— Я сливку хочу… — канючила мать уже второй час. Инну уже тошнило от ее занудства. Когда же она заткнется?
Мать отвлеклась на минутку, разглядывая бегущие за окном электрички желтые березы, а потом заторопилась высказать все, что просилось на язык:
— Ты дура у меня. Говорила же – бери сливки, а ты желтые взяла. Руки у тебя не оттуда растут, и мозги тоже. И замуж тебя, бестолочь, никто не взял… Я сливку хочу…
Она брезгливо взяла очередную помидорину, надкусила и поморщилась как от лимона.
Инна изнемогала. На них смотрели с жалостью и непониманием. Нависавшие над ними люди отворачивались, потому что этого монотонного бесконечного разговора было уже не выдержать. А ехать в переполненной электричке – еще час.
Мать сплюнула на пол помидорину, и Инна в очередной раз потянулась с салфеткой, чтобы убрать за ней. Оказалось, что ошметок приземлился прямо на туфлю стоящей рядом модной девицы. Та взвизгнула и завопила о психопатах, которые в электричках ездят, а им самое место в сумасшедшем доме.
Затем кто-то оскорбил девицу за то, что она чересчур резко руками машет. Девица ответила и ногой оттолкнула обидчика.
Инна испуганно смотрела по сторонам. Все слилось в одну кошмарную суматоху: люди кричали, мелькали руки, сумки, запах табака и сортира подступал к самому горлу.
У Инны закружилась голова. Она вскочила с места и заорала: «Заткнитесь все!» Столько боли и отчаяния было в этом крике, что внезапно повисла тишина, и только стук колес слышался перекатами.
Инна схватила сумку и пробралась в тамбур судорожно дыша. Ей хотелось выть. На очередной остановке выходящий мальчишка толкнул ее, и Инна внезапно вышла на перрон следом за ним. Мать уехала дальше.
Инна стояла на чужой неизвестной станции, не понимая, где находится. Подошла девчонка, предложила семечек. Инна села на лавочку, грызла семечки и не могла прийти в себя.
Сначала она поплакала, но не навзрыд, несколько слезинок пролилось и – все. Пришло облегчение, потому что абсурдная картинка в вагоне электрички осталась где-то позади. «Когда же мать угомонится?» — думала Инка и разглядывала рельсы, уходящие далеко.
Девчонка рассказывала про дачников, которые «берутся смородину в зиму сажать, а сами в этом ничего не понимают». Инна в ответ качала головой, будто соглашаясь, а сама отдыхала. Даже в сон стало клонить. Потом она заставила себя отлипнуть от скамейки и двинулась к очередной электричке. Нужно было все-таки доехать до дачи.
Она ехала, поглядывая в окно, и почти отдыхала, стараясь не думать о предыдущей дороге. Инну стало клонить в сон, и вдруг почудился ей мамин голос – надоедливый, скрипучий, обвиняющий. Будто с растерянностью, а потому незлобиво она позвала дочь.
Инну кинуло в жар, запылали пунцовые щеки. Она собралась даже подскочить, но сделала над собой усилие и осталась сидеть на месте. Кое-как она доехала до конечной станции.
Инна была уверена, что разъяренная мама уже полтора часа мечется по перрону, ожидая ее. Она настраивала себя на «нагоняй». Но мамы не было. Дедок катил впереди себя гремучую тележку. Молодежь быстро рванула вперед, а Инна осталась на перроне, оглядываясь по сторонам и удивляясь.
До дачи было четыре километра пешком по проселочной дороге. Дом оказался совершенно пуст. Соседка возилась в огороде, и Инна позвала ее: «Теть Тось, вы маму не видели?» Соседка осанисто оперлась на грабли и покачала головой. Инна снова побежала на станцию.
Вышагивая полчаса по пустому перрону, она не просто забеспокоилась. Она впала в панику. Так разболелась голова, что уши заложило. Передвигалась Инна словно в аквариуме. Пожилая мороженщица что-то спросила у нее, но Инна не ответила, наморщилась и зарыдала в голос, горько, по-бабьи.
Захлебываясь злыми бессильными слезами, она потеряла способность думать. В голове роились картинки – одна страшней другой. Мама то в расчлененном виде под электричкой валяется, то в дурдоме лежит лекарствами обколотая, то в Томске у тетки по ней поминки справляют.
Рыжий худой гаишник подошел к Инне вплотную и умудрился выспросить за пару минут все – и как они ехали, и как мама «чудит», и какие родственники в округе есть, и что у мамы мобильника нет. Это было не его дело, но Инна ему понравилась, и захотелось барышне приятное сделать, тем более, что беда у нее, а не какой-нибудь глупый казус.
Парень посадил ее за стол в кафешке, сока яблочного принес, а сам пошел советоваться. Вернулся через двадцать минут озадаченный. Купил еще сока и круассан и снова ушел.
Инна смотрела на подъезжавшие электрички и чувствовала боль на своде стопы. «Мозоль, зараза. Теперь еще и ходить не смогу», — раздраженно думала Инна и еще громче зарыдала.
«Павел», — представился краснея гаишник, когда в очередной раз подошел к Инне с чашкой кофе. К этому моменту она уже выплакала все, что могла, и сидела ослабленная, безучастная.
— Что твоя мать любит? Куда бы она пошла? – спросил Павел после длительной печальной паузы.
— Ничего она не любит и никого, — почти огрызнулась Инна и снова наморщила лоб, чтобы разрыдаться. Но не разрыдалась и отвернулась в сторону.
— Она вряд ли куда-то уехала… Вряд ли сошла в пути… Она приехала и пошла… Куда? – рассуждал вслух Павел. – Может, у нее подруги есть здесь?
— Никого у нее нет. Всех подруг она извела. Никто ей не звонит. С днем рожденья ее три родственника поздравляют и бывшая начальница. Тут она только на рынок ходит и на почту. А так все на даче сидит и с соседями ссорится. Они ее «Тамарка-злюка» зовут.
— А может, все-таки заболела? Хотя… Я справлялся – никого не увозили от вокзала сегодня. А вдруг не с вокзала? Вдруг она до озера дошла? А там фельдшер в деревне есть.
При мысли об озере Павел нахмурился, залез в карман, достал мобильник и минут пять звонил кому-то. Инна угрюмо молчала. Ей было почти все равно. Мать казалась извечной проблемой – и когда была рядом, и когда пропала.
На Инну напало болезненное оцепенение. Только шарфик на шее неудобно давил на горло. Инна поправила его и машинально взяла в руку нательный крест. Рука сама сжалась и снова выступили слезы. Это не молитва пронеслась в голове у Инны, лишь тень ее. Но уже какое-то духовное движение зарождалось в Инне.
Сердце забилось быстрее, потому что мозг показал полузабытую картинку из детства: мама моет дочку в теплой ванне и напевает. Тихая надежная мама, которая не солжет, не предаст, не обидит. И только потом папа бросил их, и мама стала той самой Тамаркой — старой и злой, будто колдунья из сказки. Инна не осознала всего до конца, а ноги уже подкинули ее.
Она схватила Павла за рукав и потянула на улицу. Дорога бежала впереди нее. За длинным домом она свернула направо и, пройдя еще метров двести, Инна с безропотным Павлом уперлись в ограду.
Калитка звонко скрипнула. За деревьями высился белый храм под зеленым куполом. Инна рванула на себя дверь и взвизгнула, больно прищемив палец.
«Ты куда? Не перекрестившись!» — Павел остановил ее и погладил по больной руке. Инна опомнилась, перекрестилась и вошла.
Внутри храм был темным. Кое-где горели свечи. Тетенька в церковной лавке окинула их придирчивым взглядом и степенно поздоровалась. В дальнем углу стояла озабоченная женщина с ребенком и что-то тихо выговаривала ему.
Инна почти подбежала к иконе Святителя Николая, приложилась к ней губами и замерла, потому что сбоку на нее смотрела мама.
«Доча!» — осторожно позвала она. Инна оторвалась от иконы и шагнула к матери.
У мамы было тревожное больное старое лицо. Полуседые, когда-то крашеные космы выбились из-под косынки. Тамара всхлипывала и теребила в руках носовой платок.
— Ты почему тут? – попыталась сурово спросить Инна и не удержалась, разревелась, наверное, в двадцатый раз сегодня.
— Опять ревешь, коровушка моя нескладная… И в кого же ты, дуреха такая, уродилась? Кому ты, убогая, нужна? – внезапно обозлившаяся мать села на своего излюбленного конька.
Инна, готовая кинуться в ее объятия и попросить прощения, отшатнулась и уткнулась в грудь Павла. Он растерялся, но все же приобнял ее за плечи. Тамара тут же сменила гнев на шантаж:
— Так и быть, прощаю. Живите долго и счастливо. А я помру скоро.
И через паузу добавила:
— А у нас приданого нет!
Инна еще плотнее прижалась к Павлу, и на него нашло озарение. В одно мгновение захотелось ему всю прежнюю жизнь зачеркнуть и начать сначала с этой, внезапно ставшей родной, плаксивой девчонкой, потерявшей маму или саму себя.
И Павел вдруг вырос над собой, когда говорил:
— Нам приданого не надо. Только вы приходите в гости, и с малышом ваша помощь очень даже потребуется.
— Ка-аким малышом? – опешила Тамара. – Ты беременная?!
— Нет еще. Мы только после свадьбы будем над этим трудиться, — спокойно сказал Павел.
— Мамочка, прости меня… — выдавила Инна, с трудом переводя дыхание, и – нет, не расплакалась! — улыбнулась.
К ним подошла тетенька из церковной лавки и посетовала, что пришли они болтать, а в храме молиться надо. Все согласно покачали головами и разошлись. Инна, румяная от разнообразных переживаний, пошла к Казанской иконе Божьей Матери. Павел долго стоял перед иконой святых апостолов Петра и Павла, крестился, и был тверд и серьезен.
Тамара подошла к Распятию, и слезы сами полились. О чем она плакала, неведомо. Оплакивала ли она свою душу или свою неудавшуюся жизнь? Только отошло от нее удушливое черное облако, и черты ее смягчились.
Теперь бы исповедаться до нутра, до донышка! И налиться до краев благодатью Святого Причастия!
Когда они все вместе шли на станцию, Павел держал ошеломленную Инну за руку.
Тамара шла сзади и вздыхала.
— Почему ты в храм побежала? Почему ты решила, что мама там? – спросил Инну Павел.
Инна посмотрела на него уже влюбленным взглядом и произнесла:
— Мне ангел нашептал. А куда еще идти русскому человеку, когда он в беде?
А в самом деле, куда?