Яков Михайлович, рассеянно озираясь по сторонам, бродил по толкучке. Искал что–то? Для дома, для семьи? Нет. Просто любил ходить среди людей, следить за тем, как они, торгуясь, продают своё прошлое. Люстры, тарелки, пиджаки, стоптанные туфли, сумки с потрескавшимися ручками, фикусы в горшках, какие–то украшения, часы на кожаных ремешках, открытки «Привет с юга», некоторые даже с надписями от родственников; ножи и портсигары, чашки, чьих краев, возможно, касались когда–то милые, пухлые губки, платья, в которых встречались, целовались и танцевали, чувствуя объятия любимых рук… Всё на продажу… Такое время… Прячут люди свои воспоминания, а вещи – всего лишь пыль, что с них…
Яков Михайлович потоптался у лотка с серебряными ложками, потом поглазел на шарфики и платки, которыми трясла необъятных размеров женщина. Она и так и сяк уговаривала купить товар, но все шли мимо. Нет у нее сегодня удачи, не будет и выручки… Жаль…
Яков Михайлович, покачав головой, зашагал дальше. Вот сейчас он еще побродит, потом сядет в трамвай и поедет домой, в свою комнату. Там, устроившись в кресле и вытянув перед собой больную ногу, он будет думать о чем–нибудь приятном, сам не заметит, ка уснет, а проснется уже ночью, когда всё вокруг притихло, затаилось. Так было много раз, каждый день похож на другой…
Мужчина уже собирался идти к остановке, но засмотрелся на сваленные в кучу, прямо на асфальт, книги. Все сплошь старые, научные труды по медицине, химии и физике. Наверное, заселили квартиру ученого новыми людьми, вот они и вычищают углы, не оценив доставшееся им наследство…
— А это что у вас? Никак географический атлас?! Да что вы! — Яков наклонился, чтобы поднять книгу, но тут почувствовал, как в карман его пальто ловко сунулась рука, схватила кошелек и потянула наружу.
Быстро схватив за запястье воришку, Яков Михайлович выпрямился и оглянулся. Перед ним, вырываясь, дергался мальчишка, лет девяти. Грязный, в не по размеру большом пиджаке, в драных на коленках штанах, что были подпоясаны бельевой веревкой, сорванной в каком–то дворе… Оттуда, возможно, и пиджак…
Глаза в глаза, один миг, и судьба мальчишки была решена…
— Ох, вор! Вора поймали! — заголосил продавец книг, долговязый, тощий молодой человек. — Милиция! Зовите милицию!
Он озирался по сторонам, ища, кто бы сбегал в будку к охране, но Яков Михайлович одернул его.
— Ну, полно! Не видишь, мальчонка совсем! Я сам разберусь. Да не ори ты! Сам отведу, а ты бы, мил человек, книги хоть на газету положил, что ли! Не совестно?!
Продавец растерялся, стал что–то мямлить, собирая свой товар в стопки и отставляя за спину, а Яша, ловко лавируя между покупателями, потащил мальчишку за собой.
Пацан упирался, хватаясь руками за фонарные столбы, пыхтел и лягался.
— Дяденька, отпусти Христа ради! Я больше не буду, дяденька! Пусти, а то меня Культя побьет! Я кошель твой обратно положил, пусти! Не сдавай в милицию!
— Ишь, ты! Культя побьет… Боишься своего Культи? Взрослый он, наверное? Что ж он сам не ворует, а таких вот, как ты, посылает?! Трус он, твой Культя! — бросил Яков и за шиворот поволок воришку дальше.
— Не, дяденька, Культя – он однорукий, ему неудобно. Но зато он кормит меня, погреться дает. Да пусти же!
— Ну куда ж я тебя пущу! Ты орать–то перестань, как баба голосишь, честное слово. Вон, люди оборачиваются. Так… Где у нас ближайшее отделение?
Яков Михайлович дразнил мальчишку, наблюдая, как исказилось страхом его лицо.
— Нет, дяденька, я всё равно сбегу. Меня уже отправляли в детдом, я сбежал. И снова убегу!
— Да? Значит, лучше на базаре карманы чужие чистить, чем по закону жить? — Яков резко остановился, развернул к себе паренька и строго, серьезно посмотрел на него, словно в душу хотел нырнуть, узнать, холодно ли там, темно, или теплится еще в этом маленьком тельце добрая, честная жизнь.
Что такое детский дом, Яков Михайлович знал не понаслышке. Что жить там – не сахар уже просто потому, что элементарно не хватает одежды на всех, места, денег, чтобы отремонтировать крышу… Это в столицах, может, детдома, что называется, с иголочки, а здесь, в Огарске, такое заведение занимает бывшую усадьбу. Колонны есть, подъезд шикарный, хоть сейчас на карете с ветерком! Скульптуры есть, большие залы, да только холодно там и гулко. Дробятся детские голоса под высокими потолками, рассыпаясь неясным гомоном, а дети не улыбаются, серьезные все, как будто маленькие старички…
Яков как–то был в этом детдоме, привозил книги по поручению начальства, так что будущее этого оборванца, если тот попадет в Огарский детдом, мужчина понимал…
— Я повторяю свой вопрос, молодой человек, лучше ли жить так, как ты живешь сейчас? Или надо честно?
Мальчишка потупился, закусил губу, потом дернулся и, смело подняв глаза, ответил:
— Ну как же! Честно–то оно лучше… Сдашь?
Яков Михайлович, открыл, было, рот, чтобы ответить, но потом, крепко обхватив мальчика за талию, втащил его в трамвай. Пассажиры удивленно оборачивались, рассматривая чумазого мальца и его сопровождающего. Яков Михайлович виновато улыбался сначала, а потом отвернулся, зажав воришку между собой и окном.
— Сиди и молчи, а то выведут нас. На вот, конфета у меня тут есть, — Яша вынул из кармана карамельку. — Будешь?
Мальчик отрицательно покачал головой.
— Ну, как хочешь. Нам выходить! Пойдем скорее!
И снова он тащил паренька за руку, расталкивая встречных прохожих, торопливо оглядывался, на миг задумывался, а потом уверенно шел дальше.
— Ой, вон милиционер… Дяденька, отпустите! А то укушу!
На перекрестке стоял регулировщик и ритмично размахивал жезлом.
— Не надо кусать. Слушай меня внимательно: мы сейчас пойдем ко мне домой, ты помоешься, приведешь в порядок волосы, ногти, поешь, а потом я решу, что делать дальше. Молчать! — гаркнул Яков Михайлович, заметив, что паренек хочет возразить. — Или сразу в отделение. Там будешь баланду хлебать!
Мальчик испуганно прошептал:
— Лучше с вами…
Если бы тогда у Якова Михайловича спросили, в чем, собственно, дело, отчего не заявил он на своего обидчика, зачем нянчится с ним, то мужчина бы только пожал плечами… Душа подсказала, что так нужно… Один взгляд на лицо паренька, с чистыми, еще не озлобленными глазами, решил абсолютно всё. Видимо, наступает в судьбе человека такое время, когда ты понимаешь, что непременно должен изменить чью–то жизнь, помочь, спасти, иначе смысл твоего существования теряется… Кто–то приходит к этому еще в юности, учится на врача или пожарного, а кто–то, как Яков Михайлович, прожив долгую, наполненную событиями жизнь, вдруг на старости лет чувствует пустоту, которую надо заполнить. И на рынок тот он пришел не случайно, что–то потянуло туда, позвало…
Они подошли к трёхэтажному дому. Поднявшись по лестнице, Яков остановился перед двухстворчатой, деревянной дверью, порылся в кармане, вынул ключи и щелкнул замком.
— Проходи. Ботинки тут снимай, а то уж больно глины на них много, — командовал он растерянным гостем. — Прежде всего мыться! Сам умеешь, или помочь?
— Сам…
— Тогда до конца коридора, выключатель справа. Полотенце держи, мыло вот. Уши, уши промой! И вообще! — Яков сунул в руки мальчика своё полотенце, кусок пахучего хозяйственного мыла и кивнул:
— Иди, не медли. Звать–то тебя как?
— Коля, — смущенно ответил гость.
— Николай, значит… — задумчиво повторил Яков, когда мальчик скрылся за дверью ванной. — Николай… Ну, звучит…
Пока Колька мылся, повизгивая от резких перепадов холодной и горячей воды и натирая себя мылом, Яков Михайлович пошел на кухню, быстро начистил картошки и поставил вариться.
Он не слышал, как в квартиру вошла соседка, Дарья Федоровна. Женщина принюхалась, скривившись, потом быстро разулась, схватила свои туфельки и засеменила на мысочках в сторону ванной.
— Занято, что ли? Кто там? Устроили тут баню! А ну побыстрее!
Повозившись в своей комнате, Дарья снова вернулась к ванной, дверь которой приоткрылась, и из недр крутого, жаркого пара вынырнула голова чужого мальчика.
— Ой! — женщина вздрогнула, выронив из рук железный таз. Тот с грохотом покатился по полу, закружился и застыл, улегшись на полу спящей черепахой.
Коля, тоже испугавшись, кое–как прикрылся полотенцем и ринулся прочь. Он не знал, в какую дверь ему надо, поэтому просто метался по коридору и оглядывался на Дарью Федоровну.
А та испуганно кричала:
— Батюшки! Да кто ж тебя сюда пустил?! Рванина! Пошел прочь, надо же, какой быстрый! В окошко залез? Опять Яша наш не прикрыл?! Ну я сейчас ему! Яков Михайлович! Яков, вы видели, кто тут?! Он вор, точно!
Мужчина вынырнул из кухни, уставился на Дашу, потом, взглядом велев Николаю идти в комнату справа, ответил:
— Да что вы, Дарья Федоровна?! Это ж родственник мой, из Нарово приехал, учиться.
— Что? Это недоразумение? А где его мать? Напрасно вы, Яков Михайлович, этого пустили к себе. Я думаю, он вор и попрошайка. А мне вы врете! — и скрылась в ванной, крича, что вызовет милицию.
— Не обращай внимание! — кивнул в сторону Даши Яков. — Есть пойдем. А ну марш!
Коля уже привык к грубым тычкам и подзатыльникам. Он был самым младшим в шайке, с ним не церемонились, особенно главарь Культя. Поэтому услышав строгий оклик, подчинился.
Он ел жадно, быстро, но очень аккуратно, что сразу отметил про себя Яков. Картошка, немного сваренной утром гречневой каши, кусок отварного мяса — Яков Михайлович принес всё, что было. Потом заставил мальчика выпить две чашки горячего чая с ломаными кусочками сахара.
— Спасибо! — еле прошептал Николай. Его лицо запунцовело, глаза слипались. Мальчик то и дело ронял голову на руки, засыпая. Сытый желудок, тепло, разлившееся по телу, мирное тиканье часов… Он точно был снова дома, с матерью, сидел также за их столом. Даже клеенка была похожей, клетчатой. Не хватало только кошки… Но ее нет. Нигде. Как и матери Николая… Ему говорили, что так бывает – люди иногда не возвращаются из больницы, говорили, что найдут отца, чтобы мальчик рос с ним, а пока… А пока отведут в специальный дом для сирот. Коля слышал про него, им его пугала мать, если Коля уж слишком набедокурит… Вот и сбежал, пока была возможность… А одному на улице плохо. Намучившись и проголодавшись, Николай прибился к Культе и его команде малолетних карманников, а те в качестве платы за своё покровительство стали обучать новичка воровскому искусству…
… Яков Михайлович, осторожно взяв мальчика на руки, отнес его на кровать, накрыл своим одеялом и выключил свет. Коля что–то пробормотал во сне, поворочался и затих, подложив под щеку ладошку…
— Это что вообще всё значит?! — Дарья Федоровна недовольно скривилась, когда на кухню, где она стряпала ужин, пришел помыть посуду сосед. — Что этот мальчишка тут делает? Да он же нас обнесет всех! Яков Михайлович, объяснитесь! Вы же не оставите его тут, сдадите завтра в детдом?
Мужчина неопределенно пожал плечами, включил воду и задумчиво положил в раковину сковородку.
— Да вы не волнуйтесь, Дарья Федоровна, я за мальцом пригляжу. Всё будет хорошо!..
— Ну–ну… — протянула та, качая головой.
Яков Михайлович последнее время стал, как говорится, с чудинкой: всё что–то ковыряется в своей комнате, уходит надолго, возвращается с одухотворенным лицом… Старость никого не оставляет прежним, это понятно, но таскать в дом попрошаек и сирот… Нет, надо звонить сыну Якова Михайловича, пусть приезжает и разбирается!..
… Сев в кресло, Яков накрылся пледом, вытянул вперед больную, прострелянную еще на войне ногу, вздохнул, закрыл глаза и тут же уснул.
Это была первая за много месяцев ночь, когда мужчина спал спокойно, без снов, словно вернулся с тяжелой работы и теперь отдыхает, забыв обо всем.
Утром Яша проснулся от того, что Колька, натянув на себя еще не высохшую одежду, ковырялся с форточкой.
— А ну стоять! — Яков Михайлович вскочил. Коля вздрогнул и обмяк.
— Дяденька, вы же сегодня меня сдадите… Я лучше пойду, больше не буду воровать, обещаю!
— Нет, дорогой мой. Не спеши. Сейчас будет завтрак, пойдем на кухню, поможешь. И сними свои обноски–то, найдем тебе хорошую одежду.
Мужчина скрипнул дверцами шкафа, нырнул туда, роясь в стопках сложенного на полках белья, вытащил пару добротных вельветовых брюк, рубашку в клетку и протянул всё это гостю.
— Примерь. Это от сына моего осталось, тебе должно быть сейчас в пору!
Коля смущенно юркнул за ширму, завозился там, потом вышел, затягивая на поясе ремешок.
Яков Михайлович придирчиво осмотрел его с головы до ног.
— Ну что ж, неплохо. Великовато, но не сильно. Тебе самому–то нравится?
Коля пожал плечами, разглядывая себе в зеркало.
— Ну, довольно, пойдем завтрак готовить.
На кухне, напевая арию из оперетты, копошилась уже Дарья Федоровна. Запах кофе и сырников разливался по коридору, за окошком маленькой кухни каркали вороны, переругивались во дворе идущие на работу мужчины, стучали каблучками женщины.
— Доброе утро, соседка! Вот, разрешите представить, мой дальний родственник, Николай. Коленька, ты вынимай из холодильничка масло, хлеб порежем, а я яичницу сварганю.
— Ваш кто? — замерла Дарья. — Да он же простой… Как же родственник?!..
— Да, вот так бывает. Коля теперь будет жить здесь, — спокойно заключил Яков и, развернув бумагу, стал нарезать тонкими ломтиками колбасу.
Старик врал, врал безбожно и не краснея! До чего дошел, докатился!..
Дарья Федоровна, переменившись в лице, быстро перелила в чашку кофе, схватила тарелку с сырниками и, уже в дверях, бросила:
— Это мы еще посмотрим, кто где будет жить! Приводит попрошаек да воров, а я должна это терпеть!!!
Коля затравленно посмотрел на своего нового покровителя, тот только подмигнул.
— Не обращай внимание. Она женщина хорошая, только долго к людям новым привыкает. Вот, ешь. А потом мы решим, что делать дальше…
— Спасибо, — прошептал мальчик…
Он, как и вчера, ел быстро, собрал всё до последней крошки.
— Сколько ты уже живешь на улице? — спросил Яков.
— Года три.
— Где твои родители?
— Мама заболела, её увезли в больницу, и всё… — мальчик замолчал на миг, судорожно вздохнул и продолжил:
— Отца я не помню. Мы вдвоем с мамой жили, а когда… Когда мамы не… Они сказали, что отведут меня в детдом. Ну, я тогда сбежал.
— А другие родственники есть у тебя?
— Нет. Сирота я. Никому не нужен. Ты меня не нянькай. Культя говорит, что потом еще тяжелее, потому что, как щенка приручат, и бросят. Не надо…
— А мне твой Культя не указ. Со мной будешь жить, я сказал!
…Усадив Колю за стол, Яков Михайлович всё утро проверял, что знает мальчик, что умеет. Тот на удивление сносно читал, считал, растопырив перед собой пальцы, даже знал что–то из географии.
— Э, брат! Да ты у нас молодец! — довольно потер руки Яков. — Теперь учиться будешь, я помогу. Ты вот кем хочешь стать?
Коля задумчиво пожал плечами. Он скользил взглядом по полкам, уставленным книгами, по чеканкам на стенах, по горшками с цветами на подоконнике…
— Ну ладно. Вот тебе моё задание! — вскочил Яков Михайлович и положил перед парнишкой книгу. — Прочитай, потом мне перескажешь. Мне надо по делам сходить. К обеду вернусь. Ты только дождись меня, хорошо?
Мужчина положил свою руку на плечо гостю, слегка похлопал и ушел, а Коля растерянно смотрел ему вслед. Он всё никак не мог понять, почему на него свалилось такие счастье, зачем этот старик возится с ним, не гонит, как другие…
Яша, быстро шагая по тротуару и припадая на больную ногу, улыбался своим мыслям. Так радостно было от того, что Бог послал ему этого Колю, что есть теперь, о ком заботиться, кого любить. Надо только уладить формальности…
… Устав от чтения и побродив по комнате, Николай понял, что проголодался. Он выглянул в коридор, нет ли там Дарьи Федоровны. Но она ушла на работу, путь на кухню был свободен.
Мальчик втянул носом воздух. Пахло борщом, крепким, наваристым, как когда–то варила мать.
Оглядевшись, Коля заметил на плите кастрюлю, приоткрыл крышку и сглотнул. И вот уже рука тянется за половником, нашлась и тарелка. На их с Яковом столе от завтрака осталась горбушка хлеба. Не веря своему счастью, Николай пристроился на табуретке и стал шумно, до неприличия аппетитно хлебать борщ. Он не слышал, как вернулась Даша, как вошла она в кухню, как удивленно ойкнула. Вздрогнул только, когда ее рука, размахнувшись, наподдала мальчику по уху.
— Это что ж такое, а?! Это кто научил тебя еду воровать?! А ну пошел! Прочь отсюда, выметайся! Объесть меня вздумал!
Она кричала, стараясь ударить Колю еще раз, а тот, закрыв голову руками, вжался в стену, пища от страха.
— Что тут происходит? — Яков перехватил руку Дарьи Федоровны и резко дернул вниз.
— Дяденька! Дяденька, я не знал, что не наш суп. Я случайно, я не буду больше!
— Конечно не будешь! Конечно, потому что ты сегодня отправишься в колонию! За тобой скоро придут! — трясла кулаками женщина.
— Уймись, Дарья! Полно! Тарелку борща пожалела? Обещаю, что Николай больше тебя не потревожит. А это за обед, — мужчина положил на стол бумажки. — Хватит столько?
Дарья Федоровна замолчала, сгребла в руку деньги и, кивнув, сунула их в карман. А Колька этот её не побеспокоит, потому что она утром уже сгоняла в милицию, уже рассказала, кого привел домой сосед, просила принять меры…
… Николай, держась за руку своего нового покровителя, шагал с ним рядом, поглядывая по сторонам. Они вышли прогуляться, так велел дядя Яков. И теперь Колька боялся, что Культя и его ребята заприметят беглеца, отомстят.
— Городок у нас простой, так себе достояние, но всё равно, ты погляди, какие здания, какой фонтан… А там даже театр есть. Ты был когда–нибудь в театре? — Яков Михайлович остановился и посмотрел на своего попутчика.
Тот только покачал головой.
— Значит, надо сходить.
Николай кивнул, но ничему из того, что говорил этот старик, не верил – ни тому, что жить у него останется, ни тому, что скоро они пойдут в театр. Может, лучше вообще сбежать, вернуться в привычный свой мир?.. Коля пока не решил.
Есть люди, которым нравится бродяжничать, их тяготит оседлое существование, оно душит их, заставляет скучать. Коля видел таких. Один мужчина, как–то пустивший Культю с товарищами к своему костру, рассказывал, как он любит жить под открытым небом, что в этом свобода и правильность существования. Тогда Николай всё примерял такое существование на себя. То хотелось быть таким странником, то вдруг становилось страшно. Иногда хотелось свой дом, местечко, пусть маленькое, тесное, но своё, родное. А небо над головой было слишком большим и равнодушным, его Коля немного боялся…
Вернулись домой. Яков усадил мальчика за математику, сказав, что на будущий год Коля должен пойти в школу. Мужчина вел себя так, как будто всё уже решено, обдумано, а Николаша действительно его родственник, полноправный жилец в этой квартире.
— Вы опять притащили этого беспризорника?! — взвизгнула Дарья Федоровна. — Да что это такое?! Ну ничего! Ничего, я это так не оставляю!..
Николай жил у Якова Михайловича вот уже неделю, когда Дарья Федоровна, придя однажды с работы, обнаружила, что форточка в ее комнате открыта, а из ящичков комода исчезли все деньги и украшения. Завыв, запричитав, женщина бросилась к соседу в комнату, вцепилась Коле в волосы и стала кричать, что это он ее обокрал.
— Да что вы такое говорите?! Он не мог, мы гуляли весь день, нас не было дома.
— А ну и что! Он своих дружков прислал! Он знал, что у меня есть, что брать! Уууу, малолетний преступник! Сегодня же за решеткой окажешься!
Она побежала вызывать милицию, а Яков растерянно смотрел на мальчика.
— Это не я! Я не брал, ничего не трогал! Я не виноват! — он жарко шептал оправдания, а по щекам катились огромные, горячие слезы. Сейчас за ним придут, его уведут отсюда, закончится эта мирная, похожая на сказку жизнь, исчезнет и эта комната, и книги, в которые Коля уже успел влюбиться, и сказок дяди Якова перед сном тоже больше не будет… Опять чернота и холод… Опять…
— Не бойся, они ничего не докажут. Я тебе верю.
А за окном, притаившись в тени, стоял Культя. Он довольно потирал руки, радуясь богатой добыче. Он, Культя, главарь шайки, Кольку, пусть тот и предатель, в обиду не даст. Дарья обижала мальчонку, так получи, пореви ночку, что всё твое золотишко в чужой карман утекло!
Пришедшие расследовать кражу люди только пожимали плечами. Если бы мальчишка действительно был виноват, то убежал вместе с награбленным, а так…
— Эй, ты, как там тебя? Николай, знаешь, кто мог тебя подставить? — строгий, с каменным лицом мужчина внимательно смотрел на Колю. Тот только развел руками. Он догадывался, что Культя приложил тут свою руку, но показывать на него не стал, ведь тот мог за такое что угодно сделать. Да и ведь вроде и «свой» Культя был…
— Не волнуйтесь, гражданка, найдем, всё найдем и всех! А пока успокойтесь, попейте чай, — следователь быстро попрощался и ушел.
После отъезда милиции, после слез Дарьи Федоровны и её криков, что приютил, де, сосед, вора–карманника, Яков Михайлович, вздыхая и потирая подбородок, снял старое пальтишко мальчика, хотел сложить, да и выкинуть, потому что купил ему новенькую, темно–синюю болоньевую курточку, как вдруг из кармана пальто выскользнула на пол фотография.
Мужчина, кряхтя, наклонился, поднял и уставился на изображение. Женщина, еще совсем молоденькая, в берете и клетчатой накидке, смотрела на него и улыбалась.
Яков Михайлович, хватая ртом воздух, сполз по стенке на табурет, что притулился в уголке коридора, и тихо позвал Николая.
— Что? Они опять придут, да? Дядя Яков, что?
Увидев бледного, трясущегося старика, Коля испуганно замер, потом подбежал, стал гладить мужчину по руке, худой, костлявой, покрытой дряблой, высохшей кожей.
— Дядя Яков, ты чего? Ты зачем это тут сел, пойдём к тебе!
— Погоди… Водички принеси, пожалуйста. И вот еще… Коля, кто это?
Яков повернул к свету фотографию.
— Это мама. Моя мама. Но это еще до моего рождения.
— А как звали твою маму?
— Надя. Мою маму звали Надя. Надежда Яковлевна…
Оба таращились друг на друга. Коля – растерянно, Яков – испуганно и в то же время как–то торжественно.
Надя… Надежда…
А ведь у Якова Михайловича была дочка, Надюша, Наденька. Яша с женой в ней души не чаяли, первая она у них родилась, послевоенный ребенок, такой долгожданный… Надя росла тихой, задумчивой, могла подолгу сидеть у окошка и смотреть как будто в себя, потом словно просыпалась, вскидывала голову, улыбалась, но как–то тоскливо, словно не хватало ей чего–то. Подружек у нее не было, Надя тратила всё свободное время на бесцельное хождение по городу и чтение книг.
Пропадать она стала класса с девятого, могла по два–три дня не появляться дома. Яков и Рита, его жена, сходили с ума, бегали по ее одноклассникам, звонили в больницу, но Надя просто потом тихо заходила в комнату, снимала ботинки и ложилась спать. Рита ругалась, Яша вздыхал, уговаривал, Надя кивала, говорила, что понимает, как они за нее волнуются, но так уж вышло…
А в восемнадцать она совсем исчезла. То ли уехала из города, то ли пряталась. Но Яков так ее больше и не видел. Трагедия для семьи была грандиозной, Рита пять дней рыдала, считая, что с девочкой что–то случилось, но потом вспомнила, что есть еще сын, Андрюша. Он–то рядом, и мать пугает его своими истериками… Так и стали жить – Яша, Рита и Андрей, в той самой комнате, куда сейчас пришел Коленька… На память о Надежде осталась у родителей такая же фотография, что выпала из кармана пальтишка.
Налив себе и мальчику чай, Яков Михайлович помолчал, задумчиво покрутил в руках сухарик, вздохнул, а потом вдруг радостно сказал:
— Это выходит, я тебе дед, а ты мой внук. Так–то…
Они опять уставились друг на друга. Яков быстро вытер слезы, развел руками.
— Ну а где вы жили? Как и что было? Расскажешь? — тихо спросил он у Николая чуть позже.
Мальчик сбивчиво объяснил, что часто переезжали, располагались в каких–то бараках, сараях, ночлежках, вокзалах. Колька в школу не ходил, мать не заставляла, но читать он научился, пока квартировали у одной женщины, маминой знакомой. Та выучила с ним буквы, потом просила читать ей газеты. Считать учились на тех деньгах, что редко, но всё же были у матери.
Надя была бродяжкой, самой настоящей, влюбленной в эту жизнь «перекати–поле», получающей от нее несказанное удовольствие. Было ли это болезнью или просто чем–то нетривиальным, особенным в ее характере, никто не сказал бы. Да и уж теперь всё равно…
— А документы? У тебя есть что–то? Метрика, мамин паспорт? Где ее похоронили? — допытывался Яков.
Он как будто в одночасье нашел и тут же потерял дочь, ее нет, остался Коля, уж его он ни за что не отпустит!
— Не знаю. Там взрослые тетеньки всё забрали, а меня хотели увезти в детдом, я же говорил. Я сбежал.
— Так… Так… — Яков встал и, прихрамывая, стал ходить туда–сюда по комнате. — Так…
Дарья Федоровна грохотала посудой на кухне, за окном стучали колесами трамваи, а Коля рассматривал деда. Это его дед, собственный! И жить с ним так хочется, что даже зубы начинают стучать от волнения…
— Завтра же, завтра чтобы этого мальчишки в доме не было! — распахнув дверь, сказала Дарья, пока Колька плескался в ванной. — В конце концов, это коммунальная квартира, и я тоже имею право решать, кому здесь жить! Яков Михайлович, это же ужасно! Вы притащили полного клопов бродяжку, теперь он тут своим себя считает. Глядите, как бы и вас не ограбили!
— Цыц! — гаркнул Яков. — Сядь, Даша. Да сядь же ты, ногу схватило у меня, сил нет. Хотя, нет, не садись, там, в тумбочке, порошок в бумажке, дай мне его сюда, пожалуйста!
На лице Якова выступили капельки пота, он крепко сжал зубы, постанывая и гладя больную ногу.
Даша послушно выдвинула ящик, взяла оттуда то, что требовалось, протянула соседу.
— Может врача? — тихо спросила она.
— Нет, Колька испугается. Не надо. Сейчас пройдет. Ты помнишь мою Надю, Даш? Дочку мою помнишь?
Женщина кивнула.
— Коля – мой внук. Внук, понимаешь?! — Яков расплакался, уже не сдерживаясь, громко, навзрыд, задыхаясь и дрожа. — Нади больше нет, Дашенька, а сыночек ее есть… Нельзя его выгонять… У него Наденькина фотография в пальто была. У нас с Ритой такая же.
Дарья Федоровна на миг задумалась, потом, прищурившись и зыркнув на дверь, спросила:
— А если он врет? Если фотокарточку нашел, украл, да мало ли, как еще она к нему попала! А вы поверили…
Даша уже давно не верила никому – от радио до родни. Не верила обещаниям, не верила в светлое будущее, в новогодние чудеса и то, что в мире есть добро. В ее мире добра отродясь не было, выживали по принципу «каждый сам за себя». Уж такая семья была…
Когда Дарья переехала в свою теперешнюю комнату, Наде было лет тринадцать. Да, странная, как будто с головой не всё в порядке. И ушла тогда из дома насовсем она без всякого повода. Ладно бы еще за парнем поехала или назло родителям, а тут…
— Не знаю, Яков Михайлович… Ну, допустим, это сын Надежды вашей, тогда и он может ее сумасбродство унаследовать! Да–да, я читала, что так оно и бывает. А Надя ваша, уж простите, была больная. И мальчик ее такой вырастет. Вот помяните моё слово! Да еще и вор! Или вообще вас на тот свет отправит, тогда поздно будет! Нет, я бы его не держала у себя, поверьте, не стоит рисковать! В любом случае, хоть прокляните меня, я завтра управдому всё скажу, пусть решает. Как нога?
Яков кивнул, мол, прошла, а потом отвернулся. Дарья была ему противна – склочная, мелкая женщина, она только портила всё то, что есть вокруг светлого и хорошего. Слушать во дворе магнитофон нельзя, смеяться громко соседям тоже нельзя, ребенок плачет – значит, мать плохая, лишить прав… Везде была Даша, бдила, следила, охраняла.
Женщина, уходя, широко распахнула дверь и столкнулась со стоящим в коридоре Колей.
— Что, подслушиваешь?! Ну что за воспитание?! Кошмар! — крикнула она и спряталась в своей комнате…
— Она страшная женщина, Коля! И очень несчастная, от того, видать, и черная вся такая, словно чернила в себя вылила и теперь кривится, потому что они кислые, — Яков Михайлович, велев внуку сесть рядом с собой, обнял его и прижал к себе. — Колька… Коленька мой… Ты же останешься, ты не убежишь? Мы будем жить, как–нибудь оформим тебя, документы восстановим, в школу на будущий год пойдешь, а?
Коля кивал, вцепившись в деда, сильно–сильно, и замер. Это было незнакомое чувство – разливающееся по телу тепло от родных объятий. Мать на ласку была скупа, только затрещины раздавала и приказы…
… Культя видел, как выходят из подъезда Колька с дедом, чинно шагают они по мостовой, заглядывают в магазин, покупают хлеб и колбасу. Видел, как смотрит Яков на мальчика, а тот улыбается в ответ. И что между ними такого, что так спелись?!
Потом Культя понял. Дед, видимо, теперь сам в дело вошел. Коля – маленький, в форточки хорошо лазает, он в банде очень нужным человеком был. Старик это понял, теперь Коля работает на него. Ну, по крайней мере, Культя так бы и сделал…
Уже прошел месяц, как Коля поселился у Якова Михайловича. Милиция больше в их дом не приходила, Яков даже какие–то бумажки принес, сказал, что оформил мальчика на себя, что внук, что жить ему теперь в комнате можно. Дарья только отплевывалась, зло бурча под нос, но в голос не пререкалась…
В ноябре, когда все деревья уже стояли черными скелетами вдоль дорог, а ночами лужи затягивались льдом, Яков впервые заметил то же самое выражение в глазах Коли, что было и у его матери. Этакое тревожное, ищущее, зовущее. Даша была права, мальчик рискует вырасти таким же, как и его мать!
Но Яша этого не допустит!
На Новый год старик подарил Николаю фотоаппарат.
— Вот, внучок, будешь ходить везде, снимки делать, а мы здесь тебе уголок отгородим, проявлять.
Парнишка восторженно закивал. Теперь можно было бродить по городу, далеко, через несколько улиц, и дед не будет бояться, потому что Коле нужно вернуться, ведь проявить пленку он мог пока только дома.
Однажды в объектив камеры попал Культя. Он, сидя на корточках, что–то ковырял в снегу, потом, заметив мальчика с фотоаппаратом, поднял взгляд и усмехнулся.
— Ааа! Гляньте, найденыш.
Компания ребят, стоящих рядом, загоготала.
— Что, теперь у старика столуешься? Ловко придумал. Поправился вроде даже.
Культя наступал на мальчишку, тот пятился назад.
— Вернешься, может? Почистим твоего деда, и в бега, а? А то скоро так растолстеешь, что больше в форточку не пролезешь!
Культе было обидно, что кто–то может жить лучше, спокойнее, чем он, и в то же время зло брало, что не слушается пугливый доселе паренек своего бывшего главаря.
— Не тронь Якова Михайловича! Слышишь, близко даже к нему не подходи! — Николай сжал кулаки и пошел вперед, воинственно подняв подбородок.
— А то что? — усмехнулся Культя, щелкнув мальчика по носу и сдернув с его шеи фотоаппарат.
— Узнаешь! — смело ответил Николай. — Отдай, тебе всё равно незачем.
— Мне? Я продам, вон, ребят накормлю. Ты–то о нас и не вспомнил, когда картошку жареную уминал, да котлетой закусывал. А я про своих помню.
— Сейчас получишь! — зарычал Коля.
— Интересно… Это ты мне угрожаешь? Ты, козявка, мне угрожаешь? Тогда слушай меня внимательно: если сегодня же вечером не вернешься в нашу компанию, не будет твоего Якова на свете.
— Ты не посмеешь! Ты не … — прошептал Николай, с ненавистью глядя на врага.
— Ещё как посмею! Хочешь, проверь. Ну, до вечера. Старику привет! — крикнул Культя и растворился в сумраке переулка.
Коля еще минут пять стоял и смотрел ему вслед, а прохожие, спешащие по своим делам, толкали его в спину, в плечи, веля отойти с дороги.
Не было больше у Коли фотоаппарата, а ведь дед купил его на отложенные деньги, копил для чего–то, и вот теперь…
Николай всхлипнул. Идти домой не хотелось, было страшно, вдруг Яков начнет ругать. Но, с другой стороны, нужно предупредить дедушку, чтобы был осторожнее!
— Дед! Дед, ты где? — Коля ворвался в комнату, там было пусто. Только стоял на столе накрытый полотенцем ужин для мальчика.
Паренек бросился на кухню. Там, запахнувшись в теплый халат, сидела Дарья Федоровна. Она равнодушно взглянула на испуганного Николая.
— Где Яков Михайлович? — закричал он. — Куда он ушел?
— А я откуда знаю? Мне не докладывался.
— Ему нельзя! Его Культя побьет, он обещал…
— Аааа, старые дружки за тобой пришли? Что, не дает покоя прошлое? Так и знала, что ты иуда!
Даша вскочила, бросила в раковину нож, которым до этого снимала кожуру с яблока, и кинулась в прихожую.
— Сиди здесь, толку от тебя… — оттолкнула она семенящего за ней мальчика.
— Но я помогу!
— Без тебя помощники найдутся! Отойди!
Она распахнула дверь и побежала вниз по лестнице. Помощи просить больше было не у кого. Соседи снизу и сверху, люди все пожилые, вряд ли согласятся пойти, а в их с Яковом коммуналке только и остались, что они. Всех давным–давно расселили.
Даша бежала по улицам, всматриваясь в сумрак. Фонари слепили глаза, то и дело мимо проносились машины, обдавая ноги холодной водой из луж.
— Да куда ж он пошел? Что–то говорил про документы, про прописку… Назначено ему вроде было…
… Яков Михайлович, уронив на землю очки и приложив руку к лицу, стоял, прижавшись к грязной кирпичной стене на задках слада за продуктовым магазином.
Культя, ухмыляясь, стоял напротив, потирая кулак.
— Еще добавлю, пожалуй, а то что–то ты несговорчивый… Да и вообще, уж больно ты добрый, старик! Кольку пригрел, говорят, он твой внук. А, знаешь, как его мамка нагуляла? Рассказать? Ну, что испугался? Я знаю, как Николашу твоего родили, кто родил. Да, Коля мой брат. Он не знает, мать ему не говорила, стыдно ей. Ха, меня стыдилась, а, знаешь, почему? У нас с внуком твоим отцы разные. Колькин батя вот меня калекой сделал, когда я у него хотел деньгу из кармана стащить. Ненавижу! Ненавижу вас! Всех вас ненавижу! И мать свою тоже! Бросила меня, завела себе другого щенка. Хорошо, что нет ее больше! А меня Кирилл зовут, слышишь, Кирилл!
Он плюнул прямо в лицо собственному деду, пока тот, растерянный и серый от боли и горя, оседал вниз, в глинистое месиво распутицы…
Культя еще раз замахнулся, ослепленный злобой, но тут его сбил с ног точный, сильный удар.
— Отойди! А ну прочь!
Перед завалившимся на бок Культей стоял мужчина. Он быстро подтянул к себе парня за воротник, тряхнул его, как следует, и отбросил в сторону, как мешок с мукой.
Кирилл заскулил, задергал ногами, стараясь отползти подальше.
— Андрей, не трогай его, это Надин старший… — прошептал Яша.
— Ну, дал Бог племянничков… — развел руками мужчина.
Тут к ним подбежала Дарья Федоровна. Она тяжело шагала, держась за бок, хватала ртом воздух.
— Я… Сейчас… Милицию… Позову! — отрывисто прошептала она.
— Не надо. Пока сами разберемся! — покачал головой Яков Михайлович. — Сами…
— Да он же вас! Да жульё одно! — всплескивая руками, сетовала Даша.
— Мое жулье, родное. Сами мы! Идите, спасибо… — Яша вытер стекающий со лба пот…
… Андрей, которого вызвал отец, успел вовремя. Яков всего лишь хотел познакомить сына с Колей, а, оказалось, свою жизнь уберег.
… Над столом висела лампа с красно–оранжевым, бахромками, абажуром. Лица людей, сидящих внизу, казались загорелыми, румяными. Под глазом Якова красовался синяк, Кирилл, спрятав культю под пледом, трясся мелкой дрожью, видимо, простыл. Николай, закусив губу, переводил взгляд с одного человека на другого, ища в их лицах что–то, что бы помогло понять – как дальше, куда, зачем здесь Культя. Но ответов не было. Никто не знал, как быть. В центре стола, как будто под софитом, лежала фотография Нади. Женщина все еще улыбалась, не ведая, что происходит.
— Ну, так… — Андрей Яковлевич решил подвести черту под этой тишиной. — Николай, ты остаешься здесь. Прописали тебя, живи. Баловать будешь, обещаю, достану из–под земли, не отвертишься, ты понял?
— Зачем ты с ним так? Коля хороший паренек! — заступился Яков Михайлович.
— Хороший, хороший, а раз воровал, значит, и потом может.
Андрей строго посмотрел на младшего племянника. Тот скукожился весь, стал всхлипывать.
— Теперь касательно тебя, — вслед за Андреем все посмотрели на Кирилла. — По–хорошему, тебя нужно сдать в колонию. Отца избил, воровал. Но дед за тебя заступился. Не знаю, зачем. Говорят, Кирюша, кровное родство чувствуешь сердцем. С тобой у меня такого нет. Чужак ты. Но тоже несчастный. Предлагаю следующее: ты поедешь со мной, будешь жить в лесничестве, подальше от кошельков, поближе к физической работе. Ты калека, учтем, но работать будешь, чтобы есть. Работать!!! Работать!!!— Андрей так ударил кулаком по столу, что зазвенели фужеры в буфете.
— Или? — промямлил Кирилл.
— Или тюрьма, — отрезал мужчина.
— Жёстко… — Культя совсем сник. — Сбегу!
— Беги. Тайга таких любит…
Николай всё смотрел на своего бывшего главаря и не мог привыкнуть к мысли, что это его брат, родной брат. Если так, то понятно, зачем забрал его к себе «под крыло» Кирилл, зачем всегда следил, достался ли кусок хлеба Коле, почему не давал своей шайке сильно издеваться над мелюзгой…
Тикали часы на стене, за окном стало совсем темно. Стали укладываться спать. Молча, вздыхая, лег на свою кровать Яков Михайлович. Андрей расположился на полу, подстелив матрас. Кириллу дали раскладушку. Коля занял свое обычное место на второй кровати, у окошка.
— Ну, спокойной ночи, ребята – сын, внуки… — сказал, погасив свет, Яша.
Все угукнули ему в ответ…
Культя ушел той же ночью. Тихо оделся, сунул что–то Коле под подушку и, скрипнув дверью, исчез.
Все слышали, никто не окликнул, не остановил. Да Кирилл бы и не остался. Не из того теста слеплен, не испечется из него хлеба…
Утром Николай нашел под подушкой крестик. Матери когда–то он принадлежал, Кирилл сохранил…
… Младший сын Надежды старательно учился, в отличники попал. А потом, в восемнадцать, нахлынуло… Надина тяга к странствию проснулась в нем, развернулась, билась волнами нетерпения о грудную клетку, мешая спать.
Яков Михайлович, предчувствуя скорое расставание, не удерживал. Боялся за Кольку? Да. Верил ли, что у того всё сложится? Да! Николай отлично фотографировал. Природа на его снимках была такой чистой, яркой, воздушно–перистой…
Коля стал потихоньку публиковаться в журналах. Он путешествовал, напиваясь свободой и кочевой жизнью, но всегда возвращался к деду. Всегда, потому что здесь был когда–то брошен им якорь, уже не вытянуть…
Кирилл и Николай, опять потеряв друг друга, встретились через много лет, на могиле Якова Михайловича. Поздоровались, сели на лавочку. Культя достал поминальное угощение. Николай пожал плечами. Пить он так и не научился, только морщился.
— За деда, Коля! — прошептал Кирилл.
— За деда… — эхом повторил Коля.
Кажется, только недавно Яков, скрутив Николая в ванной, стриг его шевелюру кое–как, портновскими ножницами. Мальчишка упирался, орал и вырывался, но Яков только угукал. Много «живности» пришло в дом вместе с Колькой, надо было сократить ее количество, не шокировать Дарью Федоровну… Как будто только вчера, а уж нет его, деда…
Кирилл вспомнил, как, стоя у окна, следил за тенями в комнате Якова Михайловича. Воришка тогда так завидовал людям в комнате, что выть хотелось. А мог бы и он там быть, но не вышло…
— Чем занимаешься? — спросил Николай.
— Я? Помощником завхоза устроился — усмехнулся Культя. — При довольствии. Думаешь, ворую? Нет. Не интересно. Сам у себя – это ж надо смекалку иметь. А мне лень. И так живу неплохо.
Помолчали. Потом сидели в комнате Яши, вспоминали — как жили в подвале, какой была Надежда, их мать… И снова горела под потолком лампа с бахромой, светил за окном фонарь, и тикали часы на стене…
Много еще раз встречались они здесь, в этом городе, как будто наверстать хотели то, что упустили в детстве, разговаривали, смеялись. Они смогли сделать то, чего не сделала когда–то Надя. Они стали семьей, семьей, слепленной обратно Яковом Михайловичем, стариком, забредшим однажды на блошиный рынок, рынок человеческих судеб, и выудившим оттуда свою…