секретными ингредиентами для прикорма рыбы на всех конфорках, мини–Егор уже притащил ведёрко для щуки, а Юля сидит на коленях у отца и дремлет. Ей всё равно, куда её повезут, хоть на Северный полюс, главное, чтоб всем вместе…
… — Нина, иди, я тут тебе костерок организовала. Доставай зефирки, пока все заняты! — кричит Маша, отгоняя назойливых комаров. Мужчины в лодке на середине озера, дети спят. Это время только для Маши и Нины. Они могут прошептаться эти полчаса, провспоминать, смеясь и утыкаясь в плечи друг друга, а могут посидеть молча, просто глядя на один и тот же закат. А костёр всё горит и горит, потрескивая хворостом. Он не погаснет, пока рядом эти женщины, знающие друг друга с детства…
… Через семь лет, в командировке, Маша имела неосторожность быть ограбленной в тёмном переулке. Обидчика своего она как следует отдубасила кулаками, потом получила под дых, осела тихонько в снег.
Фонарь осветил лицо вора, худое лицо, четыре шрама на щеке.
— Докатился! — презрительно прошипела Маша и отключилась.
Игнат тоже узнал её, застыл на миг, потом, взвалив бесчувственную Машку себе на плечо, донёс её до остановки, усадил там половчее, чтобы не упала. Кошелек возвращать не стал.
Водитель первого же проезжающего мимо автобуса вызвал Скорую…
Что был за человек Игнат, Маша так и не поняла. В полиции сказала, что его нет среди стоящих перед ней мужчин, которых ей привели на опознание.
— Ну как же! Вот шрамы, вот худое лицо! — удивлялись следователи.
— Да не он это, что вы ко мне пристали! — отмахнулась она.
… — Зачем? Пожалела? — потом думал Игнат, уже сидя в тюрьме по другому делу. — Вот девчонка… Тогда поглядел я её, а ведь могла бы моей быть…
Маша пролежала в больнице две недели. Нина приехала сразу же, как узнала о происшествии, всех врачей строго допрашивала, что и как. Откуда только смелость взялась у неё, и сама не знала! Но Маша была очень рада подруге, хотя о том, что это был Игнат, рассказывать не стала…
С тех пор прошло много лет, Юля выросла, вышла замуж за Михаила. Маша отдала молодым свою квартиру, сама с мужем переехала в другую, которую с Горынычем купили «по случаю», однушку на окраине. Муж–то теперь вечно пропадал на рыбалках и дачах, но Маша подозревала, что это просто очередной возрастной кризис, думает человек, что–то решает для себя, ну и пусть!
— Мам, зачем? Останься! А то как будто я вас выселяю! — виновато топталась дочка в прихожей, когда Маша и Горыныч съезжали.
— Брось ерунду–то говорить! Специально ту квартирку купили, чтобы было, куда от вас уехать. Да хорошо всё, Юлёк! Вы тут только живите складно, чтобы я не дергалась…
Маша чмокнула дочку в щёку, кивнула зятю и потащила чемодан вниз по лестнице. Миша догнал, выхватил поклажу, поволок сам. Мария довольно кивнула.
Нине было велено периодически молодых навещать, следить, так сказать, за общими настроениями, сообщить, если что. Но у той были свои заботы – мини–Егор в армию уходил, а потом решил там и остаться. Теперь учился в военном институте, с родителями виделся редко, всё дела у него… Нина волновалась, но Горыныч как–то сказал ей: «Для парня мать – самое главное, Нина. Если мать не пилит, доверяет, то сыну легче. Отпусти. Сам к тебе вернется, вот увидишь!»
Ниночка успокоилась. У них с Романом как будто второй медовый месяц начался…
А потом Егорка женился, уехал с женой по назначению в часть. Юля родила Маше внука, Павлика, и теперь баба Маша дневала и ночевала в дочкиной квартире…
… — А что, Нин, ну вот что она наготовила, я тебя спрашиваю? А уроки? Ты уроки его видела, Павлика? Им сейчас столько задают, что никакого терпения не хватит. Нет уж, я подежурю, пока силы есть, а уж дальше сами, — говорила баба Маня. — Миссия моя тут не завершена!
И варила супы, жарила котлеты, запекала рыбу, забирала из школы внука, учила с ним стихи, писала прописи и учила английский.
Нина иногда ей завидовала, её–то внучок за тридевять земель, не наездишься…
Но Егорка обещал скоро перевестись в Москву, вроде с повышением в чине. Значит, опять вместе жить можно, или хотя бы видеться! Хорошо!..
…Нина Аркадьевна медленно дошла до своей двери, копаясь одной рукой в корзинке с вязанием.
— Да где тут этот ключ? Неужели у Маши потеряла!
Она подняла глаза на дверь квартиры. Та была чуть приоткрыта, и из дверного проёма торчал уголок чемодана.
— Ма! Ну сколько можно тебя ждать, а?! Сын приехал, а ты где–то ходишь!
Егорка улыбнулся, обнял плачущую маму, повел ее домой. Он так соскучился и по ней, и по тёте Маше с дядей Егором, и по отцу, что хотел сразу всех их собрать и смотреть, смотреть на них, седеющих и медлительных. Они все были его семьей, каждый готов был бежать сломя голову спасать, помогать и радоваться вместе.
На следующий вечер сошлись у Нины всем большим семейством. Мужчины о чём–то спорили, женщины помоложе пили шампанское и смеялись, а Нина с Машей, сидя в уголке, держались за руку и тихо напевали: «…Сейчас за окном цветы и в мире тепло, но если заметишь ты, что мне тяжело, что я отступить могу, упасть могу, и мне разведи костер на снегу…»
Их голоса тонули в звуках музыки и голосах, но это неважно.
Каждая готова была сделать это ещё раз – вступить в драку, сжечь школьный журнал, перевернуть весь мир, чтобы другой было хорошо.
— Нин, так для кого шарф–то? Уж больно цветастый, но узоры мне нравятся! — спросила наконец Мария Львовна.
— Вот всё ты замечаешь! Тебе вяжу, на Новый Год подарю, а пока не смотри! Нина улыбнулась. — Ты ж у нас человек общественный, в школу ходишь, надо по моде одеваться!
— Спасибо, Нинусь! Ты ж моя заботушка! Ладно, давай–ка чайник ставить, торт купили?..
Еще долго горел свет в этой большой квартире, где стучали в унисон столько родных сердец. А на улице шёл снег. Он падал тихо и нежно, ложась на подоконники кружевными узорами. Хорошо, что закрыты окна, а то бы он сразу растаял от такого количества любви, что горит ярким костром за тяжёлыми, плотными шторами в Нининой квартире…