Что-то случилось в голове у Егора на мгновение.
Сейчас вдруг ушёл он глубоко в себя и понял, что то, что происходит сейчас, с ним уже было. Он знал наперед, что встанет сейчас из-за стола жена и пойдет успокаивать разгулявшегося хмельного Кольку Малахина, а из дому выйдет Сашка, оглянется вот так, как оглянулся, и будет искать свою компанию.
Егору казалось – был он уже здесь и сейчас, только в каком-то другом своем воплощении – видел все это уже, и эти воспоминания сохранились в памяти его души.
Он очнулся. Что это с ним? Или так много он видел, что уж знает всё наперед.
Если бы…
– Чего пригорюнился, председатель? – новая его сватья Зинаида Епифанова отплясывала рядом, перекрикивала гармошку, – Выходи, спляшем!
Егор глянул сурово из-под нахмуренный бровей. А она ничуть не испугалась, знала – председатель всегда такой, привыкли все. Пошла отплясывать дальше.
Сашка отправился не туда. Егор знал – за сараем молодежь. А сын – через забор перемахнул на улицу. Будто далеко до калитки-то! Ну и пусть поищет.
Сейчас Егор вспомнил почему-то своего детдомовского друга – Сашку. Единственного друга, с которым там подружился.
Жалел он его – урода-горбуна. Мало его кто тогда жалел. А потом сбежал Сашка из детдома – приключений искать. Вот также через забор перемахнул, только Егор его и видел. А Егор тоже хотел сбежать, но тогда ноги его ещё не очень слушались, разве перемахнул бы он через высокий забор?
Егор тогда в память о том Сашке и назвал сына.
А сейчас в его дворе играли свадьбу. Выдавали замуж 19-летнюю Лидию. Уж вторую свадьбу тут накрывали. Вернее третью, если считать его собственную – с Софьей.
Казалось, та его свадьба была в другой жизни. Может в той, в которую окунулся сознанием только что? Там вся жизнь казалась накрыта черным его горбом, как куполом. Не будет счастья, потому что вокруг ненависть одна. А оказалось – она в сердце его жила, а может и в горбе.
Тогда он не умел улыбаться совсем, тогда он только и делал, что доказывал свое право жить как все. Разве верил он, что жизнь вот так повернет?
Несколько лет назад отыграли свадьбу Ольге.
Дочерью их она осталась после того, как померла от навалившейся ангины Надежда, её мать и их соседка.
– Оленьку мою не оставь, – хрипела она Софье.
Да какое там! Надежда родной им стала. Хоть и доставалось Егору за неё частенько.
Несознательный элемент жил в его доме – Надежда служила в церкви соседнего села и от колхозных работ отходила все больше и больше. Егор разводил руками и клялся партийному начальству, что скоро все исправится.
Но знал наверняка – нет. Надежда была набожна, и он ни словом переубедить её не пытался. Скорей наоборот – хоть кто-то за них молится, вот и пусть.
Может поэтому и дела в колхозе шли относительно благополучно в последнее время? Молитвами Надежды. Или просто время такое. Жаль, не дожила она до внуков. Уже бегали по свадебному двору два карапуза – девонька и мальчик – Ольгины дети. Их внуки по праву. В гости приехала Ольга с мужем, на свадьбу сестры.
В других местах они жили. Учительствовала Ольга в большой новой школе далёкого села. Выучилась тогда, замуж не спешила. Серьезная и умная.
Не то что шустрая Лидка. Девятнадцать ещё, а уж невтерпёж! Не сиделось в девках-то. И жених такой же. Дети совсем!
– А мне сколько было? Давай вспомни, чем ворчать-то…, – отвечала на его категоричное «нет» Софья, когда Лида заявила о замужестве.
– Сколько? – Егору казалось Софья старше была тогда.
– Семнадцать годков!
– Ну дэк, – он смутился, но быстро нашел довод, – Зато мне уж под тридцать было, чай не за мальчишку шла. А эти что? Два дитёнка!
Цены на продукцию, семенные и ссуды, расчет с МТС, фураж, проблемы людские – это занимало все мысли Егора. Семья да дети больше были на Софье. Тоже за жизнь досталось ей хлопот немеряно.
Вот и сегодня Софья, с этим свадебным пиршеством, устала очень. Обычно скоро бегала с подскотцем, а сейчас …
Но было ей так радостно и успокоительно осознавать, что все удалось, что свадьба веселая, а главное – Егор смирился. А сколько нервов потрепал! Ворчал, на Лиду срывался, свадьбу делать не хотел, говорил – учиться надо.
В конце концов Лида брыкнула и к жениху ушла. Ох! Видано ли дело, чтоб до свадьбы в доме жениха ночевать! Позор какой… А ведь он – председатель, у трёх деревень на языке.
И Егор смирился. Так, значит так.
Зато невеста сегодня была такая счастливая! Влюбленная…
И Софья вспомнила свою свадьбу. Как чуть не убежала она тогда от Егора. Уж и вещи собрала. Но Бог отвёл.
Тогда казалось, что и жизнь кончена. Она – юная, лёгкая и воздушная, и он – квазимодо. Как жить-то с ним?
Но все оказалось совсем по-другому. Разглядела, что сердце-то у него есть, хоть и спрятано во впалой костистой груди глубоко под горбом – не сразу заметишь.
И люди заметили. Не зря ж тогда, когда умер Фомич, единогласно на собрании за него руку подняли.
А теперь так вообще колхоз разросся, столько изменилось за эти годы. И многое благодаря председателю – мрачному горбуну, которого когда-то ненавидела вся деревня. Да и он – всех ненавидел. Чего уж…
Внешне он остался таким же – неловким и уродливым для многих, и уже одним своим видом, согнутым, как немощный старик, казалось давал право ощущать у других некое превосходство.
Он научился этим пользоваться, где надо вызывать жалость – вызывал, а где-то – переворачивал видимость, орудуя умом и данной ему хитростью.
И только те, кто знал его хорошо, совсем не замечали его горбатости. Уверены были – Егор – мужик умный, и председатель хозяйственный, и ходы найдет, и глотку перегрызет, и исхитрится, и законы знает.
И ещё никому ничего худого не делал, а наоборот, соседним колхозам помогал, где подсказками, а где и делом. Умел народ за собой повести. А народ за его горбатой спиной, себя ещё надёжнее чувствовал.
Не все и идеально было, конечно, и обижались на него много. Поругать тоже умел – от души, а иногда и чрезмерно, с перегибами.
А Софья потом дома бурчала на него, что людей обидел. Ругались. Но мирились.
Не впервой ругаться-то. Бывало уж так он с детьми был строг. И поколачивал мальчишек, а Софья – в защиту. Мать есть мать. Понимала – боялся он за них всегда. У самого – сердце раненое, вот и боялся.
Дети подрастали. Олечка со свекрами уже далеко жила, своих детей двое. Лида вот замуж идёт. Клава в медучилище учится. Андрей восьмилетку закончил, будет поступать этим летом, и Сашка уж скоро вырастет, взрослый совсем.
Сыновья у них – красавцы. Саша – вылитый отец. Как будто повторила природа образец его, показав, каким бы был он, если б не беда эта с вилами в далёком детстве.
Жили как все. И с радостями, и с бедами, и урожайные годы встречали и не очень. Уже имел колхоз свою технику, две машины. Уже работало на них МТС.
Жить бы да жить. Жить бы да жить …
Шел июнь 1941-го года.
Не верилось. Ехал Егор из города, где объявили им только что, что война началась – напал фашист проклятый. Думал, собрание собирать, людям объявлять. Но слух пришел вперёд его. У деревенской молодежи уже были радиоприемники, да и слух, как известно, быстрей человека бежит.
– Не дойдут до нас, разе сдадут наши город? Не сдадут, – обещал председатель на первом собрании.
А потом началась демобилизация. Все мужики ушли. И муж со свекром Ольгины ушли там – Ольга написала, молодой муж Лиды тоже – мальчишка совсем.
Рвались на фронт и Андрей с Сашкой. Одному – шестнадцать, другому и пятнадцати нет. Но разве остановишь? Опять с отцом ругались, а Софья Богу молилась, чтоб отказали им в городе. Услышал Бог – не взяли пацанов. Андрей закрылся в комнате и день проревел.
А Егор и не просился. Знал – тут нужнее будет. Как чувствовал. Будет у Егора своя война. Не на жизнь, а на смерть будет…
В колхозе начали эвакуировать скот. Баб погнали на окопы. А надо и свое припрятать, надо… Урожай уж собрали, осень.
Но они не успевали, на скорую руку вырыли в овраге несколько ям – тайников. Попрятали туда кое-что.
Егор еще помнил свой тайник в малиннике. Если б не он тогда, чтоб было-то? Но сейчас ведь не на семью яму копать, это сколько надо-то. Успели мало.
И тут напасть– Андрюха сбежал все же в город, в военный стол. С другом своим, с Митькой. Егор метался, ездил, хлопотал, ругался, что мальчишек забрали, но было поздно. Их эшелон уже ушел. Видать, подделали метрики, стервецы.
Софья плакала, Сашка губы кусал. Егор ходил хмурый, как осенние тучи, сгустившиеся над их деревней.
Наши войска отступали.
Егор наблюдал в городе, как шли отступающие советские солдаты сначала строем, а потом уже отдельными разрозненными группами.
– Жди гостей, отец. Вот-вот появятся тут, – сказал ему какой-то командир.
Действительно, назавтра все в деревне в первый раз увидели немцев. Они приехали по большаку. Застрекотали мотоциклы, и фашисты постучали в крайний дом, а вскоре были у дома председателя.
Их было человек пятнадцать, вооруженные и настороженные. Один очень плохо говорил на ломанном русском. Велел собирать всех.
– Ви дольжни выбирайт староста, – а потом, – Староста будищ ты – буглик, – он указал на Егора, – Есть бистолет, автомат, гранат? Есть? Партизанен есть?
Бабы, девки, дети и старики с опаской повыползали на площадь. Егор всматривался в лица деревенских.
Вот они, те, кого не может дать он в обиду. Но как это сделать? И что ждать от оккупантов, он не имел ни малейшего представления. И почему не поступило команды колхозникам – эвакуироваться, он тоже не понимал.
Немец говорил что-то, периодически переходя на немецкий, об освобождении, о счастье, о том, что их никто не обидит и о победе великого Вермахта.
Егор присматривался.
Немцев в деревне осталось семеро. Пришлось расселять, унтера Миндена и его помощника Егор поселил в своем доме.
Унтер был педантичен, велел показывать им хозяйство. Подсчитывал и записывал все в большой журнал.
Где коровы? Где свиньи? Егор разводил руками. Нету, мол. Но зато куры есть, утки, яйки. Унтер Минден звал его Буглик – горбун по ихнему.
– Что председатель, под немцев будем стелиться? Кулачина недобитый ты, – шептал при встрече ему старый дед Кузьмич, грозя палкой.
– Да я хошь сапоги их мыть стану, шоб детей да внуков своих спасти, скотина ты лысая. И твоих, кстати, заодно, спасу, – огрызался Егор.
Слухи о зверствах немцев до них доходили. Где-то немцы сожгли деревню, сгорели и люди, где-то отобрали все съестное, где-то расстреляли людей.
Егор берег своих. Сейчас главное – не нарваться, не разозлить оккупантов, не накликать беду на деревенских.
Софья кормила унтера и помощника обедами. Но были они в деревне не постоянно. Уезжали на пару дней, потом вернулись опять.
Сашка ходил хмурый, девчонки – Клава и вернувшаяся к ним Лидия притихли.
– Перетерпите, – просил Егор, – Вернутся наши, не могут нас вот так кинуть. Перетерпи, Сашка, не дури! Ты разозлишься, а они сестер убьют. Перетерпи. Пусть себе потешаться властию, а там и наши придут. И я потерплю…
Ох, какой ненавистью пылал Егор к этим мнящих себя хозяевами выродкам. Кажется, голыми руками б порвал. Но за годы долгие научился он сдерживать себя, жизнь научила.
Они «были под немцем» — а значит, вблизи от смерти. Каждый день. Баб надо сберечь и детей. Чтоб вернулись мужики наши в дома свои, к детям своим и женам.
Но на третий день пребывания у них оккупантов нашлась одна сволота. Бабка Маланьиха растрезвонила квартировавшим у неё немцам о ямах-тайниках. Привела и пальцем показала.
Егора туда немцы за шкирку притащили, заставили его одного из ямы все вытаскивать, а потом в яму эту затолкали, он уж и с жизнью простился. Думал – все, каюк. И как-то и не успел погоревать.
Да только из толпы баб вдруг выпорхнула Софья – в ноги к унтеру. Плачет… и бабы с детьми вокруг ревут. Другую ещё яму с перепугу указали.
«Ну, глупое бабье! – злился Егор, уже успокоившийся о своей погибели, – Им ещё зиму без него жить, а они…»
Но выревели что ли? Или недостойным посчитал фашист стрелять его – горбуна калеченного. Оставил Минден в живых Егора, только прикладом по лицу ударил так, что зубы выскочили.
Маланьиха тоже тут была. Крестилась, ревела, а потом бегом домой побежала, а Егор следом за ней пошёл медленно, как мог после истязаний этих.
В дом не пошел, встал у забора. Стоит, смотрит на дом из-под бровей и зубы выплёвывает. А она с перепугу из дома выскочила и давай орать:
– Не виноватая я, они заставили. А что тебе эти власти-то советские хорошего сделали, Егорушка? Вспомни-ка, как отобрали все у тебя! Вспомни, как голодали мы. А немцы-то можа только добра нам хотят? Можа жись наладится с ними…
А Егора обуяло такое желание – схватить ее за шейку её старушечью тонкую и придушить, как котенка. И казалось ему, что так и сделает он сейчас. Так и сделает. Шагнул за калитку, а она с криком помчалась огородами:
– Помогите, люди добрые, убивают! Помогите!
Егор вдогонку, да только крик вдруг услышал сзади:
– Егор! – Софьин голос.
Остановился и стоял вот так, не оборачиваясь, еле остыл от злобы этой охватившей. Иссиня багровое лицо с налитыми кровью глазами боялся повернуть к ней. Зверем себе чудился. Всех убить мог тогда.
– Пошли домой, Егорушка …
И отпускала злоба невероятная, слабость наваливалась. Не упасть бы. Зашатало Егора. Но она подхватывала. И бабы помогали.
А горе множилось.
Плохие вести пришли в их семью – письмо от Ольгиных свекров.
Убили Оленьку.
Немцы у них вдруг стали собирать детей по домам, возраста школьного. Забирали, чтобы отправить их в Германию, говорили, что для лучшей жизни.
Что и как там случилось, Егор так до конца и не понял. Писали они, что Ольгу, учительницу местную, вместе с детьми, как старшую, в машину погрузили, матери следом бежали, криком кричали.
Увезли детей оккупанты. Да только через несколько часов пришли дети кучкою домой, измученные с дороги длинной, но живые. Матери счастью своему не верили. Вот только рассказали дети – погибла их учительница и ещё одна девочка.
Ольга в дороге немцев как-то отвлекла, а детей бежать подговорила. Сама не успела, и девчушка одна не побежала почему-то. Убили там обеих.
Оленька! Погибла их Оленька! Серьезная, старательная и добрая девочка. Как не броситься-то на сволочей этих, как выдержать?
Егор крепился. Он чувствовал – его война ещё где-то впереди.
Да и «квартиранты» их свернулись как-то быстро и из деревни уехали.
Слухи доходили – наступали наши, слышались далёкие отклики боёв.
И от злобы, видать, охватившей оккупантов, пошли по деревням карательные отряды.
Соседнее правление совхоза всё повесили прямо посреди деревни. Михайловку сожгли напрочь. Баб знакомых с детьми соседнего села расстреляли прямо на дороге. Людей угоняли.
Софья выла.
– Как же это, Егорушка? Как такое?
Не принимало чистое сердце ее это, не хотело принимать.
А Егор знал много о ненависти людской. Просто – вот она пришла в чистом своем виде и качественном исполнении. И сердце ныло.
Вот только им на этот раз повезло – на отшибе они, не дошли до них каратели.
Вскоре в их регион вернулись наши.
И деревня после этих страстей пережила ещё зиму и лето. Голодные зиму и лето, многое увезли фашисты, но всем миром пережили. Уже понятно было – война так быстро не закончится.
Андрей писал все реже, последнее письмо было из-под Москвы.
Софья то и дело плакала, горевала по-матерински о сыне, но плакала потихоньку, за сараем. Нельзя было раскисать.
Лиде было еще тяжелее. Она в тяжёлых родах принесла мертвого мальчика, и теперь убивалась и по потерянному ребенку, и по мужу. И не пожили – только отыграли свадьбу, и война.
Клаву от училища отправили работать в госпиталь, и вскоре переехала она дальше от фронта, в тыл.
К лету опять началось отступление наших войск. Весной Егор затребовал от всех своих колхозников:
– Уезжайте! Ищите куда, и уезжайте. Эшелон будет, Андрей сказал. Я помогу здесь, а там уж … До станции всех довезем, проводим, в вагоны посадим. Уезжайте. И я уезжаю. Семья моя.
Андрей в это время работал в городе на железнодорожном вокзале, оборонительные сооружения там строил.
– Да куда ж нам ехать-то, председатель?
Как же тяжело было покинуть свою деревню. Ведь родное тут все. Своих на фронт отсюда проводили, ждать бы надо.
Но Егора уважали. Знали – зря болтать не станет. Раз говорит, то надо уезжать. Это ж он помог им уцелеть в самые страшные годы. И его сгорбленное тело, истощенное обветренное лицо, его борода, все то, к чему привыкли они за эти годы, как привыкают к отцу, стали такими родными. Его глаза не лгали, словно они были живой поверхностью его большого сердца.
– Хотите жить? Тогда уезжайте, вакуируйтесь. Не будет скоро жизни тут, коли фашист придет. А после войны вернётесь. Земля от вас никуда не денется.
И люди поверили. И начали готовиться в дорогу. В долгую дорогу.
В город на вокзал пошли пешком. Подвод не хватило, посадили лишь детей.
Семья Егора вместе со сватами собиралась поехать в Пермь.Там недалеко от города жила сестра Зинаиды, Лидиной свекрови. Она всех и ждала.
Вокзал был забит людьми, сидели на чемоданах, узлах и просто на полу, разложив снедь. Плакали дети, усталые женщины суетились возле них. Эвакуироваться хотели многие, мест в зале вокзала не хватало. Люди сидели и лежали и на площади перед вокзалом, на скамейках, на асфальте, подстелив газеты или одежду.
Софья в этой гуще чувствовала себя хорошо. Все же они знали, куда ехали, а многих война гонит в неизвестное, и сколько им тут еще сидеть, они и сами не знают.
Но и им тоже нужно было долго ждать. Егор ушёл договариваться о посадке. Софья обошла обшарпанное одноэтажное здание вокзала. И вдруг увидела объявления, писанные разными почерками, разными чернилами, химическими карандашами. Их было так много.
«Кто знает адрес семьи Максаковых из Лубенкина, сообщите по адресу….»
» Потерялся мальчик из разбомбленного эшелона, Прохоров Сережа 5 лет. Если нашли, мама ждёт его каждое утро у продмага…»
«Витя, мы уехали к тете Симе в Ташкент, найди нас там. Катерина Силантьева»
И Софья достала из сумки карандаш и тетрадку. Написала. А потом приклеила листок хлебным мякишем.
«Андрей, мы поехали к сестре тети Зины. Адрес наш …. Мама Софья»
Письма в последнее время от Андрея они вообще не получали. Где сын?
И вот, наконец, подали эшелон. Что тут началось!
Дежурный размахивал пистолетом, требовал прекратить беспредел. Пропускали к эшелону только по специальным выписанным бумагам. Егор, с трудом сдерживая толпу, проталкивал своих.
Но разве всех соберёшь. Народ растерялся. И когда Софья, Лида, Саша и сваты с младшим сыном оказались в вагоне, он рванул за остальными односельчанами, кого пытался отправить этим эшелоном. Он расталкивал, размахивая бумагами, требовал, ругался страшно и грубо, но усадил своих.
Софья его поначалу и не видела. Вагон был полон. И уже начала переживать, как вдруг увидела его за окном. Он не лез в вагон, он просто смотрел на нее, нещадно толкаемый проходящими.
И она начала звать. Кричала, махала руками. Подключились и остальные. Но Егор не шел.
– Егор! Егорушка, ну давай же!
Он пытался объяснить жестами, что не поедет сейчас, но приедет позже.
Софья метнулась к выходу, но двери уже были закрыты. А в голове одно: «Сапоги ж его новые здесь. Как же он останется без сапог-то?»
Дались ей эти сапоги тогда…
Софья смотрела из вагонного окна. Он стоял тут такой один. Люди суетились, толкались прямыми здоровыми плечами. А посреди них недвижно стоял горбун. Такой заметный, и такой незаметный среди текущей толпы.
Казалось, время остановилось, и всё кругом простое наваждение, и никого нет на всем белом свете, кроме его и ее. Один растворился в другом.
Любимый её горбун.
Поезд нещадно засвистел, разгоняя толпу, облепившую его. Люди шарахнулись прочь. Софья плакала, а Егор поднял руку и помахал ей.
Он остаётся здесь. Это его земля, и он её никому не отдаст.
Главное – теперь все его родные будут в безопасности. И руки его развязаны. Уезжать он не собирался.
Ничего-ничего. Ничего…
У них теперь все будет хорошо. А ему пора обратно, на его землю.
Горбун возвращался домой.