Думал ли Егор, что будет у него, у горбуна, такое.
Он, распаренный в бане, усталый так, что веки слипались, сидел на своем любимом месте кухни. И кажется, что сейчас он мог уснуть прямо здесь, привалившись к стене в любимом углу своим горбом.
Соня расстилала на широкой кровати одеяло, пеленки и начинала пеленать. Ребенок кряхтел, толкался, но мать неумолимо прижимала его ручки к телу, расправляла ножки и крепко заворачивала. Малышу это не нравилось, и он начинал плакать.
С печки сразу высовывались две щебечущие светлые головки, с длинными мокрыми ещё волосами. Соня неспеша расстёгивала пуговицу на рубашке, и крик младенца мгновенно обрывался, раздавалось довольное почмокивание.
Жена смотрела на девочек, обещала сказку, а потом смотрела на Егора и улыбалась.
Егор кивал – улыбаться часто он так и не научился. Вот так, кивая головой на кривой шее, почти касаясь подбородком груди, как бы говорил – да-да, и я тоже радуюсь.
На лице Сони – блаженство, её грудь дышала. А Егор ловил себя на мысли, что ревнует жену даже к детям.
Когда родился сын, Егор сбрил бороду. Нагнулся как-то над новорожденным, а младенец заплакал.
– Чего он орет-то, как подхожу? – удивлялся Егор.
– Может боится тебя? Борода эта твоя …
– Сбрить?
– Сбрей, хошь посмотрю на тебя без бороды-то.
Он взял ножницы и в несколько взмахов остриг бороду. Потом налил воды, достал новую, недавно приобретенную по настоянию Софьи на базаре бритву, и тут же, перед новым зеркалом, морщась и охая, побрился.
Соня застыла в изумлении. Крепкий подбородок с небольшим порезом был светлее загорелого лица, пухлые губы… Она опустила глаза, сбрасывая вдруг пришедшее откуда-то изнутри женское желание – эти губы поцеловать.
– Таким ты мне больше нравишься.
Егор и сам забыл свое лицо. Непривычно было, но Софье нравится, значит пусть так и будет.
Бабку они схоронили недавно. Как же вовремя он женился! Егор себя рассудочно хвалил, но в душе жило ещё что-то. Совсем не рассудочное, а больше болезненное – такое великое чувство ответственности, какого не знал он никогда раньше.
Ну, была у него бабка – и была. Были девочки – и были. Чтоб накормлены были, чтоб дом блюли, да под ногами не крутились – вот и вся забота.
А теперь было все по-другому.
Глядя на гладко зачесанные назад волосы жены, на её спокойные глаза, он не верил своему счастью. Вместе с Софьей дом наполнился сладким ощущением невозможного тепла.
Он засыпал под её сказки, каких не слыхивал, и коих знала она необычайное множество, растворялся в насыщенной ласке, обитающей тут.
Здесь, в своем дворе, в своем доме, он становился другим. Привычный скрип калитки, когда входил он во двор, разглаживал все складки, все сухости, все колкости, сидящие внутри, удалял злобу.
Мрачный, сморщенный злой старик-горбун оставался там, за калиткой, а здесь наступал покой и умиротворение. И объяснить это свое состояние Егор и сам не мог.
Вот так бы и жить. Корову бы взять.
Егор уже нашел для покупки молодую тёлочку, договорился с хозяином, выжидал время. Когда бывал в городе, захаживал, посматривал с хозяйским наслаждением на будущую покупку. Хороша!
Только Фомич настроение портил. Вот и сегодня поджидал он его у калитки.
– Опять ты!
– Егор, зови гостя во двор, – жена вышла из дому, топили баню.
Но Егор ещё не зашёл в дом, ещё жил в нем злющий старик.
– В дом иди, за детьми смотри! – огрызнулся на жену.
– Да погоди, Егор, – Фомич останавливал.
– А чего годить? Опять ты – об артели своей!
– Опять! – Фомич присел на пень у забора, смотрел в сторону деревни.
– Да что в ней хорошего-то, в твоей артели?
– Все хорошо будет. Уже и Венедиктов пришел, и Масловы, и дядька жены твоей.
– А Семёнов? – Егор знал куда ударить.
Фомич сник. Семёнов торговал в городе, спекулировал, зачем ему в артель?
Егор удовлетворённо хмыкал.
– Что с конями будет, Фомич?
– Обобществим.
– А с коровами?
– Тоже обобществим, и овец, и свиней.
– И кур, и детей…, – Егор передразнивал, – А молоко свое детям, как я брать буду? Задаром?
– Почему задаром, работать будешь.
– А коли нет у меня коровы, то как?
– На нет и суда нет. А молоко все равно получишь, наравне со всеми. Коров-то больше возьмём, коль вместе держать будем. Сейчас их десять на всю деревню, а будет может сорок.
– Может! Вот когда будет, тогда и приходи. А пока подумай – где денег брать будешь на эти сорок. А я сам как-нибудь, – Егор открыл калитку.
– Э, Егор, слушай, – остановил его Фомич, и говорить начал по-другому, с оглядкой, тихо, – Раскулачивать тут будут, говорят. Приехали уже в Лемяхино, уполномоченные, слышал, чай. Смотришь, и к нам приедут. Тебя в середняки записали, как бы беды не накликать.
– А ты не пужай! Пусть попробуют. Знаешь же – глотку перегрызу, не отдам свое.
– Знаю, этого и боюсь, – Фомич махнул рукой.
А Егор раздражался оттого, что опять ничего непонятно. Чего и ждать-то! Брать корову или нет?
В эти моменты ненавидел он всю деревню. Он, пришедший сюда не так давно, горбом своим хозяйство поднял, каждое семечко берег, каждый глазок картофельный. Землю эту перелопачивал и перетряхивать руками своими, вот этими.
А теперь …?
Делись со всеми, стань равным с теми, кто нищим остался из-за лени своей, кто палец о палец не ударил, чтоб детей своих же и накормить.
Да пошли они с артелью своей!
Был он один всегда, никто не помог ни разу. С голодухи выл в поле – было! Выжил.
Вот один и будет!
***
Муки мужевы Софья видела. Тоже прислушивалась, приглядывалась к происходящему. То, что ежом взъерошился Егор, было не удивительно – он всегда такой.
Молча, не говоря ей, начал он готовиться к временам плохим. За малинником копал яму.
Софья сначала подумала навозную новую роет, а потом увидела и ахнула. Целый склад оборудует, прятать добро собрался.
Какой-то внутренний страх поселился и в ней. Что же ждёт их?
Разговоры ходили разные. Будто отбирают все добро у тех, кто в общую артель не вступил, кто не отдал свое по желанию.
Не за себя – за детей было страшно.
А ведь может и хорошо это, когда вместе все, дружно? До сих пор племянникам она носила гостинцы, жаль ей было всех. Может и лучше артель эта. Как знать?
А он… Он разве уступит!
Софья стеснялась мужниной озлобленности на людях.
Поехали на днях на базар, лук продавать.
Торговля у Егора не получалась. Во-первых, шарахались покупатели от вида его. Не столько от горба, сколько от лица злющего. А он ещё масла подливал в огонь – ругался, доказывал свое и посылал покупателей куда подальше.
– И как ты с ним живёшь, милая? Со сквернавцем этим?
– Жалко тебя, с иродом таким разе жисть?
Софья расстраивалась, пожимала плечами, поглядывала на своего мрачного горбуна, но говорила с ним лишь дома. И то потихоньку, через время, без нажима. Знала – нельзя им руководить, сам дойти должен.
Любила она его. И спину его настойками натирала и жалела.
На ней все написано было – и болезнь, и побои, и надрыв, и обиды. И ведь не только на спине кривизна-то эта, она и в душе его живёт, никак не выпрямится.
И кто поймет это? Разве людям объяснишь?
На базаре чаще торговала Соня: мягко, спокойно, с шутками-прибаутками. Маленький Андрюшка посапывал в корзинке, девчат оставляли дома, по пяти уж им. И соседка там нет-нет, да и заглядывала.
Егор понял – у жены торговля лучше идёт. Доверил.
А сам ходил по делам городским. И рассказы слушал. Вести приходили плохие.
В Репнинке раскулачили пятнадцать дворов, отобрали все, вплоть до женского добра. Выкидывали все из сундуков, отобрали все подушки и одеяла.
В доме даже все половицы подняли, искали припрятанные деньги и, возможно, золото. Девкам юбки задирали, а с одной панталоны стянули.
Описи не делают, в артель не зовут, забирают все и дело с концом.
– Уезжаю я, Егор, сворачиваюсь, – жаловался знакомый лавочник, – Нече тут делать. Такое творится! Того и гляди на каторгу сошлют.
– Да за что ж это на каторгу-то?
– А за то, что наворовали мы с тобой добра больше отмеренного.
– Так ведь не воровали.
– А ты поди им докажи!
Сегодня с базара ехали молча. И Софья не щебетала, как обычно. Тоже, поди, наслушалась.
– Егорушка, чего Маланьиха-то рассказала. Жуть какая. У них постреляли за деревней отца с сыном.
– За что это?
– Да и не поняла я. Вроде в дом к ним пришли эти…, а они в драку, в крик, за ружья хватились. Вот и …
Егор молчал. Понимал на что жена намекает. Тоже ведь боится.
Но он не уступит. Добро своим горбом нажитое не отдаст. А завтра же свиней порежет, уж лучше пусть пропадет мясо, чем этим отдавать …
– Может не дойдут до нас-то. На отшибе мы. А? Егор, как думаешь? Может не дойдут? – Софье не хотелось верить, что и у них такое может быть.
– Свиней завтра режем.
– Ох! – Софья обернулась на мужа так, что у Андрюшки выскочил сосок, и он заорал от обиды, – Так ведь рано! Не холода. Пропадет мясо до базара. Куда его?
Муж молчал. Соня сунула младенцу грудь, поежилась от осенней зыбкости, и ещё больше от страха.
Так хорошо все шло, так хорошо. Дети сыты, корову брать хотели, и вот те …
А ведь тех, кто в артель пошел не трогают. Но разве Егор согласится! Фомич уж и ее просил убедить мужа. И говорила, так только рыкнул. Не переубедишь.
На следующий день свиней порезали. Кое-что удалось Егору продать в соседнюю деревню. Часть посолили.
А через несколько дней, когда Софья убирала двор, опять муж поругался с Фомичом за калиткой. Долго говорили они, но Софья слышала лишь обрывки фраз.
Но потом вслед уходящему Егору Фомич кричал:
– Дурень ты горбатый! Жена – сирота, сам калеченный, а пропадешь на выселках, если не расстреляют! И я уже не спасу. Детей пожалей! – и чуть погодя, – Ну и пропадай, дубина пустоголовая!
Егор хлопнул дверью в дом так, что с потолка посыпалось, а девчонки спрятались на печи.
Софья зашла следом со двора. И хоть и взволновалась от слов этих не меньше мужа, но виду не подала – взялась за веник, чтоб смести насыпанное.
Руки предательски дрожали, коленки так и подкашивались. Но лучше помолчать пока, пусть успокоится он чуток.
Но Егор присел лишь на минуту, а потом вскочил и куда-то убежал.
А когда вернулся, заявил:
– Софья, детей собирай. Уезжаем мы ночью.
Софья так и села. Как это – уезжаем?
Полон двор скотины, яма запасов на зиму, на котле мясо варится … Да и осень же, куда – в зиму-то с детьми?
– Егор!
– Уезжаем, я сказал.
Софья промолчала. Но потом, через время, опять начала уговоры.
– Егорушка, собираюсь я, но подумал бы ты ещё. Ведь зима скоро. Ну, заберут часть, так и пусть. Главное – крыша над головой останется.
– Не останется. Фомич сказал – выселят! Вывезут, даже лошадь свою не оставят, в чем есть, в том и выселят. В Хохлине и шубу с хозяйки сняли, и тулуп с ребенка, прямо на телеге раздели. Отправили, как нищих, без хлеба даже. А сами мы хошь соберёмся хорошо, и лошадь с нами. Милку привяжем. Дойдет, как думаешь?
– Ох, не знаю, Егорушка.
– Думай о провианте, а я телегу грузить начну.
– Так куда едем-то?
– Не знаю пока, там видно будет.
– Егор, а коли в артель эту ихнюю? Звал ведь Фомич.
– Не отдам я им свое! Ничего они не получат, кукиш с маслом! – он зло махнул кулаком, и помчался, показав Софье горбатую спину.
Надо было собраться с духом, надо было осознать происходящее, но Софья все никак не могла поверить, что и правда ночью они уедут. Как во сне, она собирала необходимое.
Казалось, все, что окружает её и есть – необходимое. Куда они едут?
Она зачем-то до блеска во дворе надраивала котел песком и золой, ополаскивала, потом наливала чистой серебряной воды в него, глядела в эту воду и застывала в думах.
Полдеревни вступило в артель. Тетка говорила, что большие планы у них, что весной будет много зерна, что уже формируют бригады, будут трудодни, что уже рассчитывают паек.
И главное, свою землю при дворе тоже оставляли, и немного скотины держать разрешалось, если ты в артели. И решать все будут вместе – общим собранием.
Глаза тетки горели, от жизни такой ожидались только радости. А племянник старший, так вообще в активистах.
А что ждёт их с детьми в краях чужих? Ведь лучше дома-то! Лучше!
Потом она охватывалась и опять продолжала сборы. Обдумывала мелочи: одежду детскую, одеяла, подушки, кастрюли и провиант. А еще … а ещё опять младенческое. Софья ещё и не говорила мужу о второй беременности.
А дом как же? А хозяйство?
Ведь не отдашь курей соседям. Егор скрывал, что уезжают.
Но вечером Егор зачем-то, закрыл курей и скот в сарае. Даже кормить не велел. Козы жалостливо блеяли, их рано привели с выгула. Но Софье уж было и не до них. Она так устала за этот день, что казалось, сейчас упадет. Сам Егор бросил им сена позже.
К горлу подкатывал ком. Не раз она подходила к мужу:
– Егорушка…
Но тот в пылу сборов, разгоряченный своим решением, неустанно собирал добро, желал доказать что-то свое внутреннее всем окружающим, как будто мстил. Он не слушал её.
Уезжаем!
Телегу загнали за сарай, закрыли тюками сена, там и собирались, чтоб ночью, чтоб тихо, чтоб никого не разбудить… Козу привязали к телеге.
А у Софьи кружилась голова от страха, от вопросов и усталости. И не было ответов.
За что ж все это? Помоги, Господи!
Но в отличии от мужа, никогда не учившегося ничему, она, выросшая в городе, и ходившая в церковно-приходскую школу, понимала – время требует перемен. И от этих перемен никуда не убежишь.
Люди везде считали, что вдруг разгадали тайну такой счастливой всеобщей жизни, и они не успокоятся, пока не испробуют её. Они так решили и будут стремиться. И им с Егором не пройти мимо этого, куда б они сейчас не уехали.
– Егорушка….
Она ещё надеялась, что уговорит, что уломает, может даже и в дороге, чтоб вернуться через день или два. Наверняка, Егор осознает всю тяжесть его затеи.
Уже сгустились сумерки. Дети спали. А Софья наводила порядок в перелопаченном доме. Подбирала вываленное из сундука, то, что останется здесь.
– Оставь, – махнул Егор, – Не нужно это. Буди детей. Пора.
Малыш даже и не проснулся, чуток покряхтел. Девочки лупали сонными глазками, спрашивая – куда ж они ночью?
– В гости поедем, сейчас в телеге и поспите, вот и одеяло берите с собой, несите бате, он постелит, – успокаивала Софья.
Детей погрузили, и Егор долго суетился во дворе. Софья и не поняла, что делает он.
Он хлестнул легонько лошадь, Софья перекрестилась:
– Егор, может не нужно …. – голос утонул в скрипе телеги.
Он отъехал двора на два. Остановился и велел ждать.
Забыл чего? Софья закутывала детей, устраивалась сама рядом.
Егора не было.
Да что ж он там? И вдруг она увидела яркий свет, мелькнувший в их дворе!
Что это? Неужели? Она бегом рванула к дому, топча, срывая с себя на ходу одеяло.
Егор стоял посреди двора. Он был страшен: спина его согнулась ещё больше, а красное лицо освещённое ярким пламенем факела смотрело на дом с невероятной тоской и болью.
Сейчас он был как зверь, загнанный в западню и уже понявший нутром нещадно – ему не выбраться, но последний смертный рывок он сделать должен.
Он должен сжечь этот дом, сжечь добро, чтоб никому ничего не оставить, чтоб показать всем, как ненавидит он их! Как ненавидит! И Софья поняла, как плохо, как тяжко ему сейчас.
Она бросилась прямо на факел, прямо в ноги к мужу. А он не ожидал в своих тяжёлых думах, по инерции факел поднял, отвёл в сторону.
А она стояла пред ним на коленях, обнимала за ноги, целовала в живот и причитала:
– Егор, нет! Не надо, Егор! Прошу тебя! Ради меня, ради детей! Егор, не надо!
И он растерялся.
– Софья, Софьюшка! Иди отсель. Милая моя, не надо. Вставай!
Он поднимал её свободной рукой. И вдруг понял, что не справляется духом, что сдается в нем эта злость звериная – встал ком в горле и полились глаза небывалыми для него слезами.
А она взяла его лицо руками и целовала, целовала. Шептала, успокаивала, как малое дитя. Говорила, что любит, что все хорошо будет, что все наладится, только сейчас не надо дом жечь, не надо… И он опустил факел на земь.
А она подхватила, хотела в бочку, но та пуста. И тогда она начала бить им о землю, остервенело бить.
– Соня, Соня, дай. Потушу, потушу я, – он всхлипывал и басил.
Но она не отдавала, ничего уже и не понимала, все била и била факелом, пока не бросил Егор на факел свою фуфайку, и сел рядом на камень, закрыв лицо руками в стыде от своей слабости, от слез.
– Как спасу я вас? Как спасу?
– Вместе спасемся. Вместе, Егорушка. Не один ты, с тобой я. И Бог тоже с нами. Вместе, – Софья запыхалась, но старалась говорить твердо и спокойно.
Видя, что мужа оставить можно, побежала за телегой, за детьми. Девчонки торчали вопросительно.
– Не поедем в гости, девоньки, дела у нас ещё тут. Так что на печку лезьте и чтоб спать!
Она тащила лошадь под уздцы.
Егор так и сидел на камне.
Она переложила сонного Андрейку, загнала девочек на печку и вернулась к нему.
– Все, Егорушка, все. Пошли в дом. Останемся уж, нечего добро жечь. Утро вечера мудренее.
Она подошла и прижала его низко наклоненную голову себе под грудь.
– Любишь ты нас, вот и хотел спасти. Так ведь от жизни этой разе убежишь, везде настигнет. Давай уж дома ее и встретим. Как пойдет… Ребёночек у нас опять будет, Егор, здесь расти будет. Я чувствую сердцем – здесь. Люблю тебя, Егорушка! Так люблю!
И он обхватил ее и неистово целовать начал. Так и перешли в дом в объятиях, в постель сразу.
И это было взаимное забвение двоих запутавшихся в перипетиях жизни людей, ночной тоскою и ласкою, покрывающее их одиночество.
***
Ещё и не рассвело, а по кривой деревенской улице уже катилась телега с одним ездоком. Она остановилась перед воротами Фомича.
Горбун спрыгнул с телеги, зашёл в калитку и стукнул в окно.
– Эй, хозяин! Выть давай!
Хозяин высунулся из окна и расцвел в улыбке:
– Эй, Галина! Посмотри кто к нам пришел!
На что Егор нахмурился и не дожидаясь, пока хозяйка выглянет, процедил:
– Ну, чего ты там говорил насчёт артели-то? Давай уж, и нас обобществляй. С умом только, под опись!
И, не дождавшись ответа, ушёл пешком, оглядываясь наклоненной головой из-под плеча на свою груженую мешками телегу с лошадью.