Женечка, прижимая к себе футляр, раскрасневшаяся, взволнованная, бежала по узкой, протоптанной в снегу дорожке мимо выложенного красным кирпичом забора городской больницы, мимо башенки пожарной части, у которой толпились туристы, а экскурсовод, маленькая, уютная в своей пушистой шубке женщина ровным голосом рассказывала о делах давно минувших лет; мимо магазина свадебных платьев, в который Женька обязательно заглянет, когда придет ее черед принять чье–то предложение; мимо кафе и булочной, из которой маняще пахло свежим хлебом и плюшками с корицей. Мимо! Мимо! Не останавливайся, ты и так уже безбожно опоздала, и Всеволод Григорьевич будет тебя ругать!
Женька взбежала по ступенькам крыльца, распахнула дверь, чуть не врезавшись в стайку первоклашек, вырвавшихся на свободу, пискнула охраннице, тете Полине, своё «Здравствуйте!» и, повесив, как попало, пальто в раздевалке, кинулась по лестнице на второй этаж.
Длинный коридор, двери, двери, двери, из–за каждой раздаются мучительные вздохи, смешки и переливы музыкальных инструментов. Вот вступил саксофон, заурчал в чьих–то неловких руках, закашлялся, дал «петуха», заругалась женщина–преподаватель, кто–то выбежал из кабинета и ринулся к окошку, передышать позор и опять, сурово глядя на ноты, дунуть своё неистовое многозвучное соло…
Евгения, на миг задержавшись перед дверью и поправив большой, шёлковый бант на платье, постучалась, лишь слегка касаясь костяшками пальцев дверного полотна, потом, не дожидаясь ответа, зашла, виновато пряча глаза в пол.
— Что на этот раз? — строго поднял голову Всеволод Григорьевич, или «Грач», как звала его про себя Женька, да и большинство других его учеников, потому что мужчина был вылитый грач – темный, с длинным носом, поворачивающий шею набок и прислушивающийся, не сфальшивит ли недоросль, исполняя очередной опус. — Где ты была, я тебя спрашиваю? Тут тебе не кружок кройки и шитья! Это там легкомысленные барышни могут позволить себе не приходить, опаздывать, гонять чаи и сотрясать воздух пустой болтовнёй, а здесь школа, дорогая моя! Школа, учеба, искусство в конце концов! Здесь люди тратят всех себя, чтобы постичь…
— … сложнейший язык музыки… — продолжила за него Женя, скромно встала рядом, а потом, зажмурившись, кинулась Грачу на шею, расцеловала его колючие щеки и прошептала:
— Я каталась на коньках, дядя Сева! Ты слышишь? Я каталась на коньках! Мишка Терентьев научил меня за десять минут, представляешь?! Ох, мне так понравилось… Родители подарили мне коньки на…
— На день рождения, я знаю! А ну замолчи, трещётка, вынимай инструмент, играй. Я весь во внимании.
Евгения обиженно раскрыла футляр, вынула изящную, темного дерева скрипку, встала, как положено, старательно забывая на эти сорок минут, что Мишка Терентьев не только научил ее кататься на коньках, но еще и поцеловал, взяла в руки смычок и, вздохнув, начала…
Грач сидел с каменным лицом, не кивал, не покачивал ногой в такт музыке, не приподнимал бровей, когда слышал фальшь. Он просто застыл, будто и не живой вовсе, а сделан из воска, статуя, какие видела Женя в музее.
Доиграв до конца и убрав от подбородка скрипку, девушка покашляла.
— Ну что я могу сказать… — равнодушно начал Грач. — Это конечно не Паганини, и не Ойстрах… — он перелистнул ноты, стоящие на пюпитре. — Вам, дорогая, следует еще поработать над вибрато. Смычок вы хватаете, как своего Мишку Терентьева, но в–целом неплохо. Вы, Евгения, на всякий случай тренируйте ноги, тренируйте!.. — закончил он с ухмылкой.
— Зачем? — прошептала покрасневшая после упоминания Михаила девушка.
— Затем, что еще одна такая выходка, и я, пожалуй, возьму вас разве что в качестве носильщика нотных папок и инструментов, а потом еще, чтобы хоть как–то сводить концы с концами, вам придется играть в переходах метро и дешевых кабаках, там, в грязи и смраде! — глаза Грача заблестели пуще прежнего, голос стал каркающе–пронзительным, на лице появилась злая, кровожадная маска, а длинный, костлявый палец ткнул куда–то в окно, туда, где, видимо, и располагались кабаки. — Играть до последнего посетителя, до того, когда улицы вымрут, потому что все лягут спать, а такая бессовестная ученица, как вы, будет морозить свои пальцы, укладывая скрипку в промокший от снега футляр! И играть вы будете не великие произведения, а так, всякий мусор, потому что когда–то легкомысленно отнеслись к учебе и загубили свой талант!
Всеволод Григорьевич вскочил, затрясся, потом, обессиленно откинувшись на стуле, замолчал, вытирая лоб сложенным вчетверо, отглаженным платочком.
Женя, закусив губу, стояла и шмыгала носом. Она так старалась, и у нее получилось, она это чувствовала, что сыграла так, как и задумано было написавшим это каприччио композитором, а дядя Сева просто придирается к ней… А ведь у нее был день рождения вчера, были гости, танцы, мама, нарядная и счастливая, плакала, потому что её дочка стала совсем взрослой, отец, сдержанно кивая, говорил тост за юную скрипачку, родные хлопали, смеялись… И Миша тоже смеялся, называя Женьку кузнечиком и всё как будто случайно прикасаясь к ее щеке своими теплыми, мягкими руками…
У Жени был праздник, но она всё равно репетировала, тренировалась, отказавшись от в веселой беготне по их дачному дому, снежках, что, ловко запущенные Мишей в ее окно, так и манили выбежать на заснеженный двор и бухнуться в сугроб, оставив после себя след ангела – тонкого, изящного, миниатюрного, легкого, как сама Женя…
Но Всеволоду Григорьевичу всё равно. Он живет только здесь, в стенах музыкальной школы, здесь дышит, страдает с каждой нотой, взлетает вверх и падает соколом на добычу, чувствует музыку кожей и не понимает, как можно быть шире, чем этот музыкальный мир…
— Ты окончила нашу школу, ты учишься не где–нибудь, а в Гнесинском училище, так будь добра соответствовать! — снова вскочил учитель, потом вяло махнул рукой, мол, сыграй еще раз, устроился поудобнее на стуле и замер, подобно изваянию, а Евгения, сглотнув, начала…
Дядя Сева просто наслаждался. Это он, он взрастил такое чудо, разглядел, дотянул до высокого, мастерского уровня, давил и журил Женьку, когда она была маленькой, заставляя снова и снова прижимать скрипку к подбородку, вставать так, как велено, и играть, играть, играть… Девчонка плакала, убегала, проклинала всё, а потом, когда страсти стихали, подкрадывалась к Всеволоду, обнимала его за шею и шептала, что она больше не будет, что постарается играть так, как будто соловьи поют в лесу… Грач довольно улыбался и кивал, поглаживая девичью головку…
— Ну как? — тихо спросила она, когда пришло время заканчивать урок.
Грач закусил губу, глазки его забегали, руки забарабанили по столу.
— Недурно. Можешь и лучше, но сегодня хорошо, — от учителя никогда нельзя было дождаться высшей похвалы. Не в его правилах было так щедро раздавать комплементы.
— Спасибо, дядя Сева! Мама спрашивала, придешь ли ты в субботу. Будет запеченная рыба, много салатов и твой любимый морс…
Женя, обняв сидящего мужчину, прижалась к его щеке, как в детстве, и улыбнулась.
— Нет, передай матери, что некогда мне ходить по гостям, Аннушка надумала варить холодец, буду помогать.
Тут в дверь заглянул белобрысый паренек, совсем еще мальчишка, лет восьми, не больше, испуганно ойкнул и захлопнул дверь.
— Ладно, я пойду, — Женя, погрустнев, собралась и кивнула на прощание.
— Да, иди, у меня следующий ученик! Постой, там, в тумбочке, — Грач как будто нехотя, с презрением показал пальцем. — Там тебе. Тётя Аня передала. Ну и от меня тоже.
Женины глаза загорелись. Она любила сюрпризы, подарки и милые домашние радости. Девушка раскрыла дверцу тумбочки, вытащила оттуда сшитую из грубого полотна сумку с длинными ручками, заглянула в неё…
— Аннушка… Милая тетя Аннушка! Ты передавай ей мою благодарность! Слышишь?! Ну и тебя, милый дядя, я поцелую! Нет, не отворачивайся, я всё равно поцелую!
Она чмокнула мужчину в щеку.
Белобрысый паренек опять заглянул, ойкнул еще громче и уронил инструмент. Дверь захлопнулась, потом, под мелодичный смех Женьки раскрылась снова, девушка выбежала из кабинета и, провожаемая недоумевающими взглядами мальчика и его матери, с сумкой на плече повальсировала к лестнице.
Аннушка, муза, жена и родная душа дяди Севы, напекла для племянницы плюшек, щедро посыпав их коричной пылью, наготовила «Трюфелей», завернув их каждый в особую обертку, положила в сумочку еловую веточку и деревянную елочную игрушку – Конек–Горбунок несет на своей спине Ивана, а от дяди Севы на самом дне лежала коробочка, в ней брошка, позолоченное серебро, пион, распластавший свои лепестки и застывший в немом изумлении от красоты своей теперешней хозяйки…
Всеволод, брат Жениной матери, с сестрой ладил плохо, как, впрочем, и с родителями когда–то. Все они казались мужчине приземленными, плоскими, задавленными бытом и совершенно не чувствующими музыки.
Поэтому Сева не любил семейных сборищ, прятался дома или в музыкальной школе, в своем кабинете, доверяя только жене Ане. Та мужа боготворила, о чем неустанно сообщала ему, теша самолюбие отошедшего от больших, концертных дел, музыканта, страдающего невралгиями и потому часто не спящего по ночам. И оба они, не имея своих детей, дышать на Женьку боялись, так она была хороша. И талант ее, кажется, был вдвое больше, полнее, насыщеннее, чем у самого Всеволода…
— Нет, ты представляешь, она каталась на коньках! Эта глупая женщина, моя сестра, подарила ей коньки, Женька и побежала на лёд… На лёд, Аня! Это ж нужно придумать! А если бы упала? Перелом, и всё! С карьерой попрощается, будет локти кусать, а уж поздно…
Анна Васильевна, поправив воротничок мужниного халата, только пожала плечами.
— Брось, не сгущай краски! Женя крепкая, здоровая девочка! И что в этом такого? Я в её возрасте тоже веселилась… Мы ходили с друзьями на лыжах, а летом байдарки…
Аня мечтательно улыбнулась.
— Ты что, Аня! Какие байдарки?! Он должна беречь руки! Руки – ее всё! Вы все с ума посходили!
Грач оттолкнул от себя тарелку с горячими оладьями, бросил на стол салфетку и угрюмо замолчал.
— Сева, ну не ругайся, не нужно. Женя молода, а жизнь не замкнута только на музыке, она шире… Ладно, извини, замкнута, замкнута, ты прав! Оладьи стынут, ну, хоть варенье положи… — миролюбиво погладила мужа по плечу Аня.
Всеволод Григорьевич хмыкнул, щедро полил угощение клубничным вареньем и, подняв глаза на Аню, тихо просил:
— Ты считаешь, ей не стоит идти по моим стопам?
— Сева, никто не идет ни по чьим стопам! Это глупости – так говорить. У каждого свой путь, люди не тракторы, чтобы двигаться по выложенной для них дороге. Жизнь сама всё решит, просто не стоит держать Евгению в ежовых рукавицах, иначе она возненавидит тебя, но главное, что ненавидеть станет музыку…
— Да, ты, наверное, права… Ты права…
Разливался за окном тихий, морозный вечер, алея на западе плещущимся в облаках солнцем; окна, чуть занавешенные шторами, прятали Всеволода Григорьевича от суетного мира, позволяя устроиться в кресле и, закрыв глаза, мечтать… Он уже видел себя на концерте, Женька, конечно, первая скрипка, в красивом платье, выступает с оркестром, волнуется, но, поймав на себе его взгляд, как будто успокаивается, становится серьезной, смотрит на дирижёра и, взмахнув смычком, начинает…
Потом Севе приснилось, что он вместе с племянницей и женой стоит на катке, ему холодно, в лицо бьет снег, мимо проносятся, чиркая коньками, люди, они толкают Грача, смеются, Женя, поскользнувшись, падает и виновато поднимает глаза на своего учителя…
— Сева! Сева, ну что ты тут сидишь?! — Аня вот уже пятый раз зовёт мужа, тормошит его за плечо, гладит по голове. — Ты уснул с раскрытым окном, Севочка, простудишься же! Иди, ложись в кровать. А я еще немного посижу, посмотрю телевизор.
Мужчина благодарно целует жену в ладонь и, тяжело встав, идет в спальню. Он действительно устал…
… Зима тянулась и тянулась, не желая расставаться с городом. Она заметала улицы, забрасывала лица прохожих колючим снегом, выла и гудела в закоулках, облизывая шершавым, ледяным языком окна.
— Мам, я на каток, — Женя, надев спортивный костюм и курточку, стояла в прихожей, ища на полке свою шапку. — Мы с Мишкой договорились покататься.
— Ну ладно, иди. Хотя… А что дядя Сева? Разве не ждет тебя сегодня? Детка, тебе нужно репетировать, скоро выпускные экзамены, ты вот уже который раз отменяешь ваши занятия…
— Мама! Я всё знаю, помню про урок, но до него еще три часа! Успею, не волнуйся. Всё, пока!
Девушка схватила сумку с коньками, чмокнула мать в щеку, кивнула отцу, что вышел из своей комнаты, и, легко сбежав по лестнице вниз, выскочила из подъезда. Михаил, то и дело поправляя воротник, ждал ее в сторонке, пританцовывая от холода.
— Пойдем! — крикнула ему Женя. — Скорее, наш автобус!
Миша кивнул и побежал следом за подружкой.
Михаил был на три года старше Жени, они познакомились давным–давно, еще когда Миша, в угоду бабушке, занимался фортепьяно в одной с Женей музыкальной школе.
Повзрослев и решив, что сам будет решать, как жить, Миша бросил музыкальные занятия, отдался футболу, теперь учился в институте, погрязнув в химии и мечтая стать нефтедобытчиком.
Женя, смешливая, простая, словоохотливая, сразу ему понравилась. Он толком не понимал, хорошо или плохо она играет на своей скрипке, но что отлично стреляет из трубочки бузиной и может кинуть камешек так, что он пропрыгает далеко–далеко, отталкиваясь нагретым на солнце пузом от блестящей воды, знал точно. О будущем Миша не задумывался, об их с Женей будущем, как–то не хотелось планировать…
Ребята, отдавшись моменту, просто жили, гуляли, смеялись и понимали, что им хорошо вместе.
— Оп! Смотри, Женька, как я могу! — Миша быстро перебирал коньками, плетя на льду косичку из следов, потом, резко остановившись и развернувшись боком, запустил в сторону веер блестящих льдинок и замер.
— Браво! Браво! А теперь я попробую! — девушка поправила шапку, закусила язык и, набрав скорость, постаралась повторить всё за Михаилом.
Людей на катке в этот выходной было много, в–основном люди ездили по кругу, болтали и слушали музыку. Женя не заметила, как въехала спиной в стайку молодых людей, те попытались увернуться, но только зашатались, повалившись на лед и увлекая за собой Евгению.
Девчонка забарахталась, пытаясь встать, Миша, подъехав и растолкав ребят, притянул ее к себе и помог подняться. Женька, закусив губу и баюкая правую руку, отъехала к бортику.
— Что? Ударилась? А ну пальцами пошевели! — Михаил дотронулся до варежки девушки.
Евгения послушно подвигала рукой. Как будто и ничего, ушиб, подумаешь!
— Больно? Может, холодное приложить? Нет? Тогда, может быть, пойдем, перекусим или просто чаю попьем? Ты замерзла совсем!
Скоро они уже сидели в кафе и пили чай с пирожками. Женя, румяная, растрепанная, улыбалась, слушая, как Миша рассказывает о своей студенческой жизни, о том, как летом хочет поехать в горы, а потом пожить у моря…
Об уроке с дядей Севой Женя вспомнила, когда уже выходила из кафе. Она остановилась, сглотнула, потом, быстро объяснив всё другу, побежала к остановке, едва успела вскочить в автобус и, помахав Мише через окно, села на свободное место. Как же она так могла опоздать!.. Грач опять будет ругать ее и отправлять играть в кабаках…
Открыв дверь, тетя Аня впустила племянницу и покачала головой.
— Ох, девчушка, Сева наш злой, как черт, уже протоптал, наверное, канавку в кабинете. Беги, беги, а то совсем худо будет! Уже который день тебя ждет…
Анна Васильевна поцеловала притихшую Женю, поправила воротничок ее платья и подтолкнула к двери.
— Ну, иди, первая скрипка!
Девушка постучалась, зашла.
Всеволод Григорьевич даже не повернулся к ней. Он сидел в кресле, лицом к книжному шкафу. Его руки, сложенные на коленях, только слегка вздрогнули, когда вошла племянница.
— Можно? Извини, я опоздала, но…
Он промолчал.
Евгения кивнула, вынула инструмент, постояла немного и, поудобнее расположив перед собой ноты, начала играть. Она всё понимает, у нее скоро выпускные экзамены, академия, карьера и море таланта, который она должна беречь, пестовать и развивать… Она всё понимает, но сегодня болит запястье, пальцы дрожат и устало выпускают смычок. Женя наклоняется, как будто поправляя что–то на столе, переводит дух и начинает играть снова.
— Что с рукой? — наконец резко развернувшись, крикнул Всеволод Григорьевич. — Что с твоей рукой?!
— Ничего, — соврала Женя.
— Не лги мне. Ты опять была на катке? Ты упала?
Женька молча кивнула.
— Ты ходила ко врачу? Ты поэтому опоздала?
— Нет… Мы сидели с Мишей в кафе, было очень холодно, я замерзла, вот и зашли… Рука уже не болит, правда!
— Замечательно! Превосходно! Ну, тогда сыграй мне это, это и это!
Мужчина встал, схватил с полки сборники музыкальных произведений, открыл один из них и ткнул пальцем в страницу.
— Но, дядя Сева, я так не смогу, мне нужно подготовиться…
— Чушь! Ты нагулялась, набегалась, сил много, и рука не болит. Ты столько времени отдыхала! А теперь поработай головой! Хоть немного думай своей головой! Мальчики у тебя на уме, веселье и шуры–муры? Да? Мальчик сегодня один, завтра другой, а жизнь свою ты губишь, губишь сама, своими руками! Ты играешь из рук вон! И иди! Иди, гуляй дальше, я больше не хочу заниматься с тобой. Хватит! Не буду больше ждать тебя, нервничать, звонить Кате, твоей легкомысленной матери. Всё! Учись, как знаешь!
Он скинул ноты на пол и указал девушке на дверь.
Женя, сжав зубы и отвернувшись, чтобы дядя не видел дрожащего подбородка, схватила футляр и выбежала из комнаты, чуть не сбив с ног Аннушку, которая шла предложить своим музыкантам чай.
— Что? Да что такое? Женя, ты куда?! — Аня растерянно смотрела, как захлопывается входная дверь.
— Пусть идет! Она больше не моя ученица. Всё, выросла!.. — раздался из кабинета голос Всеволода. — Сама, как хочешь, учись!
В тот вечер Женя долго бродила по улицам, смотрела на витрины магазинов, манящие своим убранством, на качающиеся лампочки гирлянд, подмигивающие прохожим. Женька всё никак не могла понять, что сделала не так… Да, она много пропустила, опоздала, но извинилась, постаралась порадовать его своей игрой, хотя, действительно, устала. Но это была приятная усталость, такая легкая, чуть ломящая в мышцах и разливающаяся слабостью по рукам. Хотелось просто лечь на кровать, закрыть глаза и видеть лёд, мелькающие впереди красно–оранжевые, модные ботинки Михаила, слышать его голос, мечтать…
Сколько себя помнила, Женя всегда куда–то спешила. В школу, потом в музыкальную, потом был репетитор по русскому языку. Домой девочка приходила затемно, быстро делала уроки и падала спать. Да так жили многие из ее сверстников. Это называется насыщенная жизнь, развитие…
Всеволод Григорьевич сам занимался с Женей, благо по классу скрипки в музыкальной школе он был одним из уважаемых преподавателей, сам отбирал себе учеников, видя их еще, что называется, «на старте», когда те, комкая юбочки и теребя в руках пуговицы пиджачков, стояли перед приемной комиссией и пели неровными голосами выученные песенки.
У Жени получалось, инструмент она чувствовала, он платил ей послушанием, нотная грамота сперва давалась с трудом, всё никак в голове не укладывались, не рассаживались по своим веткам птицы–звуки. Но и с этим справились! Дядя Сева полностью взял Женино музыкальное образование на себя, а сестра его, Екатерина Григорьевна, если и жалела ребенка, то молча.
— Ничего, Катя, зато вырастишь не шпану какую–нибудь, а человека! — уверенно говорил Сева. Катя верила…
Евгения, кажется, даже и не сомневалась никогда, кем будет. Это Мишу штормило то в одну крайность, то в другую. Он все никак не мог решить, куда подавать документы, метался между институтами, страдал от сомнений. И сам принял решение – быть ему химиком…
Женьку–кузнечика ему было искренне жаль, потому как мимо неё проходила целая жизнь, сотканная из пыльной возни на площадках, прыжков с гаражей, поездок за город с классом, палаток, костров, глупых шуток и переглядываний украдкой. Но Кузнечик играла на скрипке, значит, ей так нужнее…
… — Ну, как там дядя Сева? Что сказал? — мама встретила Женю в прихожей, забрала футляр с инструментом, мельком глянула на грустное лицо дочери. — Ругал? И что так долго?
— Ругал. Я гуляла. Сказал, чтобы больше не приходила, — Евгения рассеянно пожала плечами. — Мам, я устала, пойду спать, ладно?
Катя удивленно оглянулась, потом, подождав, пока дочь закроет дверь в своей комнате, набрала номер брата.
— Ань, я ничего не понимаю! Женя пришла вся как в воду опущенная. Говорит, Севка ее больше видеть не хочет. Что произошло?
— Ой, Катенька, Грач наш что–то расстроенный, опять эти боли вернулись, мучается, вот и злится на всех. Женечка опоздала, это его разозлило, он же, знаешь, как относится к занятиям…
— А, ну да, знаю. Он фанат своего дела. Значит, наорал на моего кузнечика? Хорошо… Отлично… Опоздали к нему, ишь ты, Паганини нашелся! Да он ко мне на свадьбу не пришел, потому что принимал экзамены у каких–то там третьеклашек, он… Он… А я простила, я ему и слова не сказала, а теперь…
— Катенька, ты не горячись, всё наладится. Может, Севе нужно отдохнуть просто… Ты извини его.
— Я всю жизнь его извиняю – за резкость, за грубость, за требовательность ко всем, кто его окружает. Мне надоело, честно говоря, Ань. Ладно, пока!
Катя бросила трубку и пошла на кухню.
— Ребенок, поди, и не ел ничего, а они тут свои рты открывают! Тоже мне, композиторы! Женя, хватит хандрить, иди ужинать! У тебя и в училище неплохие преподаватели! Женя!..
… К весне жизнь девушки стала какой–то сумбурной, насыщенной. Конкурсы, выступления, отчетные концерты, экзамены. Дядя Сева как будто ушел в сторону, в туман, да и пусть там сидит! Она даже не звонила ему, чтобы сказать, что заняла первое место на конкурсе, что сдала экзамены на «отлично», и ее похвалили… Не говорила, но знала, что тётя Аня все передаст, и ждала его звонка с поздравлениями. Но напрасно…
В конце мая Евгения вместе с оркестром уехала в Сочи на небольшие, «студенческие», как их называл руководитель поездки, гастроли.
Музыканты, слетевшиеся из разных городов, сидели теперь в столовой гостиницы и с надеждой смотрели на море, что краешком своего сине–бирюзового полотна высовывалось из–за домов впереди.
— Извините, у вас свободно? — услышала Женя голос за собой, обернулась.
Молодой человек, ухоженный, худощавый и очень милый, стоял рядом с подносом в руках и искал, где бы ему расположиться.
Евгения сидела одна, ее подруги только что ушли, решив немного поправить прически перед репетицией.
— Да, конечно.
Девушка подвинула свою чашку, улыбнулась в ответ на улыбку незнакомца и смущенно опустила глаза.
— Кирилл, — представился мужчина. — Я дирижёр, вот, приехал высматривать молодые таланты, мы в Москве хотим собрать хороший, мощный, я бы сказал, оркестр. А здесь много молодых, одаренных ребят, это так здорово! И выступать будем на концертах, сделаем программу, начнем зарабатывать хорошие деньги. За мной стоят влиятельные люди, успех гарантирован! Тем более, что играть мы собираемся классику новую, переделанную под современные умы.
Он говорил с таким жаром, как будто вся его жизнь зависела от этого оркестра, без него он просто не сможет существовать, исчезнет, растворится в безысходности…
— Вот вы, например, на чем играете, и как вас зовут? — обратился он к Жене.
— Евгения. На скрипке.
— Отлично. Я буду рад, если вы станете первой скрипкой в нашем коллективе! Где вы, Женечка, живете?
— Я тоже в Москве, только времени на всё, что вы говорите, у меня нет. Я учусь. Извините… Да и вообще, я предпочитаю классику в ее чистом проявлении…
— Зря вы так! Ну, какова вероятность, что вы попадете в известный, раскрученный коллектив, что вас заметят и предложат хорошую работу? Один шанс из тысячи, даже если вы лучшая из лучших. Будете плавать где–нибудь в середнячке, выступать на малых сценах, на подпевках у третьих составов. А вы молоды, должны многого хотеть – квартира, машина, здоровая, хорошая еда, ну и родителям помочь… Ни от кого не зависеть, выбирать, как жить – это ваше право.
— Простите, но я больше люблю классику в ее первозданном проявлении. Этому я училась, этим и буду жить.
Женя, глядя в горящие глаза Кирилла, сразу вспомнила гневные возгласы дяди Севы о кабаках и подземных переходах…
— Надо же! У вас, видимо, был очень увлеченный педагог старой закалки… Но вы скоро поймете меня, подумайте. Куда же вы?
— Мне пора, извините.
— Тогда вот моя визитка, если понадобится, звоните. Я уверен, что и для вас найдется место в нашем оркестре.
Девушка нехотя сунула визитку в сумочку, встала и, собрав посуду на поднос, ушла, а Кирилл всё смотрел ей вслед. «Её походочка, как в море лодочка…» — шептал он, улыбаясь…
Отшумели сочинские концерты, ровный, темный загар уже давно сошел с нежной кожи Жени–кузнечика, на Москву опять один за другим двигались циклоны, вороша палую, червонного золота листву и взметая вверх уличную пыль. Женька поступила в Академию, взяла несколько часов учительства в музыкальной школе, а дядя Сева всё не звал ее к себе. Только Аннушка, добрая душа, иногда звонила, беседовала с племянницей, уговаривала зайти, но Женька была гордой, помнила, как напоследок Грач кричал ей вслед обидные слова про потерянный талант, поэтому в гости не приходила…
Пропал из Жекиной жизни и еще один человек. Миша Терентьев, уехав на практику летом, пока она была в Сочи, так там и остался, заняв мелкую должность на нефтеперерабатывающем заводе и переведясь на заочное отделение. Он был до безумия рад, поначалу писал подружке короткие восторженные письма, а потом перестал, с головой уйдя в работу или, как подозревала Женька, найдя себе другую, «нефтяную» королеву, которая оказалась лучше неё, кузнечика, пиликающего на скрипке…
— Так бывает, дочка… — Екатерина Григорьевна села рядом с Евгенией, прижалась к ее плечу и закрыла глаза. Дочка выросла, стала самостоятельной, сама учительствует, строго поправляет кого–то, хвалит или журит, а в душе всё та же девчонка, переживает, грустит о первой любви… — Что дядя Сева? Он и со мной–то не разговаривает особо… Тётя Аня говорит, что хворает, бирюком сделался, уволился из школы, никого видеть не хочет, но, может, всё же сходишь к нему? Ну, сколько времени прошло, навести!
— Не знаю… — девушка рассеянно пожала плечами. — А вот чего хочется, так это денег.
— Что? Почему? — Катя не ожидала такого перехода.
— А что, богато мы живем разве? Квартира эта старая, ремонт бы, да уж куда нам… Мы с тобой тоже как одеты? Мама, ты телевизор смотришь, должна понимать, что отстали мы… И платье концертное мне нужно…
— Так а что? Давай сходим в магазин, посмотрим тебе что–нибудь! Вот будет зарплата…
— А мне, мам, надоело жить от зарплаты до зарплаты. Я такое платье в ГУМе видела, просто божественное. Я даже померить хотела, но потом не решилась зайти, стыдно как–то стало.
— Отчего же стыдно? — удивилась Катя.
— Мама, мы с тобой не вхожи в те круги, когда можно вот так просто зайти в ГУМ и даже потрогать что–то в тех бутиках! Я видела женщин из оркестра Большого. Они все ухожены и… И, как тебе сказать, они богато смотрятся. Вот увидел бы меня Миша в том платье, пожалел бы, что уехал!
— Ах, вот оно что! — Екатерина усмехнулась. — Так ты ж не всегда перед мужем нарядной ходить будешь! Я вот в халате, и ничего! Отец твой тоже, вон, заляжет на диван в трениках, а я погляжу, красавец, мой потому что, самый любимый, и не важно, во что одет! А если только расфуфыренной при нем ходить, то и не по–домашнему как–то… Да ну!..
Катя поцеловала дочь, встала и ушла на кухню выключать засвистевший чайник, а Женя, пожав плечами, задумчиво водила пальцем по узорам на покрывале дивана. Нет, что–то в ее жизни не так. Учится, работает, музыку любит, значит, делом–то тем самым занимается, но как–то по–другому представляла она себе музыкальную карьеру…
… — Кирилл, это Женя, мы с вами в Сочи познакомились. Помните? — Евгения шла по улице, то и дело перепрыгивая через лужицы талого снега и разговаривая по телефону.
— Ах, да, Евгения! Я вас вспомнил.
Было заметно, что Кирилл куда–то спешит. Он часто дышал, а ветер врывался в динамик, мешая расслышать его слова.
— Я тут подумала над вашим предложением… Если оно еще в силе, я хотела бы попробовать…
Женя нахмурилась, надеясь, наверное, что мужчина откажет, образумит её, и все будет как раньше. Но…
— Ну, приятно слышать! Тогда давайте так…
Он объяснил, куда подъехать, договорились о времени, решили провести первую репетицию.
— Но, если мне не понравится, я просто уйду! — строго уточнила Женя.
— Заметано. Всё, завтра, в восемь. Будем ждать!
… Оркестр снимал небольшой зал в старом особнячке. Раньше здесь, видимо, пели романсы для избранного круга великосветских дам, а теперь, обшив стены звукоизоляцией, били басами молодые ребята, подключив свои инструменты к розеткам и преображая классику в нечто космическое.
— Ну, вот и мы! — Кирилл, поставив на стол в углу пакеты с пиццей, помахал ребятам рукой, те закивали, стали рассаживаться по своим местам. Женя в своём строгом платье, длинном, почти в пол, почувствовала себя неловко. Вот тебе и «первая скрипка», разоделась, как выскочка…
— Почему ты не предупредил меня, что такой наряд тут неуместен?! — обиженно буркнула она. — Я не хочу быть павлином!
— Пустое! Поверь, нам всем абсолютно всё равно, что на тебе надето!
— Как же так?! — еще больше обиделась Евгения.
— Нет, ну в смысле, что ребятам ты уже понравилась, платье все оценили, но павлина тут никто не увидел. Загвоздка в том, что у нас электроинструменты, а ты пока… Ладно, уж коль назвался я груздем, то полезу в кузов. На, моя! Пробуй, осваивайся!
Он протянул девушке свою скрипку. Она выглядела несколько вызывающе, кричаще с этими наклейками и воинственной раскраской, она была совсем не из мира дяди Севы, строгого, наполненного изяществом форм и тонкостью подачи.
Женя неуверенно взяла протянутую ей вещь.
— Так ты тоже… Я думала, что ты не играешь…
— Ха! Еще как играю! Только у нас другие игры! — подмигнул он ребятам. — Пробуй, Женька, мы подождем.
Это была проверка. Евгения сразу поняла, что он хочет понять, из какого она теста, может ли быть гибкой, примет ли её группа…
Инструмент Кирилла был дерзок, напорист, его звуки усиливались динамиками, заливая помещение целиком, до самого потолка. Вивальди на нем звучал особенно тревожно и пронзительно, рождая в душе что–то новое, как будто Ева снова, как много веков назад, откусила запретный доселе плод и теперь, жмурясь и жадно кусая дальше, не может остановиться… Так и Женька, современная Ева, кузнечик, вкусила то, что ей понравилось больше, чем платья ведущих оркестранток Большого…
Видимо, у каждой души есть своя одежда, другая не подходит, жмет или болтается, не согревая и не даря уверенности. Найдя свой наряд, душа расцветает, она взлетает и кружится над миром, счастливая в своей гармонии.
Так было сегодня и с Женькой… А Кирилл, отойдя в тень, наблюдал за преображением куколки в бабочку, прекрасную смелую бабочку всей его будущей жизни…
… Женя стала пропадать по вечерам, мало что рассказывала, на вопросы матери, где была, уклончиво отвечала, что репетировала. Жека боялась, как в детстве, что не поймут, осудят, высмеют. Ну, что бы сказал Всеволод Григорьевич? Точно упомянул бы кабаки и уличных музыкантов, которые прожигают жизнь, поправ все законы классического музицирования. Хотя, справедливости ради, стоит сказать, что, кто, как не эти люди – «перекати–поле», несли простым горожанам, не имеющим денег на театры, сладостные сочетания нот и томление их сплетений…
Да, именно таким уличным музыкантом стала Женя. Их группа, всё же так будет правильнее, (до пафосного «оркестр» они дорастут лишь через два года, когда победят на конкурсе в Лондоне), выступала на разных площадках, собирая хорошую выручку и привлекая народ современными оттенками в произведениях великих композиторов. Нет, они не придумали это первыми, но искусно переняли, чтобы сделать себя счастливыми.
Женька светилась, даже в Академии заметили, что студентка изменилась, игра ее стала то ли грубее, но от того ярче, то ли просто появилась такая непоколебимая уверенность в своих силах, что ошибки просто обходили девчонку стороной…
А может быть, всему виной любовь?.. Женя пока еще сама не знала.
… Всеволод Григорьевич, закутавшись в шарф и сунув руки в карманы пальто, неспеша шел по Невскому. Он приехал сюда один, без Ани, захотелось побродить по местам юности, захотелось Питера, моросящего, туманного, с венами каналов и сутулостью мостов, захотелось раствориться в чем–то, что также, как и ты, ностальгирует по прошлому… Шумная, постоянно реставрируемая и надстраиваемая Москва Грачу в этом совершенно не помогала.
Мужчина бродил, сидел в кафе, забивался в самые укромны уголки, наблюдал за людьми, но спокойствия не приходило. Вернее, оно было, но какое–то тяжелое, будто вязкое, тянущее на дно, а хотелось летать.
На набережной у канала Грибоедова он увидел группу молодежи. Они только–только приехали и теперь готовились к выступлению, тянули провода к колонкам, вынимали инструменты, смеялись и что–то обсуждали.
Всеволод презрительно хмыкнул. Вот! Вот чего он всегда не любил – превращения вечного в сиюминутное, чистого в порочное, классического в ударно–электрическое!
— Кирюш, посмотри, кажется, всё готово. Я пойду, поем. Ужас, какая голодная!
Грач обернулся, слегка наклонив голову. Он узнал этот голос. Женька… Как могла?! Как посмела?! Он столько вложил в неё, столькому научил, а она… Докатилась, значит!..
Евгения тоже заметила его, своего бывшего кумира, Учителя, наставника, творца всего ее существования. Заметила, остановилась, замерев с бутербродом в руках и виновато отведя глаза.
«В кабаках будешь играть и на улицах!» — кричал он тогда. Оказался прав…
— Кто это? Почему он так смотрит на тебя? — Кирилл уже стоял рядом.
— Это дядя Сева, — пожала плечами Женя. — Сейчас я окончательно разбила все его надежды. Это конец. Он ненавидит меня.
— Сева? Всеволод Григорьевич? Михайлов? Да ладно! Это ж мой первый учитель! Да, суров был, ой, суров! Но вытянул меня, оболтуса, дожал, а потом, ты не поверишь, как будто пружину во мне распрямил, как будто открыл заново. Мировой учитель! Мировой! Всеволод Григорьевич!
Кирилл вдруг кинулся к мужчине, встал перед ним, стал что–то быстро рассказывать, показал рукой на своих музыкантов. Дядя Сева сначала угрюмо слушал, а потом кинулся обниматься, гладил Кирилла по спине и не скрывал своих слез.
— Кирка! Милый ты мой, как же я рад! — Грач преобразился, в нем проявилось нечто человеческое, теплое, постое. — Я ж тебя похоронил, я…
— Ну, может, кто–то объяснит мне, что всё это значит? — Женя уже стояла рядом и, доедая бутерброд, выжидательно смотрела на дядю.
— Женечка, кузнечик ты мой! Это же Кирюша! Это же… Ох! Учил я его, учил, а потом Кирилл пропал. Вот не приходит и не приходит на занятия, оказалось, в аварию попал, переломался весь, а такой был музыкант, юный, но такой самородок… Потом мы с Анечкой переехали, о Кирилле я больше ничего не смог узнать, говорили даже, что не выжил он… А врали! Злые языки врали! Жив мой мальчик, мой дорогой мальчишечка! Играете, значит? И что же? Ах, да… Этот кошмар…
— Зря вы так, спорю, вам понравится! — хитро улыбнулся Кирилл. — Всё в лучших традициях, но только более сочно. Как апельсин разрезали, и сок брызнул, и цитрусовый запах разносится по воздуху…
— Ай, замолчи! — замахал руками дядя Сева. — Играй! Играй, а то я не поверю! Где твой инструмент?!
— О, я теперь не играю. Я руковожу, — рассмеялся Кирилл. — А скрипка моя у неё.
Женя улыбнулась, приподняв инструмент…
…Всеволод Григорьевич, прислонившись к фонарному столбу и спрятав зябнущие руки в карманы, слушал уличных музыкантов. Мелодия, то затихая, то вспениваясь вновь, неслась вдоль каналов к Финскому заливу, и дальше, на простор вечности, в небо, в стратосферу, в окна квартир и витрины магазинов, в души, сердца, судьбы, заставляя на миг замереть, успокаивая дыхание и пошептать: «До чего же хорошо…» Вокруг собиралась толпа, люди хлопали, танцевали, просто стояли, обнявшись, и слушали. Женя, закрыв глаза, будто упала с головой в омут музыкальных хитросплетений и, подобно дельфину, резвилась там, не чувствуя смущения.
А Грач стоял, не двигался, только топорщился воротник его пальто, и ветер рвал на шее длинные концы шарфа…
После выступления Женя подошла к Всеволоду Григорьевичу, заглянула в его лицо.
— Недурно, ты знаешь, недурно! Только некоторые места вы, ребята, перетянули. Ну нельзя так! В–целом, твердая четверка, скрипки молодцы. Хвалю!
Он наконец улыбнулся и протянул Женьке бумажный пакет с ее любимой плюшкой. Сахарная пудра, коричная пыль, завитки, чуть разошедшиеся от пышности теста, румяная корочка… Всё, как она, его Кузнечик, любит…
— Мир? — тихо просила она.
— Непокой! — покачал он головой и обнял племянницу…
… «У каждого своя дорога!» — говорила мужу Аннушка.
Да, «по стопам» у Жени не получилось, пошла своей дорогой, а всё равно вышла к счастью, своему, единственному, желанному. Иногда беспокоила рука – легкомысленное увлечение, воспоминание о Мише… Тот пару раз звал к себе, Женя отказалась. У нее был свой путь!
Всеволод Григорьевич до сих пор не оставляет поприще строгого критика маленького оркестра, учит, поправляет, журит, а потом, спохватившись, машет руками, мол, сдаюсь, делайте, что хотите! Благодаря ему ребята победили на конкурсе в Лондоне, выиграли гранд на развитие своего творчества, записали пару дисков и на этом останавливаться не намерены.
Женя, окончив Академию, вышла замуж за Кирилла. Теперь у них растет сын. Дядя Сева уже, нет–нет, да и вложит в его ручонки смычок, но мальчик только куксится.
— Севушка, у него тоже свой путь! Не будем торопить, дорогой! — шепчет Аня.
Всеволод Григорьевич кивает и садится пить чай, поглядывая на улыбающуюся Женьку…