Пропитанный запахом смолы воздух тяжелыми, жаркими пластами висел над землей, лениво двигаясь вслед за ветерком. Кирилл с удовольствием вдохнул терпкий, еловый аромат. Смола… Запах, знакомый и любимый с детства. Сейчас её, разогретую, тягучую, блестящую на солнце черным графитом, плавили рыбаки над костром, а потом, зачерпнув толстыми, круглыми, ершистыми кистями, наносили щедрым слоем на перевернутые лодки.
— Корабль, Кирюха, он же не от воды гниёт! — любил говаривать дед, Дмитрий Петрович. — Он от солнца и грязи ветшает. Вот бросишь лодку, оставишь на берегу черепахой валяться, считай, что упустил. Она вроде и хорошая была, ладная, долгую службу тебе сослужила, а потом глядь – вся гнилая, труха трухой. А всё почему? Потому что не при деле она теперь, не нужна, значит, и нет ей права на этом свете быть, пора другим уступать…
Кирилл слушал молча, задумчиво грыз зубами травинку, пожимал плечами. О лодке ли говорил дед, о себе ли – кто знает…
Кирилл потянулся. Уходить с берега не хотелось. Высокие сосны с как будто горящими изнутри, оранжевато–охристыми, чешуйчатыми стволами щекотали нежно голубое, выцветшее за два месяца жаркого лета небо, бросали на песок кружевные, с бахромой иголочек тени, осыпая сидящего на бревне парня мелкими шишками. Порода какая–то сосен тут была, шишечки мелкие–мелкие, скукоженные, а такие пахучие! Говорят, какой–то агроном–мичуринец вывел этот сорт, привез сюда, высадил, хотел наблюдать, да и пропал. А люди теперь радуются, даже из города сюда приезжают легкие лечить, дышать…
Как сойдет снег, то там, то тут вырастают, как грибы, стулья на пригорке, на стуле – укутанный в пальто человек сидит, шапку надвинет, шарф потуже затянет и дышит, дышит… Пригреет его солнце, разрумянит, глядишь, и расстёгнуто пальто, и шарф на коленках уже лежит, а человек сидит, улыбается, как довольный кот, здоровье в него перетекает, как в пустой сосуд…
Дед всегда приходил сюда, собирал шишки и по избе в мешочках их раскладывал, «для родного духа», говорил он. Но это было давно. Теперь Дмитрий Петрович сюда ходит редко, только если с провожатым – Кирилкой или сыном Егором…
Пробежала, метнулась вверх рыжая белка, беспокойно заверещала, прыгая по веткам, юркнула в дупло. Кирилл улыбнулся.
— Ну чего ты! Мы ж с тобой знакомы не день, не полтора! Чего пугаешься?!
Где–то слева, за камышами, где река делает крутой поворот и образует небольшую заводь, забренчала гитара, нестройные мужские голоса, хрипловатые, молодые, затянули Окуджаву, потом им стали подпевать девушки.
В переливах женских голосов Кирилл узнал и свою сестру, Лену. Лена хорошо пела, высокие ноты брала легко, точно свирель играла, звонко, мелодично клала слова на музыку. Это у неё от бабушки, так дед говорит…
Загудел на реке теплоход, повёз куда–то экскурсию. Здесь места красивые, живописные, много народа шастает, то художники приедут, сядут на берегу, взглядом скользят, ищут, ищут, с чего начать, мечутся, а красота – она вокруг, куда не глянь, вот и выбрать сложно. Писатели иногда наведываются, сядут на песок под соснами, строчат, как только рука у них не устаёт! А один, Кирюха сам видел, повадился на берег машинку печатную таскать, всё дятлом буковки выстукивал. Написал ли что, нет ли – Кирилл так и не узнал, некогда было…
Молодой человек посмотрел на часы. Пора… Нехотя сел, отряхнул спину от налипших песчинок, размял шею, провёл рукой по коротко стриженным, выцветшим, как и небо, волосам, натянул футболку и, вскочив, зашагал по тропинке домой. Пора!
Неся в руках сандалии, Кирилл уверенно ступает по разогретому песку, перепрыгивает выпирающие вверх корни деревьев, потом ,выйдя на укатанную в асфальт еще лет семь назад дорогу, обувается и, запрыгнув на велосипед, спрятанный в траву на обочине, крутит педали, тренькая в звонок и обгоняя идущих домой рабочих.
— Куды навострился, сынок?! Пойдём, гармошку возьму, покалякаем! — кричит ему вдогонку словоохотливый дядя Ваня. — Во даёт, что тебе гонщик! Кииирююхаа! — тонко кричит Иван, но парень только мотает головой.
— Некогда, дядь Вань. Домой надо.
— Как дед–то? Чадит ещё? Что там врачи–то говорят? — спохватывается дядя Иван. Дмитрия Петровича, Кирюшкиного деда, он знает ещё с детства, вместе росли, вместе женились, детей из больницы, что в пяти верстах была тогда, тоже вместе забирали, теперь и стариться, выходит, вместе надо.
Парень остановился, подождал, пока мужчина подойдёт поближе. Иван Матвеевич, худой, с сухой кожей, обтягивающей обвисшие мышцы, старичок щурится, прогоняя надоедливую, маячившую у глаз муху, тоже останавливается. Его лоб, точно бусинами, усыпан каплями пота, дыхание со свистом вырывается из впалой груди.
— Дед… — протягивает Кирилл. — Да нормально. Глаза вот только… Вы бы зашли, проведали. Он про вас спрашивал!
Иван кивает, пожимает плечами.
— Зайду, малец, обязательно зайду. На выходных точно!
Но он врёт. Так говорит уже пятую неделю, сколько Дмитрий Петрович живёт с семьёй сына своего, Егора — с невесткой Тамарой, внуком Кирюшкой и внучкой Леночкой. А не придёт. О чём–то крепко они, два давних друга, повздорили, теперь не знают, как помириться…
— Так я передам, чтобы ждал! — кивает Кирилл, снова прыгает на велосипед и гонит по дороге, слегка подпрыгивая на камушках, высыпавшихся из кузова недавно проехавшего самосвала…
Дмитрий Петрович сидел на лавке у дома, крутил в руках какие–то железяки, морщился и задумчиво шептал что–то. Он, грузный, с мощным, квадратным торсом и крепкими, как две колонны, ногами старик, почти до глаз заросший седой бородищей с остатками прежней смолевой черноты, косматый, потому как его бороду невозможно было расчесать, в ней ломались любые расчески, походил на старого льва, мудрого, познавшего жизнь разную, со всеми её переливами и коленцами. Он был чуть по–стариковски зануден, страдал кучей недугов, самым тяжёлым из которых стал диабет. Именно из–за него, а скорее из–за последствий, пришлось сдёрнуть деда с насиженного им места и забрать в дом к Егору с Тамарой.
Дмитрий Петрович раньше работал на сталеплавильном заводе, с домной был на «ты», своими руками, как он сам любил говорить, золотой жар загребал, образования высокого не имел, зато мастера, инженеры его уважали за громадный, бесценный опыт, упрямый, стальной характер и радостное, какое–то всегда приподнято–смешливое настроение. Всегда с шутками шёл он на работу, с ними же возвращался назад, улыбался.
— А чего грустить? Семья, слава Богу, здорова, завод тоже не кашляет, — усмехался мужчина. — Так об чём горевать?!
Он с женой жил в отдельном доме на другом берегу реки, а Егорка с семьёй – в Тамарином, бревенчатом, с большой общей комнатой и одной комнаткой поменьше. Второй этаж жилым не был, туда стаскивали всё то, что мешало во дворе – старые бутыли, в коих делали раньше вино, кузовки и банки из–под варенья, старые тулупы, галоши и прочие богатства.
И всем хорошо – каждая семья в своем гнезде. Егор с Тамарой Дмитрия в гости ждут, к нему потом ходят. Нет ссор, споров, какими общее житье часто омрачается…
А потом всё изменилось.
Горе накатило как–то сразу и со всех сторон.
Сначала скоропостижно умерла жена. Это стало потрясением, после которого голова и борода Дмитрия Петровича стали седеть, потухли глаза, стали трястись руки, а в груди будто молотками стучало, мешая распрямиться. Но Дмитрий держался – ради сына Егорки и его жены Тамары, ради внуков – Кирюшки и Леночки. Жена, Аннушка, всегда говорила, что в будущем надо искать своё счастье, о прошлом потужить, да и отпустить.
Мужчина её совету следовал, но не сдюжил, сам заболел. Диабет, как–то быстро разрушающий его организм, заставил сникнуть, сдаться. С работы уволили, запретив даже показываться в цехах, а дома было еще тоскливее.
— Па! Давай мы тебя к себе заберем! Ну что ты тут один? У нас всё же удобства, а у тебя по–простому, тяжеловато уже! — уговаривал Егор, навещая отца.
Егор давно провёл в доме паровое отопление, наладил ванную, утеплил стены. А отец до сих пор топил печь холодными вечерами и ходил по полу в валешах, кутаясь в меховую безрукавку. У Егора – раковина, у Дмитрия Петровича – умывальник с ведром. Удобства самые простенькие, рассчитанные на здорового, крепкого мужчину, хозяина, но никак не на слабеющего старика. Ему бы уж к теплой стенке, да на покой…
Но Дмитрий упирался, отнекивался.
— Неее, я стеснять никого не собираюсь. У вас семья, дом, чаяния свои, так и пусть! Тамаре со мной нелегко, я же знаю, характерами мы с ней не монтируемся, не хочу я быть чужим.
Тамара свекра любила, но не понимала, не чувствовала, он смущал её своими простоватыми шутками, грубыми, на её взгляд, вопросами. Например, как только приехали со старшей дочкой из роддома, дед поинтересовался, много ли у невестки молока, хорошо ли девочка берет грудь. Томка залилась краской, Анна шикала на мужа, но он, немного выпивший и от того развязный, не унимался, лез с советами. Потом, когда родился Кирюша, деду всё казалось, что у мальчика кривые ножки, он приставал к Тамаре, переживал и охал, заставил Егора нести ребёнка в больницу, но всё обошлось…
— Ерунду ту говоришь! Томка рада будет, да и мне удобнее – ты под приглядом, не мотаться туда–сюда постоянно. Врачи сказали, не надо тебе одному жить, не на пользу всё это. Ну, что? Звоню Тамаре, говорю, чтобы готовилась? И с хозяйством поможешь, ты ж у нас в любом деле толк знаешь!
— Нет, погоди. Подумаю…
Мужчина отвернулся. Ну как жить теперь вместе?.. У него свои привычки, трубку он, вон, курит, храпит во сне, заговаривается иногда… Не брюзжит, как другие старики, но бывает, что застревает на какой–то мысли, доказывать что–то пытается. А это не всякому понравится! Внуков он любит, они его тоже, но с Кирюшкой у них связь покрепче, Леночка же деда сторонится, точь–в–точь как Тамара, будто даже иногда стыдится. Она, Ленка, девица видная, а он что… Будет только на лавке женихов отпугивать! Невестка, добрая и ласковая женщина, вроде бы своя, родная, а тоже иногда насупится, если дед неудачно пошутит, обижается. Старики не должны смущать молодость… Нет, не должны!
— Да ну, Егорушка. Я пока тут, сам. Хозяйство мне знакомое, маленькое, тут с матерью твоей обустроились, так и помирать мне здесь, — покачал наконец головой Дмитрий. — И навещать меня так часто не нужно, ты не дёргайся, не извивайся. Своих на ноги ставь. Что там Лена? Надумала учиться ехать? — постарался перевести разговор на другую тему отец.
Егор пожал плечами.
— Не знаю. Вот приедешь, спросишь, узнаешь. Поехали же! Глупо, папа! Очень глупо ведёшь себя! Как маленький, ей–богу!
— Ну ладно, хорош на отца голос–то поднимать. Отец знает, что делает. Если не хочешь свою семью в тартарары пустить, слушай, что говорю.
— Я тебя видеть хочу, папа! Долго–долго ещё, понимаешь?! — зло крикнул Егор. Он сейчас метался между жалостью к отцу, желанием оберегать, хранить его, и боязнью, действительно, поломать столько жизней сразу – отца на насиженном месте, Томки, детей…
Но жизнь распорядилась по–другому. Зрение падало со страшной скоростью, Дмитрий Петрович уже с трудом передвигался по двору собственной усадьбы, не мог сам приготовить себе еду на газовой плитке, а уж дойти до магазина и вовсе стало делом несбыточным.
Сначала спасала соседка Галина. Дмитрий чуть не со слезами просил её не сообщать Егору об ухудшениях, а просто приходить иногда, пусть даже за деньги, готовить.
— Галь, ты меня знаешь, я человек с особенностями, старик стариком, не хочу жить с молодыми, стыдно мне. Ну, ты понимаешь, сама ж своего Николая еле терпишь!
Галка поджимала губы, кивала, приходила, помогала, но скоро и она сдалась, своих дел невпроворот.
И к августу деда–таки перевезли в Егоров дом.
Он теперь спал в комнате вместе с Кириллом, родители, как и раньше, ночевали на раскладном диване в большой столовой, соединенной с кухней узким коридором комнате. А Лене отгородили занавеской место в той же столовой. Отец обещал разобраться на втором этаже, сделать там для Лены отдельную уютную комнату, но всё тянул.
Лена старше Кирилла на два года, она уже окончила школу и устроилась на работу в бюро пропусков местного пароходства, потому что в этом году провалилась на экзаменах в медицинский. Теперь у нее был еще одни год, чтобы подучить химию.
Лена была видной, красивой девушкой, немного зазнайкой, гордой и высокомерной. Парни её боялись, подруги старались не разочаровывать, глядя на Лену как на идеал женской современности. Модные, самостоятельно сшитые платья, платочки в тон, сумочка, одна, но довольно милая, туфельки вместо растоптанных ботиков – в Ленке было всё идеально, как будто сошла она с экрана и теперь красуется в этом убогом местечке.
Она много читала, хорошо знала историю, да и по своей будущей специальности как будто бы не терялась. Однажды даже помогала в травмпункте вправлять вывих плеча рабочему. Очень тогда переволновалась, а еще, хотя сама об этом быстро забыла, испытала чувство брезгливости перед грязным, выволоченным товарищами из ямы телом пострадавшего, лежащего на белой простыне койки. Он ругался и крыл матом фельдшера, стонал и больно хватал Лену за руки, оставляя на белой коже следы от своих костлявых пальцев. Это было противно. Зачем он ее трогал?! Мужчина, а такой слабый, ныл, как мальчишка.
— Лена, а вы действительно хотите стать врачом? — спросил потом, раскуривая папиросу на крыльце, моложавый, жилистый фельдшер, Степан Викторович.
— Да, а что? — протирая руки полотенцем, пожала плечами девушка.
— Нет, ничего. Просто в нашей профессии не бывает чистеньких и ухоженных пациентов. Ну, бывают, конечно. Но чаще вот такие вот, да еще могут и нетрезвые, и грубые попадаться. Вам, мне кажется, это не нравится.
— Ну, Степан Викторович, медицина – это огромное пространство, многогранное, и мне там найдётся место, я уверена! — Елена улыбнулась, взяла протянутое ей Степаном яблоко, поблагодарила и ушла в свою конторку, ломать голову над химическими формулами.
— Многогранное, Леночка… И правда…
Кириллу, веселому и легкому по натуре, с дедом было интересно. Тот не стеснял его, ничуть не смущал ночными бормотаниями, причмокиванием и храпом. Кирилл за день уставал так, что падал на кровать и сразу засыпал.
Дмитрий Петрович много знал. Не по науке, а так, жизненного опыта, делился с внуком, заставлял подмечать то, что раньше скрывалось за суетой и невнимательностью. За это Кирюша многое ему прощал…
Кирилл скрипнул калиткой, пристроил велосипед к забору, кивнул деду и уселся рядом с ним на лавку.
— Небо–то какое синее, а, Кирюшка! — радостно покачал головой Дмитрий.
— Да где ж синее? Выцвело оно совсем! — махнул рукой парень, шлёпая по усевшемуся на руку комару.
—А ты на север погляди, внучок. На север. Я, слепой, и то замечаю… Север–то – он суровый, бело там, медведи только ходят, нет как будто жизни, а небо синькой залито, нигде больше такого нет! Ты смотри, Кирюша, подмечай…
И Кирилл подмечал…
За столом Тамара первому теперь наливала суп свёкру, потом Егору, ребятишкам, себе – в последнюю очередь. Ели молча, стеснялись Дмитрия Петровича. Томка пыталась сначала какие–то беседы вести, но мнение деда всегда расходилось с её, возникало напряжение.
Лена, сидевшая напротив Дмитрия Петровича, старалась не смотреть на косматую, с застрявшими кусочками еды бороду, на почерневшие ногти поверх коротких, колбасками, пальцев, старалась быстро поесть и уйти.
— А что, Ленок, много ли народу у вас на заводе? И что ты там, за начальницу? — вытирая рот по привычке рукавом, спросил Дмитрий Петрович, поглядел на внучку, та нахмурилась.
— Ну в каком–то смысле. Спасибо, я сыта. Пойду.
Тамара грустно кивнула, убрала Ленину тарелку, взглянула на мужа. Егор как будто и не замечал общей неловкости, старательно, как отец, вытирая тарелку хлебным мякишем…
— Мам, зачем он нам, а? Ну ведь сил уже нет! Курит свою трубку, весь дом пропах, чмокает! Меня аж передергивает! А храпит как?! И потом, я хочу отдельную комнату! — шептала Лена матери перед сном, задернув шторку и сев на кровать. — Когда папа сделает мне мансарду?!
— Не знаю, детка. Потерпи. Ну а куда ж его? Ты не заметила, он совсем ослеп, глаза мутные. Ну как же он один?..
— Так давайте отвезём его в больницу или куда там их, стариков, отвозят? Там и уход, и питание диетическое… Мне Маруся Крачкова говорила, они прабабушку её так сдали, только деньги платят. Ей там хорошо, чистота, порядок, и родне приятно. Ну, мам!
— Лена! Так нельзя говорить! Человек живёт с семьёй, и молодой, и старый. Какой бы он ни был, нельзя его «сдавать». Это предательство. Ты просто устала, ты поспи, а давай на ярмарку поедем, в субботу, а?! Меня, правда, просили прийти на работу… Но я скажу, что заболела.
Тамара работала чертёжницей. С переездом к ним Дмитрия Петровича стала часто оставаться дома, работать там, расположившись у большого окошка с чертёжной доской. Зато и обед подаст, и за дедом приглядит.
Было ли ей это неудобно? Она и сама не знала. Все домочадцы по делам разбегались – Егор к себе, Лена к себе. один Кирюшка да Дмитрий маячили, за ними и смотрела. Старый и малый, как она любила говорить.
Тамаре нравилось их конструкторское бюро, нравилось утром идти по улице, когда ещё только–только просыпались, суетились во дворах гуси, выходили на осмотр окрестностей важные петухи, выгоняя ленивых куриц, любила она и обратную дорогу, можно было размять спину, вдохнуть свежий, сосновый воздух, пробежать по мосткам через ручей…
Теперь этого не было. Жаль, конечно, но, например, Томкины родители умерли рано, а она б и рада за ними поухаживать, да уж не судьба…
Поездка на ярмарку не состоялась. В пятницу дед, видя, в каком коротком платьице идёт Лена на работу, сказал ей что–то обидное. Девчонка покраснела, расплакалась. Егор зашикал на отца, Томка кинулась за выбежавшей за калитку дочкой.
— Пап, зачем ты так, а? Обидел, а ведь зря! Так сейчас ходят, пусть делает, что хочет! — Егор строго смотрел на отца.
— А вот нельзя так, Егорка! Она куда телом своим сверкать побежала? Она на работу побежала! Для каждого места своё обличие, сынок! А то что про неё подумают, а?! И про всю нашу семью!
Дмитрий Петрович покачал головой, встал и, собрав со стола тарелки, хотел унести их к раковине, но оступился, споткнулся и разбил всё, что было в руках.
— Папа! Ну зачем ты, папа! Томка сама всё, иди на улицу лучше. Давай провожу!
Егор с досадой покачал головой, схватил Дмитрия за рукав, потянул, отбросив ботинком осколки тарелок…
… — Я больше тут не останусь! Не стану я с ним жить, поняла?! — кричала, плача, Лена. Тамара еле поспевала за ней. Соседи удивленно оборачивались.
— Да как же?! А куда? Слушай, а может, тебе в его дом перебраться? Изба свободная, хозяйство всё есть… — с сомнением прошептала Тома.
— Что? Воду ведрами носить? Удобства во дворе? Нет уж, мамочка. Я в общежитие попрошусь. Или, если мест не будет, я к Степану Викторовичу переберусь, вот!
Фельдшер на девчонку засматривался, но уж больно они далеки друг от друга были и по годам, и по складу характера. Он бы на Ленину выходку никогда не согласился, но матери этого знать не нужно. Лена била наугад, чтобы только вылить побольше злобы, обиды, вызванной присутствием деда в её жизни…
Место в общежитии Лене дали. Этим же вечером она собрала вещи и, дождавшись Кирилла, попросила его помочь с чемоданами.
— Лен, ты чего? Из–за него, да? — он кивнул в сторону спящего в комнате деда. — Лен, ты не сердись на него, он старый, он переживал потом очень из–за себя. А ещё я видел, как он сегодня утром всё тер и тёр глаза, стоял перед окном и плакал… Мне его жалко…
— А мне ни капельки не жалко. Если уж живёшь в чужом доме, держи язык за зубами! — нарочно громко сказала Ленка. — Подожди, вот он и тебе что–нибудь испортит, тогда ты меня поймёшь.
Они быстро шагали по вечерней улице, не замечая ни густо–красного, переходящего в пурпур заката, ни ветра, качающего и сталкивающего между собой ветки сосен, ни доносящегося от реки резкого запаха ряски…
Тамара молча подала ужин, а сама ушла на кухню, всё вздыхала, переставляла чашки на столе, чуть не разлила себе на руку кипяток…
Стали жить втроём. Кирилл мучался, не зная, как ему теперь относиться к деду. Тот много знал про корабли, это было интересно. Учил парня вырезать их из чурбачков, но видел плохо, объяснял на пальцах, тыкая невпопад и от этого смущенно замолкая…
— Самое главное в судне что? — спрашивал он.
— Руль? — пожимал плечами Кирилл.
— Не руль, во–первых, а штурвал. Нет, брат, корпус! Самое надёжное место. Хочешь, клепай его, хочешь – сваривай, а надо так сделать, чтобы на века… Так и семья, Кирюша… Так и семья…
Старик замолкал, врезаясь ногтями в свою бороду, щурился, вздыхал. Дмитрий понимал, что он в той семье, где живет сейчас, не у дел…
… Тамара в тот день отлучилась в магазин, Егор был на работе, Кирилл убежал купаться.
Дмитрий Петрович походил по комнате, наощупь определяя стулья, стол, дверь. Потом понял, что хочет попить чай.
Он направился на кухню, кое–как включил плиту, бухнул полупустой чайник на конфорку, определив её по теплу… А потом вылил кипяток себе на штанину. Кожа под тканью приварилась, вздулась волдырями.
Дмитрий взвыл, потом, зажав рот одной рукой, второй кое–как завязал рану полотенцем и сел на табурет…
Удивленная Тамара спросила, почему в кухне на полу вода, отчего дед хромает, но тот отмахнулся, мол, споткнулся на крыльце…
Ночью Кирилл растолкал отца.
— Чего?
— Дед стонет, страшно так! — прошептал паренёк.
Егор вошел в комнату, зажёг свет. Дмитрий Петрович, корчась и сжимая зубы, отвернулся к стене.
— Па! Чего, па?!
— Ничего. Дай поспать. Ночь–полночь!
— Да и ты не спишь! Горишь весь! Папа!..
Степан Викторович, вызванный Тамарой, обработал рану, покачал головой.
— Такие раны, тем более при диабете, заживают плохо… Вам бы в больницу. А где ваша Лена? Всё же ей было бы полезно посмотреть…
Тамара замялась, отвела глаза. Егор буркнул что–то.
— Ладно. Ну что, вызываем машину или сами отвезёте? — уточнил Степан.
— Не поеду! Слышите, не поеду! — зашипел дед. — Внучик, Кирюша, не отдавай меня в богадельню, а? Не надо!
Он стал хватать Кирилла за руку, плакать. Ему было больно, стыдно и противно от самого себя.
— Хорошо, пап, до утра подождём. Спи, — развёл руками Егор.
Степан уехал, оставив чёткие инструкции, как и чем мазать ожог, а Тома еще долго сидела за столом.
— Ты чего? — Егор сел рядом, налил себе водки.
— Не знаю. Может, Лена и права…
— В чём?
— Да не в чём, Егор. Ладно, я спать…
… Лена зашла к родителям в гости только через три дня. Дмитрий Петрович, как обычно, сидел на лавке у дома, вытянув вперед раненую ногу.
— Леночка? Ты? — тихо кивнул он, подняв голову. — Вернулась?
— К матери я. Дома она?
— А как же! Чертит, работает. Вот придумали хорошо, дома – а как будто на работе! — ударил себя по колену дед, улыбнулся.
— Ну да. Все с тобой должны нянчиться, хорошо как придумали! — прошептала девушка.
Дмитрий Петрович не расслышал или сделал вид, что не обратил на её слова внимания…
— Мам, ну как вы тут? — Лена обняла мать за шею, прижалась к Томиной щеке.
— Ничего. Только вот папа в командировку уезжает, трудновато придётся. Дед–то с ногой мыться как будет? А он каждый день теперь плещется, будто ему ангелы какие шепнули, что тело в чистоте держать надо. Придётся Кирюшку просить, а ему тоже ни к чему это всё…
— Ну–ну… — кивнула Лена. — Нет, мам, я всё понимаю, но ведь всем от него только хуже.
— Лен… — протянула, обернувшись, Тамара. — Я вот что подумала, может тебе не надо врачом, а? Что–то другое придумать можно.
— Почему? Знаний у меня хватает, поступлю, а там разберёмся. Свой врач в доме всегда хорошо!
— Ты не сможешь, Лена. Знания тут ни при чём…
— А что при чём? А, знаю, тебе Степан Викторович сказал, что я не люблю людей, ну этих, больных, да? Деда, например, не пришла бинтовать… Я считаю, что если хорошо делать свою работу, добро, как никак, то какая разница, любишь ты или нет? Любовь – это из другой оперы, мама. Это личное.
— А мне кажется, что добро без любви не бывает, искусственное оно получится, и ты скоро устанешь от него. Поможешь ногу перевязать?
— Нет. Пора мне. Извини.
Лена резко встала, развернулась и, окинув взглядом комнату, занавесочку, за которой спала, диван родителей, сдвинутый в другой угол, потому что деду так удобнее выходить на крыльцо, усмехнулась. Вот она, любовь! Только какая–то однобокая получилась она. Нет, такое дело не для Лены!..
… Кирилл долго прятал от родни свою девчонку, Ирочку из параллельного класса. Умело прятал, никто не догадывался. Только дед как–то вдруг, перед сном, сказал:
— А приятный голос у твоей девушки, мне понравился.
— У какой–такой девушки? — из–под одеяла спросил Кирюха.
— Ну той, с которой ты за сиренью стоял. Извини, я опять не в свое дело лезу, да?
Кирилл замялся, потом, подсев к деду на край кровати, тихо спросил:
— Скажи, а ты как за бабой Аней ухаживал? Ну, что говорил, подарки, может, какие дарил? Что можно, что нельзя? И что будет, если я её потом разлюблю?
Дмитрий, кряхтя, уселся рядом, взял в руки трубку, хотел закурить, потом передумал, пошамкал губами и стал рассказывать…
Другая жизнь, другое время, а чувства – они всегда одни и те же. И выражали их всегда одинаково, а уж средства подбирай сам…
Кирюха, вдруг передернувшись дрожью, даже затаил дыхание. Дед, оказывается, такой романтик – и с моста ради Ани своей прыгал, и на пятый этаж к ней лазил, и дрался, чтобы она его только любила, и отказался от многого, потому что Аня не хотела уезжать от родных…
— … А если разлюбишь… Ну что ж, значит, и не любил. Или человек твой любимый оказался совсем другим. Сердцу, как говорится, не прикажешь. Иди дальше по жизни, только вот одно надо сделать – расстаться достойно. Для тебя достойно. Ну, полно, спать пора…
Он щелкнул выключателем, погас на стене светильник, но в комнате всё равно было светло от заглядывающей в окошко луны. Её медовый, растекшийся между облаками яичный круг будто улыбался, наблюдая за двумя сидящими рядом фигурками…
…Егор уехал на две недели. Кириллу пришлось помогать деду в ванной, поэтому он всегда спешил к определённому времени домой, а Ирочка обижалась. Кирилл почему–то стеснялся сказать ей, что идет помогать мыться деду, а просто строго бросал взгляд на часы, говорил, что ему пора, глупо жал девчонке руку и уходил, даже не проводив. Ему бы заранее заметить время, рассчитать, проводить её, попрощаться красиво, но он не мог, слишком увлекался…
Через пару недель таких увиливаний Иринка дала Кириллу отставку.
В тот вечер Кирилл пришёл домой злой, кое–как затолкал деда в ванную, задел его больную ногу, не извинился.
— Всё из–за тебя! — прошипел он, глядя потом на сидящего за столом Дмитрия. — Всё из–за тебя!
Потом Кирилл немного отвлёкся, вроде как о беде своей забыл. Они решили с ребятами одну лодку чинить, интересно было, но обиду парень всё же затаил…
Нога Дмитрия всё не заживала, стало как будто даже хуже. Дед капризничал, плохо ел, ночью стонал и ворочался, замучил Тамару мелкими замечаниями.
— Всё, Кир, я больше не могу… — чуть не плача прошептала Тома, когда сын вывел из ванной Дмитрия Петровича и вышел во двор развесить полотенце. — И тебе всё это ни к чему. Ты молодой, мальчишка совсем, а должен за стариком…
Тома махнула рукой, отвернулась.
— Да ладно, ничего. Переживём, мам! Ты давай, иди телевизор смотреть, а я всё сделаю. Что там надо?..
Тамара любила кино, наше, родное, пусть немного наивное, но такое понятное, что даже и не цветное, оно запоминалось и заставляло потом пол ночи думать о героях, их судьбах… Сегодня показывали «Весну на Заречной улице».
— Ну уж сто раз! Сто раз показывали, ничего нового, одно и то же крутят! — сел рядом с невесткой Дмитрий. — Давай пощёлкаем, что там еще?
— Нет, я досмотреть хочу, — Тома чуть подвинулась. Сегодня дед переборщил с одеколоном, ей подурнело.
— Брось, Томка! Во! Футбол давай! Чего там Егорка–то? Не звонит, не пишет? — Дмитрий Петрович увлечённо наклонился вперед, весь подобрался, потом стал размахивать руками, кричать, требуя гол, хотя уже мало что видел…
А потом он случайно задел Тамару по лицу. Рука у Дмитрия тяжелая, да еще и кулаком…
Томка вскочила, заплакала, выбежала на улицу, где ковырялся у сарая Кирилл.
— Мам, что? Что ты? Это он тебя?!
— Да случайно, ничего, пройдет! — улыбнулась мать.
Кирилл убрал её руку от лица, разглядел наливающийся краснотой синяк. И всё в нём вдруг вскипело, забурлило. Парень рванул на крыльцо, распахнул дверь, стал что–то кричать, топать ногами.
— Уходи! Куда там надо? В больницу? В дом престарелых иди! Ты всех отсюда выжил, всех прогнал – Лену, Иру мою, маму вот ударил! Уходи!
Тамара повисла на сыне, старалась закрыть его рот своей ладошкой, но он мягко оттолкнул её, попросил не мешать…
…Дед ушёл через два дня. Тамара и Кирилл проснулись, а его уже не было. Сам собрался, сам вышел, даже калитку на крючок закрыл. Сам… На столе оставил деньги, записку, но там было ничего не понятно.
Тома, быстро переодевшись, кинулась искать Дмитрия Петровича, побежала к станции, Кириллу велела бежать к парому.
По дороге спрашивали, не видел ли кто старика с чемоданчиком, но никто его не встречал. Дмитрий ушел с рассветом, и теперь, наверное, уже далеко…
Тома растерянно стояла на перроне. Поезд только что ушёл, и никто не мог сказать ей, был ли там дед.
Кирюха, добежав до причала, огляделся, сел на холодные от росы доски, обхватил голову руками, сглотнул.
Он вдруг понял, что всё неправильно, вспомнил, как кричал вчера на старика, как тот сжимался, завязывался узлом от этого крика…
Парень встал, медленно пошёл обратно, но тут чуть поднял глаза и увидел сидящую на бревнышке фигурку. Дед…
Сосны, небо, песок, смола, блестящая на солнце, чешуйки сосновой коры под ногами, иголки колют босые ступни…
А дед сидит и нюхает смятую в руках молоденькую, липкую шишку. Вдыхает глубоко, закрыв глаза и поднеся дрожащую руку к носу.
— Дед… Дееед! — позвал Кирилл, сел рядом. — Ты же вернёшься, а? — тихо спросил он.
— Нет, Кирюш. Лишка я у вас, не тот довесок. Ты прав.
— Ничего я не прав! Я сгоряча вчера!
— Нет, прав. Не знаешь, когда паром? В город поеду, в богадельню. Ты навещать–то меня будешь?
— Нет. Не пущу, и всё! — Кирилл схватил чемодан, спрятал его за спиной. — Домой идём, путешественник!
Дмитрий Петрович покачал головой, отвернулся, долго сидел молча, глядя на синее северное небо, потом вздохнул и, схватив внука за руку, поплелся следом.
Тамара сидела у окна. Она никого уже не ждала, только думала, что сказать Егору, когда тот вернется.
Идущая по дороге парочка заставила её вскочить, потом снова сесть и закрыть глаза. Сердце стучало в горле звонкими молоточками, руки вспотели, но было радостно от того, что всё теперь можно начать сначала…
Егор, вернувшись из командировки, освободил второй этаж от хлама. Кирилл переселился на мансарду, деду отдали комнату на первом этаже. Лена, по протекции Степана Викторовича, попала в дополнительный поток абитуриентов, сдала экзамены, переехала в город.
Но врачом она быть не смогла, даже на практике пациенты не любили эту презрительно кривившую губы студентку, просили к ним её не присылать. Да и сама она чувствовала, что не на своём месте.
Скоро она стала заниматься лабораторными исследованиями, полностью ушла из врачевания, сосредоточившись на стеклах и микроскопах.
С дедом она подружилась, когда тот стал уже совсем слепым и беззащитным. Что–то внутри неё словно включилось, тумблер дернули, и проснулось то живое, женское, сострадательное, что молчало раньше.
После летних каникул она всегда боялась, что позвонит домой, и ей скажут, что деда больше нет.
— Да ну что ты, девочка! Куда ж я денусь, я ещё тебя замуж выдам! — улыбался Дмитрий Петрович, нащупав рядом руку Егора.
— Ох, дедушка, долго ждать придётся! — качала головой Лена.
— Ничего, мне торопиться уж некуда. Ты только звони почаще!
Лена кивала и плакала, сама не зная, почему…
Может быть потому, что поняла – старость не может быть прекрасной, она немощна, порой капризна и неудобна, но она придёт ко всем, и задача молодых идти с ней рука об руку, оберегая и любя, даже если это тяжело…
