— Эй, куда же вы?! Пётр Андреевич занят! — растерянно вскочила со своего места секретарь Нина, когда в небольшую, светлую приёмную, едва кинув взгляд на девушку, быстро вошла пожилая, невысокая женщина в сером, вытертом на локтях пиджаке, прямой юбке и свободных, поблескивающих на свету резиновых сапожках, доходящих женщине почти до середины голени.
Ниночка кинулась, было, наперерез посетительнице, но та, привычным жестом затянув потуже узелок на платке, прикрывающем седые, собранные в тугой пучок волосы, будто и не замечала препятствия, шагая широко, размашисто. Она грозной тучей двигалась по ковровой дорожке, красной, с зелеными полосками по краю, оставляя на ней влажные следы.
Нина повела носом, недовольно скривилась. От следов попахивало чем–то знакомым с детства. Девушка догадалась — навозом.
— Ну куда же вы?! Грязно–то теперь как! — ткнула пальчиком Нина.
Но баба Люба, одёрнув пиджак и на миг затормозив свой сокрушительный бег, кинула девчонке:
— Ну возьми тряпку, прибери в избе–то! Чай, не обучена?! А мне с начальством переговорить надо. Срочное дело у меня, безотлагательное.
— Запишитесь! Тут вам не колхоз, тут учреждение! Пётр Андреевич сейчас не принимает! — Нина закрыла собой дверь кабинета, спрятала ручки за спину, чтобы гостья, не дай Бог, не ухватила её своими шершавыми конечностями и не оттащила в сторону.
Баба Люба усмехнулась, подивившись, с какой горячностью защищает покой начальства девчонка, даже пожалела Ниночку, но сдаваться не собиралась. Пожав плечами, она крепкой своей рукою, большой, располневшей в плече, с широким запястьем и раздавшимися в суставах пальцами, легонько только взялась за локоток упрямившейся секретарши и отодвинула её в сторону.
— Я, девонька, быков с места на место двигала, брёвна, когда была нужда, тягала, ямины копала такие, что в них тебя штук пять уместилось бы, неужели думаешь, что с такой козочкой не справлюсь? Да не ерепенься! Не ерепенься ты, тпру! — слабенько толкнула она назад полезшую в рукопашную Нину. — Не съем я твоего Петра Андреевича, укусить – укушу, а вот чтоб проглотить, – это не сегодня, пусть маленько ещё погуторит на белом свете… Да сдай ты назад! Ну что ты как кунсткамеру охраняешь, ей–Богу!
Нина ещё слабо сопротивлялась, но уже потихоньку отходила в сторону, держась руками за стенку.
Баба Люба без стука, как к себе домой, распахнула большую, дубовую с искусно положенными краснодеревщиком вдоль косяка растительными орнаментами и гроздьями винограда дверь, шагнула дальше по ковровой дорожке, спохватилась, приученная всё же по половичкам в грязном не шастать, быстро скинула сапоги и, поставив их в уголок, засеменила в одних шерстяных носках. Ноги её, большие, сплющенные в ступнях и с выпирающими косточками на кривоватых пальцах, стучали пятками по паркету, а руки маршировали в такт походке. Женщина сделала несколько уверенных шагов вперед, остановилась у стола, занимающего почти половину пространства кабинета, стала рассматривать красивые впадинки и выступы, сделанные мастером по торцу столешницы, провела по ним рукой, смахнула пылинку, зажмурилась, глядя, как лакированная поверхность блестит, отражая пробивающийся в щелочку между штор лучик солнца. За окном шумели тополя, раскачивались, кидали туда–сюда ветки, поддерживаемые мощными, в три обхвата стволами. Молоденькие, клейкие листочки, светло–зелёные, свеженькие, будто только что маслом их кто написал, расставил умело блики, дал тени там, где надо, и отошёл, прищурившись и рассматривая своё творение, воздушным, легким облаком обрамляли верхушки. Вдалеке гудел теплоход, гремели цепи поднимаемых якорей, матросы, напевая и перешучиваясь, мыли палубы, готовя суда к летним круизам. В порту шумели краны, баржи, осевшие, постанывающие и скрипящие железом от непомерного груза, готовились отправиться в путь. На большой платформе плыла по самой середине реки, в фарватере, гора песка, осыпалась на дощатый настил, стекала по нему, точно светло–жёлтая лава, и замирала внизу, собравшись красивыми складками. Так, наверное, укладывает ветер пески в пустыне, подумала женщина, отвернулась от окошка, вздохнула и наконец посмотрела на сидящего за столом мужчину.
— Что?! Кто?! Я занят! Отчёты же! — не поднимая головы от бумаг на столе, буркнул Петя. — Нина! Я велел никого…
Но тут он поднял глаза и, встретившись взглядом с бабой Любой, вздрогнул.
— Не велел он, гляньте! Большой начальник стал, поди? Ну куда деваться! Привет, внучок! — скептически оглядывая своего родственника, грозно рыкнула женщина. — Далеко забрался, не достать… А я всё же проникла, вот, учись, какая у тебя бабушка! — довольно улыбнулась наконец Любовь Павловна, скинула на плечи платок, распластала в стороны руки с растопыренными пальцами, запричитала:
— Сколько лет–сколько зим! Ну надо же, Петенька, как ты возмужал! Как приосанился! А я же тебя помню вооот такусеньким! — Баба Люба показала микроскопическое расстояние между большим и указательным пальцем правой руки. — Помню, как ты в канавку упал, в торфе вымазался и по деревне бегал в одной рубашонке, народ пугая… Помню ещё, как полез у деда Никифора сливу воровать, своей же мало было, да? А Никифор возьми, да и вскинь ружьишко… Хорошо хоть, что солью стреляло, повредился ты несильно… А ещё помню… — Любовь Павловна подмигнула растерянно глядящему на неё мужчине. — Эх, да что там говорить! — баба Люба хватила кулаком по длинному, отражающему в себе висящую под потолком хрустальную люстру, столу. — Столько времени прошло… И вырос–то внучок как! Вырос да строг стал, ох, строг! В приёмной девочку держит, та на цыпочках ходит, чаи, вон, бутерброды ему приносит, самовар в горнице держит, чтобы у Петра Андреевича, на дай–то Боже, в горлышке его священном не пересохло, а по вечерам что? По вечерам у них, у его благородства, коньяки да «васки» стоят, поди!
— Виски, — поправил её Петька, бросив на стол карандаш, которым до этого размашисто черкал чьи–то отчёты. — Это называется «Виски», напиток такой.
— Ах, напиток… — Любовь Павловна кивнула, поджав губы.
Пётр Андреевич, закатив глаза и откинувшись на спинку кресла, вздохнул.
— Зачем ты приехала?! Мы же договаривались, что я теперь сам… Тут люди работают, а не навоз ногами месят, тут приличное заведение, так что лучше уйди, — процедил он, хотел казаться смелым, важным, но получилось не очень. Внутри, как в детстве, что–то сжалось, заколотилось, будто жука в кулачке заперли, он скребётся, мается, наружу просится, а пальцы не пускают. — Нина сейчас позвонит, вызовет тебе такси. Ну, не дело это – отвлекать меня сейчас…
Петя отвел глаза, чтобы бабушка не заметила, как неприятен ему этот разговор, неприятно то, что она снова рядом, смотрит на него своим тяжёлым, будто к земле прижимающим взглядом. А за дверью слушала их перепалку Ниночка. Через десять минут должны прийти на совещание люди, приехать из Москвы, важные, нужные люди, ворочащие миллионами и судьбами миллионов, в конце концов…
— Ох, напугал! Я вся дрожу, не могу остановиться! — всплеснув руками, ответила Любовь Павловна. — Колени подкашиваются и перед глазами чёрные комарики мельтешат! Ох, я лучше посижу!
Она ловко отодвинула легкий, в красной бархатной обивке стул, чуть оттянула себя назад, нащупывая сидение, и погрузилась на него, расправляя складочки юбки покрасневшими руками. Стул предательски скрипнул, чуть прогнулся под тяжестью своей пассажирки.
— Ну и мебель у тебя, внучок! Ненадёжная. А знаешь, что у нас говорят? Как про твою бабушку, что вот этими вот руками тебя в люди выводила, говорят? Не знаешь… А я тебе скажу. Говорят, что выжила я тебя из избы, что бросил ты родню свою, забыл. А я не позволю! Слышишь?! — тут она опять ударила кулаком по столу, — не позволю о себе такие сказки болтать. Я всю жизнь свою ради тебя жила. Мать тебя бросила, отреклась, а я тянула.
Петя, вздохнув, кивнул.
— Так вот, я могла бы и не заниматься тобой, но я… А они!.. Ты не приезжаешь – значит опять баба Люба плохая, опять все шишки на меня. А ты не смей так! Не смей, потому как столько грехов я вам с матерью простила не для того, чтобы вы меня с грязью смешивали! Я людьми руководила, дела на мне такие были, что тебе в этом кабинетике и не снились, все уважали, а теперь что? Шепчутся за спиной, обсуждают, что лютая я, что жестокая. Так это или нет? Отвечай!
Она хотела уже сбросить со стола бумаги, которыми занимался Петя, но не решилась. Ведь Нина там, за дверью, она услышит возню, ворвётся, опять скажут, что баба Люба скандалы устраивает…
— Знаешь, сейчас ни к месту ты это… Мне готовиться надо, совещание…
Испугался. Как в детстве, он испугался её голоса, взгляда, даже тени, что серой размазанной кляксой падала на пол.
Любовь Павловна почувствовала это, осмелела. Не будет с ней внук спорить, не будет ругаться, опять её сторона сейчас возьмёт. Так и должно быть.
— А чего ж не отвечаешь? Ну подумай, подумай, а я посижу. Что это? — женщина ткнула пальцем в стоящий на большом металлическом подносе графин. — Вода? Или вам что покрепче дают? Для нервов?
— Это простая, кипячёная вода. Бабушка, я сейчас очень занят, давай потом встретимся, поговорим… Ну…
— Нет уж. Я сыта твоими «потом» и «как–нибудь» по горло. Раз ты ко мне не явился, так я к тебе приехала! Жизнью твоею интересуюсь. Говорят, что спутался с какой–то великовозрастной, что… — Баба Люба грозно топнула. — Не сметь нашу фамилию позорить, понял?!
Пётр Андреевич поморщился, как будто удар пришёлся прямо по его лицу.
— Ты не права. Опять люди… Люди говорят, люди обсуждают… Мне всё равно, что говорят люди в твоей деревне.
— Зато мне не всё равно. Ты, дед твой, мамка – все легкие такие, воздушные, вам что с гуся вода, а я за авторитет свой постою ещё, за семейное уважение! Ну ладно, — она смахнула со стола перед собой пылинки. — Что там с нами? Что с Шелепихой? Когда строиться будем?
Петя знал, что она приехала не для этого, не для разговоров о благоустройстве дорог, школы и так далее. Это она так, дух переводит…
— На август запланировано. Всё сделают вам.
— А что ты нам в августе будешь делать, мил человек?! Амбары уже сейчас протекают, коровник пора переделывать, полы менять, загончики организовать для молодняка, пасека опять же… — начала перечислять Любовь Павловна. — Дороги где? Где дороги? Асфальт ровнёхонько до станции дотянули, а к нам когда? В сентябре? По хляби класть будете? Ну, что молчишь?!
— Это не я утверждаю, как вышестоящие… — начал Петя объяснять, но Любовь Павловна покачала головой.
— Ну а ты–то что молчал, когда утверждали? Объяснил бы, так, мол, и так, родные края, прошу посодействовать. Нет? Не догадался?
— Извини, мне, правда, некогда, ты бы ушла, а? — стиснув кулаки, ответил ей Пётр.
— Почему? Не рад что ли видеть? Или стесняешься? А мне вот бояться нечего, я за правдой пришла. Узнать хочу прежде всего, как ты тут живёшь. Петенька, у меня связи – будь здоров! Я… — Любовь Павловна встала, подошла поближе к внуку, наклонилась над ним, сидящим в кресле. — Я тебя не для этого растила, чтобы ты нас… Чтобы…
— А для чего ты меня растила, а? — вдруг вскочил Петя, снял пиджак, бросил его на стол, сорвал с шеи галстук. — Для чего? Всё детство по твоей указке жил, только и ждал, когда удрать можно будет! Да, в армии было несладко, потому что не привык я, но перековался, переделался и возвращаться не намерен! Ненавижу и тебя, и дом твой, и всё, что там было!
— Что ты такое говоришь, детка?! — побледнев и глянув на сунувшую в кабинет голову Ниночку, испуганно прошептала Любовь Павловна. Нина всё слышала, Нина теперь будет о ней, о Любови Павловне, плохо говорить, пойдут по учреждению слухи, что Пётр Андреевич рос с самодовольной, скандальной родственницей. Не дело это! — Я же для тебя старалась всю жизнь, тебя матери разгульной не отдала, встала на защиту, своё существование переиначила, хотя уж и устала тогда, и хотелось другого, а тут ты… Я же…
— Ты же! Ты! Всегда ты! Тебе надо – Петя рисует, тебе надо – Петя поёт, тебе надо – Петя учит математику. Не мне, а тебе, всегда только тебе надо было! Тебе надо было, чтобы мама уехала – она сделала, ты вынудила её, довела до белого каления, а потом всем говорила, что сама дочка тебя бросила, да ещё меня оставила. А ведь я помню, всё помню, как дело было… — молодой человек взял в руки карандаш, сломал его пополам, бросил в мусорное ведро. — И сейчас ты сюда заявилась, чтобы показать, вот, мол, до чего старушку довёл, в навозе по уши ходит, света не видит, а внук в кабинетах золочёных сидит, да? И чтобы все смотрели, жалели тебя, а меня опять ругали? Хватит, не будет такого. Лучше бы мама меня забрала, с ней бы я рос нормальным, свободным, а с тобой…
На улице опять загудел теплоход, закаркали ему в ответ вороны, тяжело оттолкнувшись от ветки, они взлетели и чёрно–серыми пятнами понеслись к порту.
— Что? Окстись! Мать твоя сама была ещё ребёнком, да к тому же и глупым, вот всё против меня норовила идти, дерзкая была, взбалмошная. Кого она бы из тебя вырастила? Я берегла тебя, хранила, я душу вложила, себе во всём отказывала, чтобы ты рос нормальным человеком. Погоди, погоди, я сейчас!
Любовь Павловна встала, дошла до дверей, приоткрыла створку.
— Нина, сделай нам чай. Горячий, крепкий чай. Две ложки мёда Пете, а мне…
— Я не ем мёд, — твёрдо сказал Пётр Андреевич.
— Интересное дело! Мёд – самое полезное, что есть на свете, детка! Брось, всегда любил, а тут…
— Не любил я. Тебя боялся, потому и ел.
— Врёшь! Ну что ты, Петя! Ты устал просто! Знамо дело, такой кабинет, ответственность! Ну не по тебе же всё это! Пойдём домой, где ты тут живешь, где твоя квартира? Ты нам так и не сказал с дедом… Давай, я тебе блинчиков напеку, хочешь? Котлеток пожарю, ну! И поговорим спокойно.
Любовь Павловна стояла, посмотрела снизу вверх в глаза внука, искала там что–то из прошлого, но ничего не нашла. Взяла за руки, потянула за собой, но Пётр покачал головой.
— Не могу. Совещание сейчас. Выйди, пожалуйста!
Тут Нина внесла поднос с чашками и нарезанным ломтиками лимоном.
— Извините, мёда нет. Я печенье положила, — аккуратно ставя на стол угощение, виновато сказала девушка.
Любовь Павловна моргнула, отвела взгляд от внука, уставилась на секретаря. Лицо гостьи утратило мягкость, страдальческое выражение, оно окаменело, губы вытянулись в одну струнку, нижняя челюсть выдалась вперед. Нина слабая, её согнуть надо, чтобы помалкивала, чтобы в трясучке вспоминала она Любовь Павловну и не болтала лишнего.
— Я же попросила мёд! — тихо, скрежеща зубами, сказала женщина. — Пете нужен мёд, у него упадок сил. Что ты нам принесла? К чему лимон? Это не наша еда, не родная! Убери, — велела Любовь Павловна, со звоном отставив на лакированную столешницу блюдце с лимоном. — И впредь подавай свежий чай. А этот заварен утром, я же всё знаю!
Нина испуганно посмотрела на Петра Андреевича, тот закатил глаза.
— Иди, Нин, я сам разберусь. Иди, всё нормально!
Любовь Павловна, наблюдая за внуком, удивлённо вскинула глаза.
— Чего–чего? Это что за фамильярность. Да чтобы я так в свою бытность с секретарём разговаривала? Опомнись! Или ты с ней вроде как женихаешься что ли?! Петя, ну на кого ты смотришь?! Столько девушек кругом хороших, образованных! Ну не эту же подавальщицу чая с собой по жизни вести! — посмеиваясь, сказала она. — Ох, и отбился ж ты от рук! Нет, надо! Надо тебя в родные края, чтобы дурь из головы вышла!
Петя, отвернувшись к окну, вспомнил, как он, маленький, стоит посреди избы, плачет, а бабушка ругает его маму за то, что она «опять спуталась с кем–то, опять позорит…». Бабушка кричала, что запрёт Машу в погребе, чтобы у той «дурь из головы вышла», чтобы опомнилась она, не постесняется мать, надо же дочь воспитывать!
И запирала ведь… Петя слышал, как стучалась мама в толстые доски, садился рядом и уговаривал её чуть–чуть подождать. Потом, увидев, как по дорожке к дому идёт дед, кидался к нему, просил отпереть люк, выпустить маму наружу.
Но Егор только разводил руками.
— Ключи бабушка забрала, ей видней. А ты лучше поди, поиграй. Иди–иди! А то баба Люба придёт, увидит тебя тут, ругаться будет.
Петя тогда выбегал наружу и, присев на корточки, скребся к маме, стучал, но она не отвечала…
Бабушка выгоняла из неё дурь, так было надо…
Но потом мама решила, что такого больше не будет, она не станет сидеть в холодном погребе, слушая, как где–то под ней скребутся мыши, не будет больше позволять так обращаться с собой. Маша, вытащив из–под их с Петей кровати чемодан, кидала туда свои платья. Петя помнил все–все её платья – и васильковое, и тёмно–бордовое, и белое с розовыми цветочками, и…
— Петька, собирай игрушки, поехали! — велела Маша.
Мальчик стал бегать по избе, кидать вещички в мешок, но тут баба Люба, схватив его за руку, больно сдавила запястье.
— Петя останется тут, с нами. Он вырастет хорошим и умным мальчиком, — отчеканила она. — Чтобы люди потом не говорили, что я вас из дома выжила.
— Петя – мой сын, он едет со мной, — Маша смело смотрела на Любовь Павловну. — И ничего ты больше нам не сделаешь, не станешь больше нами управлять, поняла?! Люди? Да люди давно знают, какая ты! Они говорят правду, на каждый роток не накинешь платок. Всё равно будут тебя судить.
— Я председателем проработала двадцать лет, я знаю, что хорошо, а что плохо, я своё уважение верну, то, которое ты своими похотями растоптала. Да… Ты как родилась от греха, так и выросла репейником. Уйди прочь, а мальчика не отдам тебе. Отбирать станешь, сделаю так, что света невзвидишь! Ты меня знаешь, Машка, я за делом не постою.
Маша тогда побледнела, бросила быстрый взгляд на деда Егора. Тот, будто глухой, сидел в углу и сдирал ножом кору с какой–то палки.
— Папа, что она говорит, папа?! — Петя видел, как Маша странно осела на кровать, как трясутся её руки.
— Что слышала. Уходи, Мария. Делай, как мать велит! — глухо ответил Егор, сплюнул и отвернулся.
Маша, закусив губу, снова вскочила, захлопнула чемодан, обняла Петьку и, шепнув, что вернётся за ним через какое– то время, распахнула дверь.
Мальчишка хватал мать за руку, плакал, просил взять с собой, хотел выбежать за ней в сени, но бабушка не пустила. Она крепко стиснула его поперёк туловища, как делала это с коровами, когда те не желали слушаться. Баба Люба сжимала их шею, обхватив её рукой и прижимая к своему боку… Корова мычала, напряженно дрыгалась, а потом слабла, сдавалась. Так и Петя сейчас, бледный, испуганный, стоял и слушал, как бабушка велит ему забыть мать, что мать плохая и никуда не годная, что она – последняя змея, что…
Потом иногда дурь выгоняли из самого Пети — за двойки, за проделки, за то, что забыл убрать свои ботики с крыльца, и они намокли от дождя… Бабушка сажала его напротив себя и велела списывать нудные страницы из какого–то научного талмуда. Петька ненавидел и эту скатерть на столе с рублеными линиями, квадратиками и цветами по углам, ненавидел книжку, лежащую перед ним, большую тетрадь, саму бабу Любу в тот момент ненавидел люто, до глубины души, но ничего поделать не мог.
Она никогда не била его, ни разу. Только сжимала сильно, до черноты в глазах, а все думали, что так любя она его к себе ластит…
Как только Петя окончил школу, дед, улучив момент, отвёл парня в сторону, закурил и, отогнав рукой надоедливого комара, сказал:
— Уезжай, Петя. Куда хочешь, уезжай. Только тут не оставайся. Не будет тебе жизни. Маме твой не было, и тебе не будет.
— Я в армию пойду, — спокойно ответил Петя. — Я уже прошёл медкомиссию.
— А как же бабка наша не узнала? — усмехнулся дед. — У неё же связи…
— Я не здесь проходил, в соседнем районе. Председателя уговорил бабе Любе ничего не говорить.
— Молодец, — кивнул Егор. — Добро. Поедешь, вот тебе адресок, загляни при случае. Недалеко отсюда, но бабушке про это дело ничего не говори. Понял?
Дед Егор протянул парню бумажку с написанным на ней синим химическим карандашом адресом. Дедов почерк, бисерный, непонятный, сливался в одну сплошную, уложенную кружевом надпись. Но Петя разобрал, спрятал записку в карман.
— Петя! Петя, что там вы?! Идите ужинать! — крикнула с крыльца Любовь Павловна, быстро спустилась, пошла к внуку. — Ты бы рубашку эту, — она кивнула на Петину одежду, — отдал, я постираю. А то ж несвежая!
— Сейчас, только переоденусь, — послушно кивнул Пётр, пошел в избу, поёжился.
— Что–то холодно у нас, надо бы дров… — он уже раскрыл дверцу печки и стал кидать туда мелкие веточки и щепки. Вместе с ними положил в огонь и дедову записку.
Егор, заметив это, крякнул, кивнул довольно и ушёл курить за калитку.
Петя, сняв рубашку, положил её на протянутые руки бабушки, видел, как она, будто машинально, проверила карманы, недовольно скосила на сторону губы.
— Ты что ему дал? — допрашивала она потом мужа, прижав его к стене у крыльца.
Егор, скомкав в руках пустую пачку «Беломора» переспросил:
— Чего?
— Я видела, как ты ему бумажку какую-то сунул. Что там было? Про неё? Про дочь твою беспутную? Вот зря я её пригрела, зря согласилась воспитывать! Только гниду вырастила, вошку вертлявую. Смотри Егор, если к ней он переметнется, я тебя из твоего же ружья…
Она схватила мужа за плечо, крепко сжала, чувствуя, как входят ногти в дряблую кожу.
— Да хоть сейчас стреляй, — прохрипел мужчина, но руку не сбросил. —кончится моя мука наконец. Раньше жил, потому что любил тебя, молодой, думал, характер ты свой показываешь, уважал даже. Шутки ли – председатель, все на тебя что не молились, как на божка… Потом понял, что злоба в тебе, чуть не по—твоему, горло перегрызешь. Но единственная острастка для тебя – что люди скажут. Это и Марусю мою спасло. Дальше уже не жил, так, по накатанной ехал в колымаге своей. Лучше б Машку и вовсе не брал к нам, всё детство ей испортил. Думал, ты отогреешься, ребёнок всё–таки… А ты…
— А что я? — гордо выпрямилась Любовь Павловна. — Я тебя, греховника и прелюбодейца приняла, семя твоё взрастила, ноги должен мне целовать! Целуй! Целуй, недоделок! — уже кричала она. Выпитая тайком самогонка ударила в голову, в душе рождалась злоба — на мир, на всех вокруг, на то, что скажут, подумают за спиной, тайком, шёпотом… И на себя за то, что в душе всё кувырком…
Маша появилась в их доме после затянувшейся мужниной командировки. Он бы и вовсе не приезжал, не возвращался, но про Любу стали «говорить», про то судачили, что муж сбежал от неё, что она выжила его из дома, что гуляет от неё по–черному. Тогда Люба велела вернуть ей супруга. Ходила, обивала инстанции, говорила о том, что рушится семья. Егор тогда на заработки подался, определился в строительную бригаду, уехал. Бригадир, как получил указания от руководства Егора вернуть, то возражений работника не слушал, сразу отписал его от бригады, велел ехать. Егора не было дома полтора года. Живя в бараках и строя новые посёлки согласно плану развития края, он как—будто снова задышал, расправил крылья.
На стройках вместе с обычными работягами трудились отправленные на поселение заключённые. Женщины наравне с мужиками, подвязав юбки и порой совершенно лысые, дабы не распространялись в бараках вши, катили тяжёлые срубленные брёвна, конопатили щели в новых домах, месили цемент, а вечером, с разрешения конвойного, сидели у костров, пели и танцевали, забыв о том, что небо над их головой, степи вокруг и луна, круглой масляной дырой повисшая наверху, им не принадлежит, это всё чужое, свободное, не для них существующее…
Её, ту, что то и дело прятала стриженую голову под косынку, звали Лидой…
Егор не помнил их ночи, не помнил, как улегшись на сено, Лида стала читать ему стихи. Он не слушал, а только смотрел в её темно—серые, с зелёными точками, как малахитовые вкрапления, глаза. Тонул в них и чувствовал, как кипит в нём всё, а она говорила и говорила, тихо, почти шёпотом, что—то красивое, ритмичное, перекликающиеся с его настойчивыми движениями…
Лида родила в апреле. Тогда она уже не работала с другими, а только сидела на поваленном старом ясене и своими красивыми загадочными глазами смотрела на мир вокруг.
Отбывать срок Лидии надо было ещё долго, условия для ребенка создать было трудно, и ей наказали отдать девочку в детдом. Но Егор попросил определить малышку к ему. Люба, жена его, бездетная с молодости, а тут хоть дитя у них будет…
Приехал, зашёл с кульком на крыльцо, Люба выскочила, трясётся вся, на ребенка смотрит, даже дар речи потеряла. А у калитки, шушукаясь, стоят соседи, смотрят, как она мужа примет. Ждут зеваки, что драку устроит, скандал. Люба тогда сглотнула, улыбнулась через силу и, громко причитая над младенцем, повела мужа в дом.
Сначала Егор уверял, что нашёл ребёнка на станции, потом, напившись и обозлившись на жену, всё ей рассказал. Говорил с издёвкой, мол, даже какая—то зэчка родить смогла ему, а она, Люба, только руки распускать способная, а как женщина она тлен и головешка. С Лидой у него огонь был, а с женой – так, пшик один…
Люба проплакала всю ночь, а утром, столкнувшись с соседками у колодца, гордо сказала, что сиротку муж привёз, что сам глава района доверил ему воспитывать девочку, ведь Любу знают везде, уважают, вот и великое поручение ей сделали.
Женщины усмехались, кивали, а Люба, строго глядя на них, гаркнула, чтобы не трепали своими языками, не ломали девочке репутацию…
Проснувшись ближе к полудню, Егор стал искать дочь, но в люльке той не было. Побежал из избы, кинулся за околицу- ни жены, ни ребёнка нигде не было…
Он нашёл их у реки. Люба, зайдя по пояс в воду, купала девочку, держа её на руках и опустив по шейку в прохладное течение.
— Ну, что смотришь? Испугался, думал, я клопа твоего раздавила? Клянись, что со мной всегда будешь, а не то утоплю!
Он поклялся…
Люба была неласковый матерью, требовательной, угодить ей было нельзя, а вот попасть под горячую руку — это запросто.
Но Маша поначалу тянулась к мачехе, думала, что и таких матерей надо любить…
И все больше становилась похожа на Лидию…
— Мам, погулять пойду, девчонки зовут, погода благодать! — отложив учебники, Маша просящего посмотрела на мать. — А вечером помогу тебе, ладно?
У заборчика уже маячила голова Машиного ухажёра, Андрея.
— Дома сиди, я сказала, учись, раз голова на плечах есть. Куда пошла?! — Люба перегородила дочке дорогу, но та юркнула мимо, хлопнула дверью.
— Стой, паршивка! А ну вернись! Андрюха, марш отсюда! Не твоё тут дело, не для тебя малина зреет! — крикнула со злостью Люба, но ребята уже, взявшись за руки, бежали прочь вместе, смеялись и что–то кричали…
Петю Маша прятала от матери так долго, как могла, прятала росший живот под свободными сарафанами, ела дома мало, а потом, уйдя к подругам, быстро сметала то, что приносили они.
— У нас с Андрюшей будет ребёнок. Андрей рад, я тоже, вот получим аттестат, и сразу уедем отсюда! — шёпотом говорила она…
Люба всё поняла, когда увидела Машу у речки, в одной сорочке, босиком. Девчонка сидела на песке, гладила свой округлившийся живот и смотрела куда–то вдаль…
Женщина падчерицу пощадила лишь потому, что стали поговаривать, будто Андрей жениться на Маше собрался. Любовь Павловна быстро сводила молодых в райцентр, велела расписать, потом гордо объявила всем, что уж замужем дочка, тянуть незачем. Свадьбу гуляли с размахом. Столы накрыли на улице, плясали и пели дотемна, и только вечером, когда разошлись гости, Люба отправила Андрея прочь из избы, приказав ночевать на сеновале. А Машу положила в сенях, на жесткие лавки, «чтобы знала, как семью позорить»…
Но зато люди ничего не говорили плохого. У Любы дома всё хорошо, у Любы зять, дочка счастливая, ну поправилась маленько, бывает…
Маша рожала долго, в больницу было не доехать, — дороги, точно болото, затянулись грязной пеной, а под ней – глина, засасывающая всё, что в неё попадало…
Люба надеялась, что ребёнок не выживет, но Петька справился, Маша только намучалась, будто бы вся иссохла. Андрей, довольный, радостный, метался у калитки, ожидая разрешения зайти, но Любовь Павловна прогнала его. Людям сказали, что ребенок недоношенный, что вряд ли выживет, но будут надеяться…
Любовь Павловна добилась вскорости, чтобы ненавистного зятя забрали в армию. Мария провожала мужа на глазах у всех, целовала, просила писать, улыбалась, а когда тот уехал, Любовь Павловна взялась за её воспитание.
— Позор на семью ты кинула, Маша, огромный, несмываемый позор. Не обессудь, наказывать буду всю жизнь! Положи ребёнка и марш в подпол.
— Мам, ты что? Там же холодно, молоко пропадёт! Ну прости меня, я же уже сто раз говорила, прости!
— На всю деревню, перед всеми ты нас с отцом выставила в дурном, очень дурном свете. Я, уважаемый для этого места человек, а вырастила ша…
— Мама! Мама, ну мы же поженились, никто ничего не узнает, ты для всех хорошая, — шептала Маша, пока сильные руки тащили её к лестнице вниз…
Скоро Маша получила похоронку на мужа. Он попал в пекло Афганистана… Любовь Павловна только руками всплеснула. Людям рассказывала, какое в семье горе, какая печаль, как убивается Маша.
— Да ты ж сама ему повестку выхлопотала, — сказала знающая все сплетни соседка, тётя Даша. — Точно, бабоньки, она ходила, уговаривала призвать зятя, я из первых уст знаю!
Все удивленно посмотрели на Любу. Та, выдвинув вперед челюсть и чуть оскалившись, подошла к Дарье Ивановне, что только за полы её душегрейки не схватилась.
— Ты что про меня тут болтаешь?! Да чтобы я своего родного человека из дома гнала?! Опомнись! Как только язык не отсохнет у тебя?!..
Разговоры прекратились. Все видели, как страдает Маша, как убивается по Андрею тёща. Ну как тут поверить сплетням Дарьи Ивановны?!..
А через несколько лет Маша пропала. Денег на дорогу и адрес, у кого можно пока пожить в городе, дочке дал Егор. Он же довёз Машу до станции.
— За сыном только вернись, Машка! Слышишь?
Девушка кивнула, закинула чемодан на ступеньки вагона и отвернулась…
Когда все узнали, что Мария уехала, Любовь Павловна в грудь себя била, рассказывая, как дочка умом помешалась, как решила податься на легкие заработки, как еле—еле у неё Петеньку выпросила бабушка, чтобы тому жизнь не ломать. Соседки сочувственно кивали. Ну как же, ребёнка да на заработки тащить?! Молодец Люба, не растерялась, спасла ребёнка!..
Хорошо про Любу говорили, добрые вещи, вот и отлично. Она любит, когда про неё хорошо сказывают, даже сама верить начинает, что почти идеальная она…
Петя рос, но Машка за ним не приезжала. Егор одно время пытался найти её, потом махнул рукой. Но когда внук решил, что домой больше не вернётся, что уедет навсегда, дед рассказал ему всё, как есть, дал последний известный ему адрес матери…
…— Вы кто? — перед Петей стояла худая, строгая женщина. Она, видимо, спала, потому что на одной её щеке был виден розовый отпечаток ладони, а глаза были чуть туманными. Женщина кашлянула, пожала плечами. — Я вас знаю? Что вы хотели? — спросила наконец она.
— Мария Егоровна? — чуть заикаясь, кивнул Петя. Ему тогда было уже двадцать три, он учился в архитектурном, и эта женщина читала у них курс по истории архитектуры. — Я ваш студент, вы у нас… В общем…
— Да, Мария Егоровна – это я. Так в чём дело? — Маша наклонила голову набок, поправила короткие волосы, положила ладонь себе на шею. — Я не принимаю зачёты на дому, завтра приходите на кафедру, там поговорим.
Петя вспомнил этот жест, мама всегда так делала, когда нервничала, — клала руку на шею, будто дышать ей становилось трудно.
Женщина хотела закрыть дверь, но Петя не дал.
— Это не по учёбе, это… Мам…
Маша замерла, потом отвернулась, чтобы парень не видел её испуганное лицо, стала что–то искать в полутьме прихожей…
— Почему ты не забрала меня? — выпив чай и откусив кусок торта, спросил наконец Петя то, что тревожило его с первой минуты их встречи. — Ты же обещала отцу…
— Я уехала тогда далеко, очень далеко, я просто не могла тебя забрать. Работала, училась, жила – угол снимала, долго так было… Я бы не смогла о тебе хорошо заботиться.
— Ты могла просто хотя бы спросить, как мне живётся! — усмехнулся Пётр, отодвинув тарелку с угощением. — Я вот помню, как бабушка сажала тебя в погреб…
Маша уронила чашку, закусила губу.
— Тебя тоже? — прошептала она.
— Нет. Она упивалась своей властью надо мной, я был её вымпелом, кричащим, что она – несчастная женщина с брошенным внуком на руках. Мне многое не позволялось, многое несло за собой возмездие. Но это в прошлом. Дед скучает по тебе, написала бы хоть…
— Я писала.
— Он не получал, — пожал плечами Петя…
Маша помолчала, потом, сев в кресло и обхватив колени руками, прошептала:
— А я недавно нашла свою маму, настоящую маму. Она живёт далеко отсюда, я ездила к ней, но… Она мне чужая, и я ей тоже… Я тебе тоже чужая? — тихо спросила женщина.
Пётр пожал плечами, потом медленно помотал головой.
— Я не помню тебя ясно, но чувствую, что с тобой мне было хорошо. Я помню, как ты складывала мне из газеты кораблики и журавлей, как мы ходили на поле и искали в небе жаворонков, как ночью, летом как–то, ты повела меня смотреть на падающие звёзды… Ты еще говорила, что одна из них – отец. Где он похоронен?
Маша назвала место.
— Мы должны съездить туда. Вместе, — уверенно сказал Петя.
Мария кивнула.
Машина жизнь сложилась достаточно хорошо – должность, звания, квартира от института… Был даже мужчина в её жизни, но она не отвечала ему взаимностью, будто наложив на себя епитимью…
Петя приходил к ней еще несколько раз. Он хотел понять, что есть сейчас в этой женщине, чтобы ее можно было любить, но прежде простить.
Прощение пришло само. Это случилось под Новый год, когда Пётр, чуть пьяный, позвонил в Машину дверь и, увидев её на пороге грустную, без макияжа, какую–то опустошённую, ушёл, ободрал во дворе дерево, принёс еловых веток, ввалился к ней опять в дом, велел дать ему вазу или кастрюлю…
Мария Егоровна сняла с антресолей коробку с игрушками, стали наряжать ароматные, с густой, янтарной смолой веточки, смеялись. Маша первый раз дотронулась до Пети, слегка, как будто случайно. Петя махнул тогда рукой.
— Да уж, мам… Новый год у нас – что надо! — сказал он и пошёл открывать шампанское…
Это был его первый за много–много лет праздник с матерью…
С тех пор прошло несколько лет. Пётр редко ездил к бабушке, жил своей жизнью. Но Любовь Павловна зорко следила за всем, что говорят о её семье, вовремя оповещала об очередном достижении внука, сетовала, что такой он занятой, что и не приехать ему… А как поползли слухи ,что видели его в городе с какой–то возрастной дамой, так решила сама всё узнать, чтобы повернуть дело в свою сторону.
… — Ну хорошо! — вдруг сказал Пётр Андреевич. — Хочешь домой? Поехали. Нина, ты пока позвони нашим московским гостям, скажи ,что переносится всё…
Девушка кивнула.
— Ой, вот и отлично, вот и хорошо. А ты один живёшь или с кем–то? — быстро натянув сапоги, расспрашивала Любовь Павловна. — А то, знаешь, люди такое болтают…
— Да и пусть болтают, не слушай, — отмахнулся Петя.
Они вышли из здания архитектурного управления, сели в Петину машину, доехали до красивого, трёхэтажного дома с балконами и большой террасой внизу.
На террасе сидели люди. Они кивнули Петру, с интересом осмотрели Любовь Павловну, а потом снова принялись играть в шахматы, шашки, листать газеты и слушать приёмник.
— Что это, а? Где теперь ты живёшь? — строго осведомилась Любовь Павловна, осматривая дом.
— Это дом нашего ведомства, квартиры даются сотрудникам на время работы. Нам на второй этаж.
Петр Андреевич быстро пошёл по лестнице, бабушка еле поспевала за ним.
Она сразу заметила, что Петька не стал открывать дверь своим ключом, позвонил в звонок, значит эта краля дома, ждёт его. Ну сейчас Любовь Павловна–то ей объяснит, с кем можно жить, а с кем нельзя. Что ж они, эти людишки, все такие глупые, такие слабые до похоти?! Ну о себе не думают, так о других бы позаботились! Вот опять Любе слухи разгребать!..
Любовь Павловна встала за спиной внука. Она следила, как медленно открылась дверь, разглядела силуэт стоящей в прихожей женщины.
Вместе с гостьей в квартиру вошло напряженное, звенящее ожидание – скандала, ссор, криков, упрёков, пустых перебранок. Сам воздух, кажется, стал густым, как кисель, он лениво перетекал из комнаты в комнату вместе с пришедшими людьми.
Маша смотрела на мачеху, молчала. Нина уже сто раз позвонила ей, предупредила о приезде Любови Павловны. И что теперь? Что сказать?
Маша не стала особенно готовиться, даже не сменила домашнюю одежду. Она у себя дома, ей не надо стараться угодить гостье. Она на своей территории и ей плевать, что там про неё после этого будут говорить…
Любовь Павловна, быстро взглянув на Петю, отодвинула его рукой, шагнула вперед, подошла к Маше, вгляделась, надеясь, что ошиблась, потом, занеся руку, хотела дать ей пощёчину.
Но Петя встал между ними. Удар пришёлся по его подбородку. Любовь Павловна охнула, с досадой отвернулась.
— Я надеялась, что ты сгинула где–нибудь… Живучие вы, однако… — прошептала она. — И Петька тут. Да, Петя? Она тебя бросила, она носа к тебе не казала, сама жила в достатке, вон, при каких хоромах, а мы с тобой… Мы… — Любовь Павловна всхлипнула, стала вытирать глаза кончиком платка. — Я так о ней заботилась, а она бросила меня, а потом и ты бросил. Вы все меня оставили, добро моё забыли!
— Где добро? Там, в погребе? — усмехнулась Маша. — Или то добро, когда ты Андрея в армию отправила, а его в Афганистан… Петю я бросила. Здесь грех на мне до конца дней будет. Но не тебе ли я все деньги на сберкнижку клала?
— А на кой мне были твои деньги нужны? — усмехнулась Люба. — Откупиться решила? Поздно спохватилась. Пётр, пойдём, это не твой дом. Твой – у нас, дед тебя ждёт, я соскучилась. А к ней больше не ходи…
— А то что? — усмехнулся Петя, встал рядом с матерью.
— А то… А то… — грозила кулаком Любовь Павловна, но чувствовала, что сказать ей нечего. Тут же надо продумать, как лучше поступить, чтобы потом говорили об их семье хорошее, правильное. — Словом, Петя, выбирай, я или она. Я тебя вырастила, она только родила. Ну, кто из нас тебе по душе?
Пётр зажмурился, помотал головой. Бабушку было жалко. Она, в своём сером пиджачке с огромными, нелепыми поролоновыми плечами, в этих сапогах, платке, с этим просящим, испуганным взглядом, казалась несчастной, долг Пети — её поддержать.
Маша же смотрела скорее грустно, отчаянно, готовая к любому повороту судьбы. Но она до сих пор в Петькиных снах складывала для него бумажные кораблики, а потом те плыли по реке далеко–далеко, к неизвестным берегам…
И Петя вдруг понял, что ничего и никого не должен выбирать. У него своя, отдельная жизнь, он скоро женится на Нине, у них будут свои дети, которых никто не бросит, не будет сажать в погреб, не заставит выбирать между одним и другим родителем.
— Я не хочу никого выбирать. Через месяц у нас с Нинкой свадьба, вы можете обе туда прийти, я буду рад. И дед Егор пусть приходит.
— Да как же, внучек, что люди–то скажут? Ведь бросила она тебя, а ты к ней тянешься… — растерянно, как–то вся сжавшись, пролепетала Любовь Павловна. — Я же для тебя всё сделала, а она…
— Не надо. Что тут обсуждать? Я решил, что живу своей жизнью, сам по себе. Хотите – будьте со мной, не хотите – вычеркните меня. Не буду я меж вас метаться, надоело, хватит! Бабушка! Ну не плачь ты, да что ж такое–то!..
Любовь Павловна, отвернувшись, тихо вытирала слёзы, а в голове всё стучало: «Что сказать дома? Как так повернуть, чтобы о ней доброе говорили?!»
Маша пригласила всех пить чай. Сидели чопорно, молчали, потом пришла Нина, рассказала, что делегация из Москвы приедет завтра, что–то там с поездом у них случилось, принялась нарезать колбасу и сыр, Любовь Павловна тут же встала рядом, поучала, давала советы. Маша сидела за столом, беседовала с Петей о каких–то проектах, чертежах. Зыбкий мир повис сегодня тонкой вуалью, накрыл всех, объединив вокруг Ниночки, единственной, кто здесь был посторонний, чужой, не посвященный в тайны Петиной семьи.
… — Да, невеста у Пети есть, скоро поженятся. Ну, я её, конечно, подучила, что к чему, объяснила, хорошая девочка оказалась, простовата только. Это ничего, это даже хорошо! — рассказывала, вернувшись домой, Люба. — Маша нашлась, болеет тяжело, часто не в себе, — ввернула она после паузы. Все заохали, запричитали. Теперь Любовь Павловну будут жалеть, потому что её дочка умом тронулась.
— Ты что несёшь? Слушать противно! — не выдержал Егор.
— Так и не слушай, что тебе?! — огрызнулась Люба. — Эй, ты куда? Что ты?!
Но муж ничего пояснять не стал, собрал вещи и ушёл. Теперь придётся придумывать, куда он направился, чтобы плохо–то о Любови Павловне не говорили, чтобы авторитет её сохранялся, всё же бывший председатель… Надо сказать, что поехал к внуку. А там, глядишь, вернётся. Он всегда возвращается к ней, к своей Любушке, потому что любит её, потому что всегда о ней хорошее говорят, правильное…
— Нин, Нинок… — тихо позвал утром Петя. — А ты умеешь складывать кораблики из бумаги?
Нина, обернувшись, улыбнулась.
— Я даже лягушку умею делать и пароход. Потом покажу! — она наклонилась к Петиному лицу, провела рукой по волосам, коснулась переносицы. — Петь, а почему твоя бабушка такая несчастная? Делает вид, что царь–птица, а на самом деле глаза грустные…
— Ну… Не знаю. Трудно тут сказать. Всю жизнь она боялась, что про неё скажут. Жизнь текла, трудные моменты были, а она всё переживала, как это истолкуют. Говорят, у неё мать такая была, сильная, жестокая женщина, всё говорила, что правда о человеке – это то, что про него говорят… — вздохнул Пётр.
— Ерунда какая! Вот про меня говорят, что я самая красивая в нашем управлении. Разве правда? — кокетливо посмотрела на мужа Нина.
— Нет конечно! Они безбожно лгут! — засмеялся Петя, потом, не дав Нине ответить, поцеловал её.
Да мало ли, что там говорят! Главное, чтобы тебе стыдно не было за то, что делаешь. Если стыдно, значит совесть в тебе шевелится, значит надо подумать… Другим с их колоколен что угодно привидеться может, пускай трещат, если нравится! И Петьке до их слов нет никакого дела, у него теперь своя семья, где всё будет так, как они с Ниной хотят, а баба Люба пусть в стороне постоит, кончилась её власть…