Баба Маня жила одиноко. Людей сторонилась, гостей не принимала, с соседями не зналась.
Её комнатка с единственным, слегка покосившемся окном находилась в самом дальнем углу типичного одесского дворика. Дверь в убогое жильё укрывала от знойного летнего солнца такая же старая, как и сама баба Маня, некогда щедро цветущая акация.
Сейчас дерево, вымахав чуть ли не до третьего этажа, радовало своим ароматным цветением только птиц. Внизу же акация напоминала состарившегося рыцаря, который неловко протягивал свои многолетние ветки-доспехи, охраняя комнатку старухи.
Бабу Маню откровенно побаивались и сторонились.
Грузная, в обветшалой одежде, с вечно натянутой почти на самые глаза тёмной косынке, она не вызывала симпатии.
Ходила перекачиваясь, словно старая утка. Распухшие ноги отказывались подчиняться, и она с трудом переставляла их, склонив изношенное тело вперёд и уперевшись грубой ладонью в поясницу.
Глядя на неё со стороны, создавалось впечатление, что покрытая ржавчиной, вышедшая в тираж баржа неловко рассекает пространство, еле преодолевая расстояние.
Из-за тяжелого с присвистом дыхания старуха вынуждена была часто останавливаться, чтобы унять рвущееся наружу старческое сердце.
Она всегда тащила за собой хромающую на одно колесо древнюю тележку, клетчатый рисунок которой давно стёрся и только редкие его фрагменты напоминали о былой цветовой геометрии.
Что она возила в тележке — оставалось для местных жителей загадкой. Но с завидным постоянством баба Маня два раза в неделю по утрам прохрамывала через двор, таща за собой вечную сумку на колёсиках. К вечеру старуха возвращалась с распирающей во все стороны поклажкой.
На ногах старухи и зимой и летом «красовались» растоптанные от длительного ношения ботинки «прощай молодость». От постоянного использования подошва вывернулась во все стороны, меховая опушка облезла до болезненных спазмов, а носки ботинок уже давно просили «каши».
Когда, глядя себе под ноги и тяжело раскачиваясь, она брела по двору, волоча скрипучую тележку, соседки, развешивающие на верёвках бельё и минуту назад задорно болтающие, словно по команде затихали, буркнув странной соседке еле слышное — здрасьте.
Детвора никогда не дразнила бабу Маню. Дети её боялись, хотя она ничего плохого им не делала.
Наоборот, старуха иногда останавливалась посреди двора, доставала из карманов старой кофты жменю леденцов и протягивала играющей малышне.
Дети замирали, находясь в раздвоенности чувств — и хочется, и колется. Долго вопросительно глядели то на бабу Маню, то на желанные конфеты.
Любовь к сладостям побеждала, и детвора промчавшись, словно ураган, мимо старухи, хватала с её руки леденцы, не утруждая себя словами благодарности.
А на лице бабы Мани не отражалось ни малейшего чувства. Она ещё пару минут глядела вслед мальчишкам и девчонкам, а потом медленно ковыляла в свою берлогу.
На светлый праздник Пасхи баба Маня выносила такой же древний, как и она сама табурет, ставила его около окошка своей хибарки, садилась и долго слезящимися глазами глядела на солнышко.
Это был единственный день в году, когда всем живущим во дворе казалось, что старуха немного улыбается. В остальные дни на её лице отсутствовали абсолютно все эмоции.
Ходили слухи, что в прошлой жизни баба Маня сотворила что-то очень ужасное, но что именно — никто не знал.
Даже поговаривали — будто она бывшая зечка. Но подтверждения этому не было, так что слухи оставались только слухами.
Из дворовых жителей с бабой Маней общалась только Олина бабушка — Любовь Михайловна.
Несколько раз в неделю она наведывалась к старухе, принося той огромный свёрток свежей еды.
Пятилетняя Олечка, наблюдая из окна, всегда со страхом замирала, видя, как бабушка скрывается за старой дверью бабы Маниного жилища.
Девочка, сглатывая слюну, не отходила от окна, поджидая любимую бабушку.
— Зачем ты к ней ходишь? — с порога кричала Оля, стоило только Любови Михайловне выйти от старухи. — Она же бармалейка! Она кушает детей! Она и тебя съест! Она страшная!
Пожилая женщина уверенно хватала внучку за руку и, не говоря ни слова, заводила в помещение. И только потом начинала разговор.
— Олечка! Не говори глупости, — мягко произносила Любовь Михайловна, глядя внучке прямо в глаза. — Нельзя судить человека, не зная о его жизни.
— А я знаю! — с вызовом отвечала девочка. — Все говорят, что баба Маня плохая! Все! С ней никто не дружит, одна ты к ней ходишь! А я боюсь, что она тебя съест!
От переизбытка чувств девочка прижималась к любимой бабушке и начинала плакать.
— Мне страшно, — всхлипывала пятилетняя Оля, обхватывая бабушку за шею.
— Не надо ничего бояться. Оленька, ты уже взрослая девочка и понимаешь, что все разговоры о том, баба Маня ест детей — это самые настоящие глупости.
— Если это глупости, то почему она такая страшная? Почему у неё нет друзей?
Любовь Михайловна протяжно вздыхала и лишь потом начинала говорить:
— Просто у неё так сложилась жизнь. Плохо сложилась.
— Почему плохо? Что с ней случилось? — не унималась девочка. — Расскажи, бабушка. Расскажи.
— Я обязательно когда-нибудь всё тебе расскажу, но не сейчас.
— Почему когда-нибудь? Я хочу сегодня!
— Потому что сейчас ты ещё не поймёшь.
— А когда я пойму? — шмыгала носом Оля.
— Когда придёт время.
Бабушка улыбалась внучке и быстро переводила разговор на другую тему.
— А давай-ка мы с тобой лучше пирожков нажарим! А? С яблочками!
Детям свойственно быстро забывать тревоги и переживания, если есть дела поинтересней. И через каких-то пятнадцать минут Олечка уже с азартом помогала бабушке месить тесто.
Шли годы. Баба Маня по-прежнему ни с кем не вела дружбы. Всё так же она совершала свои одиночные путешествия, вооружившись той же старой сумкой на колёсиках. Только заплаток на ней стало больше, да одно родное колесо давно было утеряно в одесском мокром снегу. И теперь на его месте не в лад и невпопад красовалось маленькое, абсолютно не подходящее колёсико. Из-за этого сумка ещё больше ковыляла из стороны в сторону.
Всё так же с бабой Маней общалась одна Любовь Михайловна.
Оля уверенно вошла в пубертатный период, превратившись в красивую, стройную девушку с весьма строптивым характером, что, собственно, и родителям, и любимой бабушке доставляло много переживаний.
— Ба! И зачем ты всё время ходишь к этой старой карге? Не понимаю тебя. Ты у нас такая чистюля, аккуратистка, а эта старуха грязная и вонючая, — недовольным тоном вещала Оля, созерцая свои роскошные длинные ногти.
Любовь Михайловна, вернувшись от бабы Мани, сначала старательно вымыла руки и лишь потом, обняв за плечи повзрослевшую внучку, тихонько шепнула ей на ушко:
— Ох, Олечка, залюбили мы тебя с родителями. Залюбили. Такое эго у тебя взрастили, что теперь сами не рады. Добрей надо быть. Добрей. Тебе ведь баба Маня ничего плохого не сделала, так чего же ты о ней так плохо отзываешься.
— А чего мне о ней хорошо говорить? У нормальных женщин семьи, дети, внуки, а она, вон, никому не нужная. Такая, видно, хорошая была, что — расхватали не берут!
— Прекрати! — резко сказала бабушка. — Судьба у неё такая. Не суди по внешности о человеке.
— Если так, то расскажи мне, что у неё такое в судьбе было, что только одна ты с ней и общаешься теперь! — с вызовом произнесла Оля.
Любовь Михайловна отстранилась от внучки, поглядела на любимицу свою с укором и ответила:
— Не время тебе об этом знать. Не поймёшь ты сейчас.
— Почему?
— Возраст у тебя такой сейчас. Противный. Придёт время — расскажу. Всё узнаешь.
Через несколько лет Оля удачно вышла замуж, родила сыночка. Всё у неё в жизни было спокойно и хорошо. Подростковые бури остались позади. Теперь, став матерью, она светилась счастьем и любовью.
Оля с удовольствием приходила к бабушке в гости вместе с сыночком. Любовь Михайловна не могла нарадоваться на пухленького, щекастого правнука. Тискала мальчугана и с наслаждением готовила для него куриные котлетки.
В одно из таких посещений Оля застала бабушку заплаканной.
Постаревшая, но всё ещё с признаками былой красоты, Любовь Михайловна, опустив плечи, сидела у окна и отсутствующим взглядом глядела в никуда.
— Бабушка! Что случилось? — испугалась Оля и резко подскочила к женщине.
Любовь Михайловна мягко улыбнулась, взяла на руки правнука, прижала к себе и горько расплакалась.
— Вчера умерла баба Маня, — тихо произнесла старая женщина.
Оля не знала что и ответить. Нежных чувств к одинокой старухе она не испытывала, а вот сильно расстроенную бабушку было жаль до такой степени, что сердце сжималось от боли.
— Мы ведь с ней одногодки были, — прижимая полуторагодовалого правнука к груди, произнесла Любовь Михайловна.
— Одногодки? — удивилась Оля. — Я всегда думала, что она глубокая старуха.
— Её настоящее имя Нехама. Нехама Гершевна.
Оля сглотнула и ничего не произнесла. Она интуитивно почувствовала важность момента.
— В октябре 41 года румыны под страхом расстрела приказали всем евреям явиться в Дальник. Облавы везде были… крики…страх… Многих расстреливали прямо на месте. Я помню , как высокий офицер ходил по нашему двору и что-то громко кричал. А его солдаты вытаскивали евреев из квартир.
Любовь Михайловна одной рукой прижимала правнука к себе, а другой прикрыла лицо. Оля видела, как скатывались слёзы по морщинистым бабушкиным щекам. Ей очень хотелось обнять бабушку, но она понимала, что сейчас для бабушки важно выговориться.
— Мы с Нехамой были подружками. Она тогда жила в соседней квартире. Моей Анечке, твоей маме, всего пять месяцев было, а мальчишкам-близнецам Нехамы только исполнилось по два года.
Мальчишки- близнецы?
Немой вопрос застыл в Олиных глазах.
— Я хотела помочь. Хотела спрятать их у себя. Понимала, что мальчиков тоже уведут. Они так плакали, а я прижимала их к себе одной рукой, а в другой держала Анечку.
Любовь Михайловна замолчала. Видно было, что воспоминания доставляют ей огромную боль. Через пару минут она продолжила:
— Сосед выдал нас. Мне пригрозили пистолетом. Я испугалась. Мне было страшно за Анечку… и я отпустила мальчиков. Я видела, как Нехама схватила сыночков на руки. Потом всех увели…
Бабушка замолчала.
— А что потом было? — не удержалась Оля.
— Я долго ничего не знала о судьбе Нехамы. А потом однажды она вернулась. Постаревшая и одинокая. И какая-то … неживая… Назвалась Маней. Так и осталась ею до самой смерти.
— А что случилось с её мальчиками? — Оля чувствовала, как колотится её взволнованное сердце.
Бабушка серьёзно взглянула внучке прямо в глаза.
— Она их утопила на переправе по дороге в лагерь…
Оля почувствовала, как земля уходит из под ног. Слёзы лились одна за другой, она даже не пыталась их утирать.
Молодая женщина взяла из рук бабушки своего маленького сыночка и крепко прижала к груди. Малыш нежно ворковал, а Оля глядела на него и чувствовала боль той женщины, которая много лет назад, сгорая от любви к своим сыночкам-близнецам, спасла их от неминуемой мучительной смерти…
Пусть даже таким способом.
— Из старых жильцов нашего двора остались только я и Нехама. Её комнатка уже была занята. Да ей и всё равно было. Она ведь просто существовала. Над ней смеялись, её презирали, побаивались. Никто ведь не знал, что вместе с её детьми там, на переправе, утонула и её душа. Я сохранила чужую тайну. Так уж получилось, что я стала единственным человеком, который поддерживал её. А вчера её не стало. Я знаю — теперь она счастлива. Ведь она наконец-то встретилась со своими мальчиками. А знаешь, Оленька, она ведь всё время собирала старые игрушки. Вся её убогая комнатушка завалена поломанными машинками и куклами. Для детей — говорила она… И Пасху любила. На Пасху её мальчики родились…
Много лет минуло с того времени.
Оля вырастила двоих детей. Стала бабушкой. Много чего было в её жизни — и радостного, и не очень. Но она никогда не забудет старую, одинокую бабу Маню. Не забудет и силу её материнской любви.
Каждый раз, мысленно возвращаясь к бабушкиному рассказу, ей становится страшно и она задаёт себе один-единственный вопрос — а смогла бы я так любить?
Автор: Анжела Бантовская