-Степан! Ну, куда ты опять, Степка! Ужин готов уже… Степа, брeшут все твои друзья!…
Мать смотрела вслед мелькающим ботикам сына, что мчались вниз по улице, по вздымающейся золотистой пылью дороге, которая будто гнала на велосипеде да ухнула куда-то вниз, в овраг, так и не сбавляя скорости.
Черная, крикливая галка метнулась, было, за мальчишкой, стараясь обогнать его, но куда уж там… Сев на ветку обгоревшей после прошлогоднего пожара осины, птица взъерошила перья, уронив одно на дорогу, каркнула и метнулась обратно, вглубь леса.
Степан бежал изо всех сил, бежал, как только мог, не чувствуя, что в ботинке болтается камешек и больно врезается в шершавую пятку, не чувствуя, как хочется есть, не слыша голоса матери. Мир вокруг как будто рассыпался, испарился, в голове было только одно:
— Петька убился! Убился Петька!…
Всего каких-то полчаса назад Степа вернулся домой с речки, где они другом, Петькой-«Кротом», ковырялись в высоких берегах, зарываясь в песок все глубже и глубже, мечтая когда-нибудь стащить у деда саперную лопату и копнуть, как следует, найти клад, выстроить мамкам хоромы, как рисуют в книжках, что стоят в сельской библиотеке.
-Ладно, ты иди, Степка! Иди, мама будет ругать, если опоздаешь. Я помню, как досталось тебе…
-А ты?
-Я заберусь повыше, там копну и тоже побегу.
-Нет, я с тобой.
-Оглянись.
-Чего?
-Мать твоя на пригорке уже стоит, вон, как платком машет как сигнальщик. Видать, батя твой опять напился, вот она и злая.
-Не злая она, — вдруг звонко отрезал Степан. – Не злая. Она… Она…
Мальчишка оглянулся, рассматривая тонкую фигурку матери на фоне бело-голубого, порезанного меловым следом самолета, неба.
-Бедная она, мамка моя… Ладно, Петь. И правда, пойду…
…Тогда Степа только успел добежать до дома, успокоить мать, вымыть шею и вычистить песок из-под ногтей, как поползли по улице истошные вопли.
-Петьку засыпало!…
-Эй, народ, пацана нашего накрыло!…
…Степан прибежал на берег и замер.
Там, где только что они лазили с дружком, где был длиннющий скат песчаного берега, теперь зиял черными, гнилыми корнями обвал, как будто кто-то огромный резанул лопатой по песчаному куличику, смял его и пристукнул, а потом наступил для верности ногой…
-Петя! Петька! – мальчишка бросился в гущу топчущихся в растерянности людей. – Аааа!
Он кидался то туда, то сюда, падал на колени и рыл руками песок, заглатывая его ртом и вдыхая ноздрями.
И тут он увидел сандалию, торчащую чуть слева.
— Здесь! Здееееесь! – река дробила крик мальчика, разрывая звук на тысячу «есь – есь – есь…»
Взрослые бросились на подмогу…
…Петя был жив, почти здоров и очень напуган. С тех пор он ненавидел тесные пространства, не мог ездить в лифтах и иногда размахивал руками по ночам, пугая своими стонами жену, Любку…
-Крот, ну, живой? Живой! У, разбойник! – Степан, подскакивая вокруг друга, орал, смеялся и плакал одновременно, крутился, раскинув руки и мешая фельдшеру, дяде Антону.
-А, ну, брысь домой, герой! – дали, наконец, Степке подзатыльник и отправили к матери. – Марш домой, я сказал!
Дядька Антон, держась за грудь, где что-то кольнуло, впиякавшись в сердце цыганской, злой иглой, легонько оттолкнул мальчика.
-Завтра приходи, навестишь.
-Петь, ты держись, Петь! Ты…
-Степка, а я ж клад нашел! Нашел, Степа! – отплевываясь и слизывая песок с губ, прохрипел Петя, а потом раскрыл ладонь.
На загорелой, исполосованной линиями витиеватой мальчишеской судьбы ладошке лежала ржавая, поросшая мхом гильза…
Степановы глаза загорелись, руки потянулись к находке, но не успели.
Председатель, Иван Иванович, перехватил клад, спрятал его в карман и махнул рукой, чтоб унесли пострадавшего…
На следующий день, дождавшись, пока мать уйдет на работу, Степа, спеша и подвывая от иголок, что так и норовили разодрать кожу на локтях, оборвал куст крыжовника и помчался к Пете.
-Эй! – услышал Петя шепот за окошком. – Один?
-Один, — прохрипел Петр. – Залезай.
Уже через минуту мальчишки сидели на Петькиной кровати и, капая соком, высасывали сладкую, крыжовноковую, косточково-скользкую мякоть, бросая кожуру обратно в кузовок.
-А, знаешь, что в гильзе было? – вдруг, остановившись, спросил Петя.
-Что?
-Записка какая-то. Иван Иванович раскрыл, что-то там почитал, а потом побежал звонить в район. С войны гильза эта там лежала, про кого-то записка в ней была…
-Да ну!? – Степан с черно-рубиновыми губами, вымазанными соком, удивленным сенбернаром смотрел на друга, а потом рассмеялся, кинувшись на Петьку.
-Ты чего? – отпихивал его Петр. – Ну, чего?
А Степа не мог сказать, чего. Просто друг жив, просто обошлось, просто вдруг стало страшно, а потом, как в сказке, хорошо…
…Текли годы, плюхаясь о берега тяжелыми, смолянистыми волнами, сменился председатель, отстроились соседи, те, что погорели когда-то, не уследив за печкой; появились новые люди в деревеньке на сто домов, привезли с собой модные танцы и яркие, как перья у попугая, галстуки.
Молодежь с завистью смотрела на пижонов, что отплясывали в Клубе, стуча новенькими набойками по дощатому полу.
Был среди пришлых, «недеревенских» парней, Кирилл. Статный, крепкий. Реку переплывал, казалось, лишь один-два раза оттолкнувшись мощными руками, волосы не стриг, только собирал их на затылке хвостом иногда, таскал с собой магнитофон. Родители Кирилла недавно приехали в Ольшанку, унаследовав избу и маленький участок на окраине деревни.
Кириллу там не нравилось.
-Мам! Скучно тут, ну, сама же видишь! – ныл он, лузгая семечки и сплевывая черную кожуру у калитки. – Я обратно поеду, в город.
-Я те поеду! Вон, отцу помогай, дом подлатайте, все какое-то дело! Бабка твоя совсем хозяйство распустила, теперь, поди, успей все поправить!
Кирилл только вздохнул и, увидев, что по дороге в сторону реки идет Петя, лениво направился к нему.
-Здорово!
-Ну, бывало и здоровее, — буркнул Петя, осматривая «городского», скользя глазами по его наглому, смелому лицу, по подбородку с острой, что ножом прорезанной, бороздой посередине, по футболке с надписями и брюкам клеш.
-А что так? – прищурившись, спросил Кирилл.
-Не важно, иди, куда шёл, — огрызнулся Петька.
-А что это вы такие неприветливые? Ладно, айда на речку, жара дикая тут!
-Нет, я к другу.
-К кому? К Степану, что через три дома живет? Так пойдем вместе. А то чего вам там сидеть как два сыча…
И загоготал, грубо дрыгая кадыком.
Кирилл раздражал Петю и голосом, хриплым, как будто навсегда сломанным где-то в горле, и манерой вот так, резко, надменно вскидывать подбородок, и ухмылкой… Но было в этом «пришлом» что-то, какая-то сила, мощь, которой самому Петру не хватало.
От того, может быть, и потянулся Петька к Кириллу.
-Ладно, хочешь, пойдем. Магнитофон свой захвати, покажешь, что там и как…
Вечером, сев на траву, ребята молча смотрели на баржи, проплывающие далеко, у самого горизонта, в который река втыкалась, словно кривая, поломанная шпага.
Магнитофон гундосил что-то заграничное, в траве бились, намочив крылышки, тонконогие мотыльки.
— И что? – протянул «городской», положив ногу на ногу и задумчиво потряхивая ботинком.
-Что?
-Что, говорю, вы такие кислые? Девчонок-то много тут у вас? Красивые есть?
-Есть, все красивые, — задумчиво ответил Степан. – А ты к нам надолго?
-На лето, наверное. Родителей к земле потянуло, вот, играют в колхозников.
-Понятно.
-Не, ну, а какая самая-самая тут у вас? – Кирилл перевернулся на живот. – Покажите?
— Не покажем. Пойдем, Петь.
Степан вскочил на ноги и застыл, ожидая друга.
-Иди, Степ, а я потом, — смущенно ответил Петр.
Парни смотрели, как фигурка Степана растворяется, сливаясь с дымчато-розовыми пластами закатного тумана.
-Лопух он, — кивнул Кирилл ему вслед. – Вот ты, Петька, мне нравишься.
Они еще о чем-то говорили, то ли о девчонках, то ли о том, что делать дальше в этой жизни, чтобы стать богатым и жить «красиво», потом Кирилл угостил знакомого сигаретой, а потом сунул ему всю пачку.
-Спасибо! – помявшись, Петька взял «угощение». Он уже пробовал курить, но обычные, вонючие папиросы…
-На здоровье! – ухмыльнулся Кирилл. – Смотри, больше нет у меня, от матери спрячь.
-Угу…
…Лето гудело шмелиным, нудным эхом, молодость томилась в ожидании чего-то тайного, лишь намеками показываемого с экрана телевизора, что стоял в избе Кирилла, и тот, на правах хозяина, пускал ребят посмотреть кино.
Степан к нему не ходил. Наслушавшись однажды Кирюхиной трескотни о «бабах», ему стало противно.
А Петька – тот тянулся, вникал, шептался о чем-то.
…-А, что, мать твоя все плачет? – спросил однажды Кирилл.
Петя помолчал, хмурясь, а потом махнул рукой.
-Да гуляет отец от нее. Она больная у меня, немощная, ты ж знаешь.
-Проучи, — спокойно ответил Кирюха.
-Кого?
-Отца. Я бы за свою мать глотку разорвал.
-Но… Как же… Батя все-таки. Да ладно, сами пусть там разбираются!
-Да ты слабак, Петька! У тебя папка хилый, а ты вон какой, рельефный, — Кирилл причмокнул. – Пару раз прижал его, он бы и присмирел. Хотя, бабы – это вселенная, Петь… Ты попробуй, сам поймешь!
-Да иди ты! – Петр слегка пнул знакомого в плечо, развернулся и ушел в дом.
Кирилл только усмехнулся…
Кирилл был странным другом. Он то подпускал к себе, то холодно отстранялся, как будто Петька для него вовсе чужой человек, то позволял быть с собой, то гнал, высокомерно отворачиваясь и сплевывая.
…-Ну, что ты с ним связался, Петька?! – удивлялся Степан. – Как собачку он тебя держит при себе.
— Не знаешь, так и не говори! – обиделся парень. – Ты-то у нас правильный, всезнайка. С такими, как ты, тяжело, чувствуешь себя, ну…, плесенью, что ли. А Кирилл живой, он жизнь знает настоящую, а не ту, что ты себе навоображал.
-Ну-ну…
…Когда Петя вернулся из Клуба, отец уже собрал все свои вещички и, ковыряясь в комоде, отсчитывал бумажки денег.
-Ты чего? – паренек застыл, перед глазами немного плыло, голова гудела, и очень хотелось лечь в темноте, зажав уши. – Ты что надумал? Деньги зачем берешь?
— Уезжает он, сыноооок! – заголосила Петькина мать. – К своей зазнобе в город уезжает. Нас бросаааает!
И упала ничком на кровать, уткнувшись в подушку.
Петр, сжав кулаки, загородил дверной проем.
-Деньги оставь. Положи на место, я сказал!
А в голове всё стучало Кирюхино: «Да ты слабак, Петька! Слабак! Слабак…»
-Чего? Яйца курицу не учат. Сам заработай, потом указывай. Что ты, что мать на моей шее сидите. Пошел прочь!
И оттолкнул сына, шагнув в вечерний гомон кузнечиков, провалился куда-то в другую жизнь.
-Петенька, не надо, не трогай его! – мать повисла на Петьке плетью. – Оставь, пусть идет!
А за забором, что виден был через отогнутую шторку на окне, стоял Кирилл и одними губами, казалось, шептал: «Ты слабак, Петя!»
Петр скинул с себя руки матери, выбежал во двор. Отца уже не было видно, наверное, решив сократить путь до станции, тот пошел через лес.
-Куда он повернул? – крикнул Петя Кириллу.
Тот только пожал плечами.
-Пойдем искать! – крикнул Петр, подбегая к парню. – Поможешь?
-А что ты надумал?
-Отберу все, пусть голый-босый идет! Пусть приползет обратно!
-Да ну тебя. Лопату возьми да и иди. Сам справишься. Хотя… ладно, вместе пойдем.
Кирилл на ходу разминал пальцы, противно хрустнув суставами.
Ребята уже спустились к тропинке, но Кирилла кто-то окликнул.
-Люська! Королева моя! – заорал, улыбаясь, Кирюха. – Приехала! Все, Петька, извини, сам все сделай. За мать! Или Степана своего позови. Он знает, как что делать! А мне идти нужно…
И, стукнув Петра по плечу, помчался обратно…
…-Степ, выйди… — тягуче, вздыхая, позвал парень друга, бросив камешек в окно. Позывной угодил в веселенькую, белую с красными ягодками, шторку, бряцнул о стекло и плюхнулся в лужу, что стекляшкой лежала на захлебнувшейся дождями земле.
-Не могу экзамены скоро у меня, готовлюсь, мать заперла в комнате.
-Выйди, Степ, на наше место приходи.
Степан высунулся по пояс и хотел, было, грубо выпроводить бывшего друга, но, вглядевшись в его лицо и заметив лопату в руках, вдруг молча кивнул, поправил ремень на брюках, схватил куртку с крючка и выпрыгнул, обдав Петьку брызгами.
-Что стряслось?
— Будешь?
Петр протянул Степану сигарету, но тот только отмахнулся. Три раза пробовал курить, да выворачивало нутро, заволакивая глаза душным, черным дымом…
-Отец ушел. Слышишь, найду и …! – Петр сжал кулаки, скрежеща зубами. – В город подался, мразь. Мама плачет целый вечер, а ей нельзя, не дай Бог, что! Ненавижу!
-Брось, Петь! – Степан шел рядом, стараясь не отставать. – Не надо, не бери грех на душу.
-Нет? Нет? А если твой батя бы мать бросил и, собрав вещички, спокойно ушел? Ты бы стерпел?! Стерпел бы?! – Петя остановился, схватил товарища за плечо и стал трясти его. – Кто ты после этого?!
-Ты мужик, Петя, — Степан скинул схватившие его руки. – Ты настоящий мужик. Ну, утопишь ты его или забьешь, что тогда? Матери хорошо будет? Муж в гробу, сын в тюрьме. Хорошо? Да и пусть идет он на все четыре стороны, одним гадом меньше в деревне. Пойдем!
-Нет! Я не слабак какой-нибудь, я за мать отомщу! Я…
-Пойдем, я тебе говорю.
-Куда? – злая лава горячей ненависти разливалась по жилам, жгла глаза, заставляла сжимать кулаки до красных следов от ногтей.
-За мной пойдем.
-Его искать? Нет, ты скажи!
Петр развернул друга, встряхнул его, а потом вдруг ударил в плечо.
-Куда пойдем? Домой отведешь? Мамке сдашь? А, ну, говори!
Но Степан больше ничего не ответил, оттолкнул Петра, дав ему осесть во влажную, колкую траву. Он знал, что нужно делать. Отец-лесоруб научил когда-то…
…Они пришли к дому бабы Паши, старушки, что, проводив мужа на фронт, так и жила с тех пор одна, сидела на крыльце, баюкая ссохшуюся руку и смотрела на дорогу, щурясь от закатного солнца.
-Баба Паша! Спишь? – Степан уверенно толкнул калитку.
-Ой, Степа! – Павлина вышла на крылечко, кутаясь в безрукавку. – Стряслось чего?
-Стряслось. Мы дрова у тебя поколем? Надо?
-Ну… Дык… — замялась женщина, потом глянула на перекошенное, бледное лицо Петра и молча кивнула, махнув рукой на сарай.
-Спасибо, баба Паша, ты иди, иди домой, промозгло! – Степан показал глазами на дверь.
-Ты чего? – Петька кинулся, было, за калитку, но Степан поймал его за шиворот.
-Старым людям нужно помочь. А потом разберемся, что да как. Подумать надо…
…Еще долго стучали топоры во дворе бабы Паши. Фонарь одноглазым, безмолвным помощником освещал разлетающиеся влажные, ароматные щепки, а в небо уносились вздохи и проклятия, черные мысли выбивались ударами, и ломотой в плечах разливалась усталость.
Нарубившись до синих всполохов в глазах, ребята сели на скамейку и, откинувшись головой на стену Пашиного дома, тяжело дышали.
-Всё? – задыхаясь, спросил Степан.
-Всё, — кивнул Петр.
-Ну, вот и ладно. Пойдем спать. У меня ляжешь сегодня, я на полу себе постелю.
-Не, я домой, мамка будет волноваться, да и помочь нужно…
-Ой ли, Петька, врешь?
-Нет, нормально все будет, обещаю.
Они посмотрели друг другу в глаза, потом обнялись, морщась от кровоточащих на ладонях мозолей…
…А на вокзале затхлого, дымного городка все оглядывался по сторонам обросший щетиной мужчина, волоча чемодан по мостовой.
-Чего, думаешь, вор? Больно испуганно рыскает глазами, – неспешно наблюдая за приезжим, переговаривались постовые в красивой, новенькой будке. – А, ну-ка, пощупаем его…
И долго потом мужчина объяснял, откуда у него иконы в позолоченной оправе, откуда пачка денег, да все одна к одной бумажки, такие выдают в день зарплаты, объяснял, как сбежал от жены, как…
И был задержан-таки, «до выяснения», сел на жесткую лавку, подперев подбородок рукой, и вздохнул, кляня судьбу и не подозревая, что Степкиными стараниями только вообще доехал он до этого города… А женщина… Что женщина… Та, как узнала, где ее благоверный сейчас, даже не пришла проведать своего воздыхателя, велев навсегда забыть ее телефон…
Еще долго Баба Паша, прячась в избе от жаркого, кусачего солнца, любовалась поленницей, сложенной злыми да потными ребятами, что когда-то топили Петино горе на ее дворе…
…Растворился в жизненном омуте Кирилл, говорили, что связался с дурной компанией, что арестовали его.
А Петр и Степан, даже расставшись, разлетевшись по разным концам страны, все равно были связаны толстым, неперерубаемым канатом, что зовется «дружбой». Они могли запросто позвонить друг другу среди ночи, не стесняясь и не мямля, они знали, что их дружба вне времени и пространства. Она просто есть и никуда не денется, даже если мир сойдет с ума…
…-Алё! Алё! – Степан стоял в шлепках, держа в руках стакан. Сегодня в общежитии было шумно, отмечали конец очередной сессии. Мужчина все учился и учился, никак не желая остановиться– Ребят, кто меня к телефону звал?
-Да тебя это, сказали позвать срочно! – раздалось из прокуренной, душной комнаты.
-Говорите, вас не слышно же! Петь, ты что ли?
-Степка? Степка! Ай, молодец, что подошел! – Петр кричал как сумасшедший.
-Что случилось, чего ты орешь?
-Степа, у меня сын родился! Степа, сын!
-Да ты что! Ну, молодцы, черти! – Степан гудел на весь коридор. – А как назвали-то? Назвали-то как? Не слышу, что?!
-Так я и говорю, Степа у меня, сын Степа! Степан Петрович. Ты приезжай, А?! Посмотри, какой богатырь!
Степка тогда ничего не сказал, прослезился даже, а потом, бросив трубку, кинулся собирать вещи…
В квартиру Петра он позвонил уже во втором часу ночи. Люба все шикала, чтоб не кричали на кухне, а друзья не могли успокоиться, как мальчишки, прыгали на месте, обнявшись и тыкаясь лбами…
…И так было всегда – будь то беда или радость, ночь или день, зима или паркое, горящее торфяниками лето, безденежье или прорыв в судьбе, — всегда они были вместе, пусть и иногда далеко друг от друга. Стоило только позвонить, и мчались на помощь, на счастье или горе. Вместе хоронили Степкину мать, вместе заново отстраивали Петькин деревенский дом, когда тот сгорел в грозу, вместе мотались на другой конец города за солью и крупой, вместе таскали чугунные батареи на спинах, чтобы подзаработать – сначала на машину Петьке, как семейному, потом Степану. Вместе гуляли свадьбу Степы вместе…
И долго еще сидели их тени на берегу реки, что, утыкаясь в самый горизонт, вспарывала вечерние тучи, выпуская наружу яркий, прожекторный луч румяного солнца…