— Слыхаааали, Марииишка–то Захарова от тётки приехала не однаааа! — добежав до магазина, громко, растягивая гласные, зашептала Зинаида Филипповна. Вроде бы и по секрету старалась, а выходило так, что все слышали. Зина запыхалась и теперь, одной рукой держась за бок, а второй опираясь на прилавок, шумно отдувалась, вытирала лицо уголком платка, снова вздыхала, сглатывая и с вожделением поглядывая на бидон с квасом, стоящий на столике рядом.
Продавщица Тонечка, женщина весомая, двумя руками не обхватишь, пышногрудая, кареглазая, с длинной косой и смуглой, как у цыганочки кожей, даже просыпала на пол «Золотой ключик», который завешивала для деда Игната.
— Опять ты шум пускаешь, Зинка! Ну с кем Марине возвращаться? Она своего Николая ждёт, вот–вот должен прибыть. Когда там у него демобилбили… Тьфу, выговорить бы! Игнат, помогай! — шлепнула по плечу стоящего впереди очереди мужичка Аглая Тимофеевна, ещё одна жительница Гренково.
— Дембель говори, и всё. Краткость, милка моя, сестра таланта! — упер вверх свой длинный, с черным ногтем на конце, похожий на обрубок ветки палец дед Игнат.
— Ой, батюшки! Умник нашёлся! Милкой я твоей никогда не была, да и не буду! — оскорбилась столь панибратскому отношению Аглая. — А вот кому–сь ты ириски тут покупаешь, самому–то их уж не прожевать, слипнутся челюстяки твои проклятые! Смотри, Игнат, больше денег собирать не будем, на свои будешь новые агрегаты вставлять!
Очередь засмеялась, улыбнулась даже строгая Тоня.
— Берите, дядя Игнат, с чайком если, то хорошо будет. Да и внучкам дадите. Вотя я вам еще карамелек положу! — Антонина сунула в пакетик горсть сладостей, завязала узелок и довольно кивнула. — Ничего вашим зубам не будет.
Зубная проблема накрыла Игната Егоровича внезапно, прошлой осенью. Всю жизнь ни одной дырочки, все его зубам завидовали, а тут… Врачи сказали, кальций из организма вымывается, вот и сыплются они, зубы–то. Надо всё менять, но чтобы хорошие, надёжные протезы поставить, надо денежку заплатить. Цену назвали для старика непомерную. Протезист хитрил, копил на кооператив, решил погреть руки на старике. Отвёл его в сторонку, зашептал, у того чуть инфаркт не случился.
— А что вы хотите?! Ну, можно из пластилина сделать, конечно! Но вряд ли вам понравится! — хихикнул молодой врач, щелчком сбив мошку, примостившуюся на его белоснежном халате.
Пациент пошамкал, пожал плечами и закрыл за собой дверь с той стороны, с коридорной, где сидели такие же бедолаги, как он, держались за рты и ждали своей очереди.
— А что поделать, коммерция теперь везде, рынок, господа! Не нравится тут, иди в районную, там полечат, там так полечат, что забудешь, как есть надо! Вон, мой зять сходил как–то, а потом раздуло на всю комнату… — рассказывала сидящая тут же в очереди сердобольная старушка, то и дело прикладывающая к щеке пучок валерианы.
Дед Игнат послушал её, покивал, но потом решил, что она там не просто так посажена, а для устрашения, ведь конкуренция, говорят, сейчас, клиники воюют за клиентуру, вот и изощряются…
Приехал тогда Игнат домой, зашёл в избу, губами шлёпает, по щекам слёзы текут, подошёл к зеркалу, улыбнулся. Получилось страшно, по–пиратски. Неделю ходил как в воду опущенный, а потом, под закусочку да рюмашку разболтал о своём горе соседу, Никифору, тот кинул клич, собрали бабоньки Игнату на протез.
— Ведь первый красавец на деревне был! Не сдюжит он такого горя, падения такого в глазах женского обчества! — всплескивала руками Аглая Тимофеевна и отслюнявливала сданные населением деньги, потом сложила их в конверт, написала от себя: «На достойную старость», хихикнула и лично отнесла страдальцу.
— Спасибо, Аглаша… Спасибо! Век не забуду! Это ж ты, наверное, избу свою продала, да?! Не равнодушна ты ко мне, я же вижу! — трясущимися руками взял конверт Игнат, ссутулился от нахлынувших на него нежных чувств.
— Вот ещё! Больно надо! Да я единственная в этой Богом забытой деревне, кто в тебя не был влюблён. Я, Игнатушка, кремень! — тут она показала крепко сжатый кулак. — Это народ, соратники твои, значится, скинулись, на починку жевательного аппарата. Бери и пользуйся!
Аглая Тимофеевна как–то двусмысленно, в приглашающем жесте развела руки, давая доступ к полному, уютному своему бюсту, Игнат потянулся, было, но тут же получил оплеуху.
— Деньгами пользуйся, остолоп! Вот будешь как Ален Делон, вот тогда и обнимешь. Всё, некогда мне с тобой, побегу!..
Так и было дело…
Этот жест населения Игнат вспоминал часто, благодарил, предлагал вернуть из пенсии, но все только махали на него рукой.
— Ты нам это брось, Игнат Егорович! Хватит про долги. Мы свои все кругом, крепко сидим на одной земле, так и помогать, значит, надо как своему. В Гренково ещё ни разу односельчан не бросали, так–то!
И то правда. Во время войны, когда половину изб разбомбило, ютились друг у друга, если хворый кто был, лекарства приносили, не настоящие, правда, а так – травки–муравки, корешки да стружки, но народ в Гренково смышлёный, век тут живёт, с природой в мире и покое, а значит и секреты её все знает. Нет таблеток – бери мёд да землянику, нет ягод, грызи коренья, тоже польза! Вместе отпевали покойников, ставили кресты и плакали, вместе радовались чуду рождения – ребятёнка ли, теленка или ягнёнка большеротого. Всё вместе, всё пополам да на всех – и беды, и радости.
Поэтому Игната Егоровича не бросили в его сложной ситуации, кто чем мог, тем подсобил.
А теперь, гляньте, ириски собрался трескать дед, значит, хорошие протезы поставили врачи, молодцы!
— Поди, завёл себе стрекозу, конфетами кормишь, а нам не показываешь! Из города, небось, привёз, познакомился, пока там челюсти лечил, а?! — не унималась Аглая Тимофеевна, давно положившая на Игната глаз, да слишком гордая, чтобы признать это.
Очередь хихикнула, Игнат равнодушно махнул рукой, мол, мели Емеля, твоя неделя!
— Так что там про Маришку–то? С кем она нонче воротилась–то? — решили уточнить слушатели, зашикали на Тонечку, пытающуюся разогнать это народное вече.
— А!! Интересно! А не скажу! Вот не скажу, пока Тонька мне халвы не завесит! Новости мы все слушать любим, а подсолнечной моей халвушечки осталось всего ничего. Пока не пропустите вперед, дорогие односельчане, новостей не будет, антракт.
Зинаида Филипповна уперла руки в боки и воинственно оглядела волнующихся соседей.
— Тоня, отдай ей всё ради Бога! Всё завесь, а то лопнет от зависти наша сорока! — посоветовала баба Саша, однорукая, в бежевой кофточке женщина. Один рукав был у неё заправлен за пояс юбки, второй свободно висел на худенькой руке.
— Ладно. Бери, тётя Зина, вот! — Тонечка завернула в меру мягкую, пахнущую солнцем и семечками халву в бумагу, протянула покупательнице и кивнула:
— Ну а теперь давай, говори!
— Так вот, сижу я на остановке, в райцентр ездила за лекарствами, вот сижу, значит, ноги гудят, в груди колыхается сердце моё израненное, — Зинаида глянула на Игната, тот послал ей воздушный поцелуй. Женщина сплюнула и продолжила:
— Выходит из автобуса Маринка, худющая, кожа да кости, выходит как–то боком, что–то держит. Я смотрю, кулёк какой–то. Потом Маринка развернулась, вижу – в одеяльце ребятёнок завернут, пищит, надрывается у неё на руках. Она ему пустышку суёт, он её выплёвывает, точно торпеду запускает. Марина тогда сумищи свои у лавки поставила, села рядом со мной, поздоровалась, что только не о погоде спросила, расчехлилась, я извиняюсь, без срама, без совести, и давай мальца молоком питать. Ну там я ей, конечно, пару советов дала, как лучше прикладывать, а сама спросить боюсь, чей ребенок.
« Да что вы так смотрите, баба Зина! — говорит она мне вдруг. — Колин сын. Вот ему и радость будет, правда? Только на письма он что–то не отвечал мои. Вы не знаете, мать ему говорила, что я к тёте ездила, что там беда у нас случилась?.. Я писала ему, много раз писала, а он не отвечает. Хотела уж ехать в часть, да куда с Матвеем?!..»
И смотрит на меня так испуганно, тревожится, значит, что я осуждать что–ли буду. А мне что? Я в чужие дела, вы же знаете, нос не сую.
— Ну да! Уж куда тебе, ты с нимбом на голове ходишь, — фыркнул Игнат.
— Да? Да? Ну раз так, то ничего я рассказывать больше не буду. Сами теперь всё узнаете.
Зинаида Филипповна обиженно поджала губы, развернулась и зашагала к выходу из магазина, размахивая отхваченной по случаю халвой.
Расстроенные слушатели помялись, покряхтели, да и вернулись к делам житейским, к хлебу насущному, на прилавке выставленному.
А Тоня, прищурившись, что–то подсчитывала на пальцах, потом кивнула, довольно улыбнувшись и, быстро раздав покупки, ушла в подсобку.
Через несколько минут она появилась на крылечке магазина, уже без халата и шапочки, убрала за ухо выбившиеся из густого, пышного плена волоски, повесила на двери табличку «Перерыв» и пошла куда–то по дороге, кивая и здороваясь с жителями Гренково.
— Куда это она? — удивленно пожимали плечами женщины, переглядывались. — Скоро ж молоко привезут, надо бы разгружать, а она подалась… Ишь!
Но потом отвлекались на свои дела, а Тоня шагала себе, напевая «Идёт солдат по городу, по незнакомой улице» …
Спустившись с пригорка, она пошла вдоль серого, полусгнившего забора, заросшего крапивой и украшенного граммофончиками вьюнка, толкнула калитку, прошла, сопровождаемая заливистым лаем собаки, что рвалась с цепи у будки, остановилась на миг, оглядев заброшенный, заросший двор, а потом решительно направилась к крыльцу.
Из раскрытых окошек ветер выдувал легкие, ситцевые шторки, играл ими, точно лентами, а потом прятал обратно, в прохладу деревенского дома.
Антонина тихонько постучалась, зашла, не дожидаясь приглашения, оглядела пустую горницу, чуть не споткнулась о стоящие на полу сумки.
Из–за шторки, что разделяла первую комнату, гостиную–столовую, и вторую, спаленку, выглянула Марина, испуганно поднесла палец к губам.
Тоня кивнула, стала говорить шёпотом:
— Мариш, с приездом! Ну как там всё у тебя? Что?
— Тётю Олю похоронили, я дом на председателя пока оставила, вот приехала сюда, — стала объяснять Маришка. — Николай вернётся, надо встретить. Не писал он мне уж сколько, не знаю, что и думать…
Тут она осеклась, внимательно рассматривая лицо Тони. А та, застыв, любовалась спящим, уложенным поперек кровати мальчонкой.
— Как назвала? — улыбнулась продавщица. — Можно, я погляжу?
— Можно. Матвей это, — гордо ответила Марина, выпрямилась.
— Хорошее имя. А как на Николая похож! — запричитала, заворковала, поправляя одеяльце, Антонина. Мальчик завозился, захныкал, стал извиваться, как червячок, скорчив недовольную гримасу.
— Опять! Опять он проснулся! — испуганно зашептала Марина. — Плачет и плачет, ест и потом плачет горько. У меня сердце кровью обливается, тёть Тонь! А по деревне ехала, дядя Миша меня довёз, все так и смотрят, так и шушукаются за моей спиной! — вдруг расплакалась девчонка. — Тётю хоронили, я с пузом, ноги как две колонны были, и все опять зыркают, зыркают! Ой, тётя Тонечка… Я так устала! Всё болит внутри, я спать хочу, а он хнычет и хнычет… Жалобно так, страдает что ли? А я не знаю, что и как! В поезде затыркали, мол, уймите ребенка! А у меня ничего не получается… Поскорее бы Коля вернулся! Я по нему так соскучилась, сил нет! Снится он мне всё, улыбается во сне, бежим мы с ним по полю к речке…
Маринка застонала, схватила сына на руки, села на кровать и стала укачивать.
Антонина присела рядом, обняла девчонку за плечи, та приникла к теплой Тонькиной груди.
— Ты бы предупредила, что возвращаешься, мы б тебе тут помогли, что нужно… — поглаживая Маришку по голове и целуя в ровный, как по линеечке вычерченный пробор, прошептала Антонина. — Ничего, детка! Ничего! И Матвеюшку твоего вырастим, и плакать он не будет. А что люди смотрят… Они всегда смотрят – беда у тебя, радость ли. Но наши–то, в Гренкове, люди добрые, просто от неожиданности такой испугались, видимо…Когда ж вы успели? — кивнув на Матвея, спросила Тоня.
— Я навестить приезжала… Ой, тётя Тоня!.. Он обещал, от первого раза ничего не будет, а потом, говорит, женюсь на тебе всё равно. Я послушалась… Так люблю я его, Колю моего! Потом, когда уже к тёте приехала, она болела сильно, лежала всё, я и мыла, и кормила… Не заметила, что дней этих нет и нет… А потом живот стало резать. Повитуха тамошняя посмотрела и сказала, что и как…
— Ну и ты? Обрадовалась? — улыбнулась Тоня.
— Испугалась сначала. Даже тебе написать побоялась. Там, где тётка живет, таких, как я, что без свадьбы, да на сносях, не любят. Я соврала, что расписаны мы с Колей. Они верили.
— Мне?! Боялась написать?! Маринка… Маринка… Глупенькая ты ещё, сама дитя, а с дитём связана уже… Ладно, чего сидеть–то?! Я в избе приберу, ты, вон, продукты разбери, что куда. Жизнь налаживать надо, девонька моя! Хорошая ведь жизнь у нас будет, с таким–то бравым, мокреньким парнем!
Тоня рассмеялась, подмигнула Матвею. Тот, широко распахнув глаза, обрамленные густыми, светленькими ресничками, сосал кулачок и пищал, дрыгая ногами.
— Пеленки есть, Мариш? Я в шкафу гляну, мож, какие простыни подойдут. Да не бойся ты. мигом всё сделаем! И воды поставить надо, помыть куклёнка твоего! А хочешь, ко мне перебирайся, вдвоём сподручней! А!
Но Марина отказалась.
— Я тут хочу, тут хорошо, буду Колю ждать, как хозяйка приму, тут и жить станем! — обвела она радостным взглядом горницу.
— Ну как знаешь. Николай приезжает через неделю, так? Так. Значит, пока обживаемся, а там видно будет, — подвела итог Антонина и принялась за работу.
К вечеру потянулись к Маринкиному дому соседи. Кто одеяльце несёт, кто распашонки–чепчики, дед Игнат привёз колыбельку.
— Мы её к потолку приделаем, будет качаться твой богатырь. Посмотреть дашь? — тихо спросил он, кивая на кулёк на кровати.
— Да, конечно! Только не будите, пожалуйста. Очень плохо спит…
Игнат Егорович крадучись подошёл, наклонился и стал рассматривать ребёнка, потом пожал плечами.
— Николая помню в детстве, точно такой же был. Красивый мальчик, складный. Ну, давай колыбель крепить, радость моя! — взял он в руки молоток и примерился, на что бы встать, чтобы дотянуться до потолка.
Маринка сунула ему табуретку, а сама, подхватив ребенка, унесла его в дальнюю комнату, чтобы не проснулся…
Вечером, когда молодёжь пела под гармошку, а старшее поколение приникло к экранам телевизоров и смотрело выпуск новостей, к Марине пришла мать Николая.
— Галина Ивановна! Проходите! Тут только осторожно, я еще не всё прибрала… — смущенно суетилась Марина, кивая будущей свекрови. Та, поджав губы, прошла в избу, огляделась.
— Что же сама не пришла, а? — строго спросила она. — Боишься?
— Боюсь, — кивнула Маришка.
— А чего ж бояться, если, как ты говоришь, ребенок Николая? Покажи! — велела гостья.
Марина кивнула на дверь в соседнюю комнату. Галина Ивановна прошла туда, щелкнула выключателем.
— Не надо свет! Разбудите! — кинулась к ней Марина, но Галя оттолкнула её твёрдой, грубой рукой.
— Погоди. Мой Коля спал так, что хоть из пушки стреляй. Внук, говоришь? Ну–ка…
Она повернула младенца к свету, оголила пушистую, еле покрытую легкими волосиками головку, пристально рассмотрела лицо.
— Врёшь, Маринка, не наш это. Мой с волосами родился, густыми, черными. И спал всегда крепко, а этот… Хилый он какой–то, хворый?
— Животик болит у него, врач сказала, что пройдёт, когда вырастет… — оправдывалась Марина, стоя за спиной Галины Ивановны. — Да как же не Колин?! Смотрите, носик, ушки его, а когда глазки открывает, выражение лица очень Николая напоминает.
— Какое тут может быть выражение лица, ты с ума сошла?! Да он у тебя ненормальный! Гляди, какие глаза узкие! Мой Николай, уж прости за прямоту, семя хорошее только кинуть может, на почву благодатную. Найду ему хорошую, честную девушку, здоровую и чистую. Ишь, придумала! У тётки, поди, нагуляла, на сеновале–то, видать, накувыркалась, а теперь нам хочешь подсунуть! Нет, приедет Коленька, я ему всё скажу, он меня послушает. И не смей этого щенка к нам в дом таскать, даже близко не подходи, поняла?
— Галина Ивановна! Да как вы смеете?! Николай сам всё решит! Не хотите видеть внука, не надо. Ваше дело. Тогда уходите, немедленно уходите отсюда.
Марина подтолкнула женщину к порогу, открыла дверь и выжидательно смотрела, пока женщина медленно, нарочно неспешно прошла на крыльцо.
— Знаешь, Марина, что мать твоя была гулящая, что ты. Я даже рада, что всё так вышло, теперь мой Коля от тебя освободится. Спокойной ночи.
Маришка ничего не ответила, только захлопнула дверь, прижалась к ней спиной, медленно сползла вниз, ухватившись за ноющий живот. Было больно, внутри, в душе, дышать тяжело, холод пробежал по спине противным змеёнышем. Марина, словно комета, летела к планете, летела, горела, несла сына, чтобы показать его Коле, его родителям, боялась, переживала, и вот сейчас она камнем ударилась о землю, смешалась с грязной чернотой, растеклась солеными слезами по пустому бездорожью. И что теперь? Дальше что?
Маринка тихо плакала, вытирала слёзы рукой, шмыгала носом, подвывала, чувствуя, как с этими звуками вырывается наружу то, что причинила ей Галина Ивановна – унижение, презрительное отвращение, ненависть.
Через пару минут Маришка вдруг вскочила, распахнула дверь и, выбежав на крыльцо, жадно задышала, как рыба, раскрывая рот темным овалом и дергаясь худенькой грудью. Молока у неё было мало, вот что… Врач сказала, нервничать нельзя, а Марина плачет…
Она сбежала с крыльца, босиком пошла по траве. Росинки морозили ступни, пахло прелой листвой и грибами. С поля полз на пригорок туман, гонимый легким восточным ветром. Где–то ухала сова, потом, испугавшись чего–то, забилась в листве, вспорхнула, пролетела, расчертив небо, разорвав его своими серо–крапчатыми крыльями на куски…
Марина не доносила Матвея месяц. Похороны тётки, навалившиеся заботы, бессонные ночи привели к преждевременным родам. Лёжа в роддоме, Марина рассказывала, как любит своего мужа, как он будет рад сыну. Представляла себе, что он уже вернулся из армии, что держит на руках Матвея, а она, Марина, стоит рядом, улыбается, она счастливая. У неё своя семья…
А теперь что?
Марина остановилась, оглянулась, услышав плачь ребёнка, пошла обратно.
— Ну и пусть! — ударила она кулаком по дверному косяку, топнула ногой. — Пусть! А у меня все равно будет всё хорошо. И Матвея выращу на зависть всем. Он будет у меня самым счастливым ребенком на земле!..
… Деревня гудела и веселилась. Сегодня должны вернуться из армии ребята, у матерей уже с утра глаза на мокром месте, отцы, у кого они были, кряхтя, бреются, надевают отглаженные костюмы, цыкают на жён, чтобы не мешали сосредоточиться. У каждой хозяйки уже накрыт стол – у кого во дворе, у кого дома, чтобы мухи да пчёлы не досаждали гостям. А гости – всё те же односельчане, будут ходить с одной гулянки на другую, поздравлять, пить штрафную за опоздание и бить по плечу вернувшегося бравого парня.
— Мариш, а чего ты сидишь? Знамо ли дело, Колька приезжает, а ты тут вся неприбранная! — тётя Тоня, теперь частая гостья в Маринином доме, покачала головой и строго продолжила:
— Нет, так нельзя. Садись, будем прическу делать, во, как в журнале. Я тебе сейчас накручу. Щипцы где у тебя? Накраситься бы надо тоже, ну и Матвея собрать. Марина, быстрее, два часа осталось!
— Не надо. Не пойду я, — равнодушно ответила Маришка. — Вообще уеду, в тётин дом уеду. Здесь противно!
— Да что стряслось–то?! Ждала–ждала своего Николая, а теперь…
— Мать его приходила, Галина Ивановна. Сказала, что Матвейка на папу совсем не похож, что не признаёт она его, и Коля не признает. Вот такие дела…
Марина вынула из рук тёти Тони расческу, положила её обратно к зеркалу на полку, собрала волосы в тугой пучок, повязала платок и, выйдя во двор, налила в ведро воды.
— Полы мыть буду, грязно! Натоптали, всю избу заходили! Глина одна, ступать противно! А Матюша скоро бегать будет, говорить начнёт, и тогда посмотрим, тогда поглядим! — шептала она, а потом вдруг бросила тряпку и, уткнувшись лицом в Тонины коленки, заревела, причитая и хлюпая носом, как маленькая.
Антонина растерянно гладила её по голове.
— Ну как же… Разве Коля открестился бы?! Нет! Марина, иди! Иди, надо показать ему сына!
— Нет. Всё, эта тема закрыта.
Маришка вытерла лицо фартуком, встала, гордо вскинула голову и, посмотрев на фотокарточку матери на стене, прошептала:
— А у тебя, мама, есть внук. Слышишь?!..
… Николай как будто случайно повстречал её у магазина через два дня, когда она поставила в тенёк коляску, попросила бабу Сашу присмотреть за ребенком, а сама зашла к Антонине купить продуктов.
— Марина? И что, даже не поздороваешься? — встал он у неё на пути, схватил за плечи и больно сдавил кожу.
Марина подняла на него глаза. Изменился Коля, возмужал, стали резче черты лица, грубее, как будто строгости напустили, а доброта и мягкость ушли. Руки его, прежде ласковые, теперь стали бездушными, точно полено в ладонях мял, чтобы силу свою показать. Николай даже немного её испугал.
— Привет, Коля, — прошептала она. — С приездом…
— Спасибо. Не дождалась меня, стало быть, да? — зашипел он.
Александра Степановна, катая туда–сюда коляску, глянула на молодёжь, пожала плечами – может еще и сговорятся, дело–то молодое!..
— Пусти! Пусти, я сказала! — Марина оттолкнула его, да так, что могучий Николай чуть не скатился с крыльца, точно мячик.
Прохожие замедлили шаг, наблюдая за «семейными» дрязгами. Баба Саша ещё усердней заколыхала туда–сюда коляску, Матвей, будто чувствуя, что обижают мать, закричал требовательно и звонко, призывая её к себе.
— Николаша! — позвала Александра Степановна. — Подошёл бы, поглядел на сына! Хороший парень растёт, крепенький! Смотри!
Она развернула коляску с орущим Матвеем к парню, но тот отшатнулся от неё, скривился от отвращения, прошептав что–то нечленораздельное, и быстро ушёл.
Марина видела, как его по дороге нагнала Танька, бывшая их одноклассница, как начала что–то быстро говорить, оборачиваясь и кивая на крыльцо магазина, потом оба засмеялись…
Всю ночь Маринка проплакала. Соль, как известно, разъедает мягкие, податливые материалы. Сердце, душа – они тоже могут быть уничтожены ею, только не той солью, не минералом, белыми кристаллами, стоящими в глиняном бочонке на кухне, а внутренней солью, которую невозможно вымыть, убрать, пересыпать в другой сосуд. Она, зародившись однажды, грызёт нежную душу, пока кто–то не спрячет её, присыпав сахаром…
А дальше потекла обычная, равномерно распределенная по часам жизнь, от недели к неделе, от месяца к месяцу. Марина, сколько могла, оставалась дома, ждала, чтобы Матвей подрос, тогда уж и на работу пора выходить, а его в сад отдавать. Их деревенский садик, большой бревенчатый дом на пять комнат, Маришке нравился, да и Матюше полезно с ребятнёй поиграть, но это пока рано, сейчас есть он и его мать, а все остальные люди – лишь приходящие лица, заполняющие постепенно его мир.
— Захарова! А вот я как раз к тебе иду! — окликнул Марину бригадир её бывшего участка. — Ты когда выходить собираешься? Работницам тебя не хватает, понимаешь ли! Девчонки меня заели совсем!
— Да куда ж мне выходить, Матюшка мал ещё, да и уволена ж я, тогда уехала надолго. Вы сами мне подписывали заявление.
— Было дело. Но сейчас есть места, есть! Надумаешь, возвращайся! Стройку видала? — бригадир показала рукой на торчащие справа от деревни подъёмные краны, на маячившие там тракторы и бульдозеры. — Посёлок строим, со всеми удобствами. Наше Гренково расширим, квартиры своим дадим, будешь сидеть на балконе и чаи распивать. И с хозяйством тогда станет легче, и Матвею отдельная комната обеспечена! Подумай, Захарова!
— Слышала я про квартиры. Хорошо это, правильно. Но вот люди говорят, — Марина поправила сползающий с головы платок, подняла воротник, потому что ветер так и норовил пролезть за шиворот и лизнуть спину, — что вся жилплощадь уже давно распределена, что передовикам дадут, а остальные и так проживут. Есть такое?
Бригадир замялся, пожал плечами, а потом, вскинув вверх указательный палец, ответил:
— Так и семьям дают тоже! Есть семейный фонд, вот туда мы тебя и впишем!
— А я без семьи. Не примут! — усмехнулась работница.
— Посмотрим. Если пообещают квартиру, придёшь? Верхнее Гренково, то есть новый посёлок наш растет, ширится, всем места хватит! Не прозябай ты в этой дыре, ведь одной за деревенским домом следить – большой труд. Крыша, что, не течёт еще? — кивнул на Маринкину избу мужчина.
— Маленько совсем. Я деду Игнату сказала, он обещал найти мастеров.
— Ну, нашла, кому говорить! Так, считай это помощью завода одиноким матерям – завтра пришлю бригаду, сделают. А ты пока подумай над моим предложением.
Марина кивнула. «Одинокая мать» резануло, как пилой по тонкой коже, но он, в сущности, прав. Кто она? Мать–одиночка. Не вдова, не разведённая, просто одиночка. Таких в древности с позором гнали, а теперь, вон, жалеют… Но это на людях, в беседах же кулуарных обсуждают нещадно, называя совсем другими словами, нелицеприятными…
На следующий день с самого утра лил дождь. Из всей бригады, которую грозился снарядить бригадир, пришёл только Виктор, отличный мастер столярного дела, знающий все операции завода, дерево чувствующий, как свои пальцы. Он работает на заводе с шестнадцати лет, бросил тогда школу, пошёл за батей, все «чины», как он говорил, прошёл, от подметальщика опилок, до мастера, теперь сам дело делал и ребятами руководил, второй после бригадира стал. Люди его уважали, но не очень привечали. Хоть и управлял он рабочими, но был суховат, весь в себе, никогда не пошутит, лишнего не скажет, всё по делу только. На собраниях выступал если, то говорил сухо, точно докладчик на лекции, агитатор из него был никакой, но упертость, уверенность в своих идеях заменяла ему всё. Уж если решит, что надо так делать, то против всех пойдёт, а свою правоту докажет. Стержень такой внутренний достался Вите от отца, тем и жил парень.
— Марина Фёдоровна, здравствуйте, — кивнул он Маришке, выскочившей на крыльцо босиком. — Во–первых, обуйтесь, а то застудитесь, во–вторых, где течёт у вас кровля? Надо поглядеть, а там решим, чем крыть.
Он уже смело шагнул в избу, снял на постеленном для грязной обуви коврике резиновые сапоги, поправил на плече сумку с инструментами и строго опять обратился к Маринке.
— Холодно в доме же! А у вас ребенок. Дрова есть? Печку топите?
— Дрова… Да есть дрова, Витя, есть. А знаешь, ты, может, в другой раз придёшь, а? Сегодня всё равно, ну какая работа?..
Она переминалась с ноги на ногу, смущаясь этого строгого взгляда, командирского тона, всего Виктора целиком, такого важного и правильного.
— Дровяник пустой, я видел. Так, на чердак пустишь? — спросил Витя, кашлянув. — Осмотрю места течи.
— Так это надо… Это с улицы, лестницу надо, там же оконце сбоку… — пожала плечами Маришка.
Матвей, лежа в колыбели, затих, прислушиваясь к новому голосу.
— Хорошо, на улице так на улице. Я сам всё сделаю, не провожайте. А вот ещё, мы тут с ребятами Матвею твоему… Правильно назвал? — испытующе вскинул глаза Витя. Марина кивнула. — Сыну погремушки сделали. А это на коляску вешать. Всё лучше, чем пластмассовое. Дерево, оно же теплое, доброе. Лаком только не покрывали, вдруг на зуб попробует. А вот коня раскрасили.
Парень выкладывал из сумки игрушки: деревянного конька на красных колёсиках и с золотой гривой, погремушки в виде маракасов, цветков и желудей, растяжку на купол коляски с маленькими шариками и трещотками.
— Спасибо… Вить, да не стоило! — виновато улыбнулась Маришка.
— Стоило. Парень растёт. А у него мать кто? Работница лесопилки, для краткости так назовём. Так вот, пусть привыкает в руках древесину держать. Продолжатель династии будет!
— Смешно, её–богу! Да может он музыкантом будет или врачом? — прищурилась Маринка. — Тогда что? Зря делали?
— Нет, не зря. Но я думаю, что вырастет наш человек!
С этими словами Виктор нырнул ногами в резиновые сапоги, надел капюшон дождевика и скрылся за дверью.
Два следующих часа по потолку комнаты ходили, стучали, что–то роняли, гремели тазами и один раз даже охнули.
— Осторожнее! Там могут быть старые мышеловки!.. — с большим опозданием предупредила Марина…
И вот уже Виктор входит в дом, аккуратно разматывает носовой платок. Железяка очередной ловушки перебила ему кожу как раз под ногтями. Рана пустяковая, но болезненная и опасная с учётом антисанитарных условий чердака.
Маринка, быстро опустив сына на кровать, схватила с полки аптечку, принялась дуть на перебитые пальцы, лить пузырящуюся перекись водорода и извиняться.
— Ничего, просто неудобно так работать, ты забинтуй, а я дальше пойду…
Виктор еще пошуршал, потом сказал, что должен уйти, а на следующий день вернулся с бригадой. Те привезли на прицепе дрова, заполнили дровяник, подправили забор и приступили к починке кровли, благо дождь перестал ещё к прошлой ночи.
Антонина, прознав о таком набеге, принесла Маринке провизии, велела ребят накормить, чаем напоить.
Пока обедали, каждый просился понянчить улыбчивого Матюшку.
— Во парень! И ямочки на щеках есть! Все девки его будут! Целоваться он у тебя, Маринка, знатно станет! — сказал один из ребят, потом смутился, но Марина гордо вскинула голову, улыбнулась.
— Да! Верно. А что, красивый парень любой девице на радость. А уж умный к тому же – на вес золота!
— Точно, хозяйка. Правильно говоришь. Сына вырастить так, чтобы потом всю жизнь оставшуюся им гордиться – это наука. Человека надо взрастить, душу его напитать так, чтобы бальзамом для всех был… Не каждая мать справится…
Все замолчали, Марина собрала тарелки и, попросив присмотреть за мальцом, ушла мыть посуду.
Она стояла спиной к двери, но знала, что в дверном проёме застыл Витя. Потом он подошёл к ней, снял с крючка полотенце, стал вытирать посуду.
— Марин, выходи за меня! — вдруг сказал он, кашлянул и продолжил:
— А что, хорошо! Квартиру дадут, тебе удобно, Матвею тоже. Дом у тебя тут хороший, да в подполе вода, гниёт пол, от этого и стынут ноги. Либо его перестраивать, либо сносить вообще. А в новом доме, что сейчас строят, такого не будет, там всё на века!
— Ты что, Витя, ради квартиры хочешь со мной расписаться? — рассмеялась Маришка. — Фиктивный брак?
— Ну почему же сразу фиктивный?! Ты мне нравишься давно, еще когда на заводе работала, ну а я тебе… Приставать не буду, вообще пальцем не дотронусь, если не позволишь, — пожал плечами парень.
— А ребёнок? С ним как? Сдадим в детдом?
— Ты чего такое говоришь?! Ты думай вообще, что несёшь–то! — бросил полотенце на стол Витя, строго погрозил пальцем:
— Ты мне такие разговоры брось! Человек растёт, дала жизнь, значит уже никуда ты от него не денешься!
— И что, сыном будешь называть?
— Буду!
… С того разговора прошло месяца полтора. Виктор дал Маринке время на раздумья столько, сколько потребуется. Она даже бегала советоваться к тёте Тоне.
— Ну что тут скажешь… — замялась та. — Как–то это непорядочно что ли… Из–за жилья ведь он всё это затеял. Виктор, насколько я знаю, живёт в бараках, что на лесопилке, вместе с другими холостяками да одинокими, так?
— Так.
— Зимой там, прямо скажем, не ахти. А домой к себе он не идёт жить, так?
— Так. Но там сестра с мужем, неудобно…
— Вот про то и речь. Не ты ему нужна, а квартирка. Я бы не соглашалась. Уж сама вытянешь, не пропадёшь, а он пусть себе ищет по сердцу девушку, без всяких…
Антонина закусила губу, поняв, что болтает лишнее.
— Без приплода, без прошлого? — закончила за неё Маришка. — Ну да, наверное. А знаешь, что мне Коленька тут сказал, как мы встретились. Посмотрел так с ног до головы, хмыкнул и выдал потрясающую фразу, мол, надкусанное яблоко долго не лежит, гниёт. Я была ему готова глаза выцарапать, но, объективно говоря, сама виновата тогда была, что уж, прав он… Только и вот это ваше «по сердцу», «настоящая любовь» – это для кого сказки–то? Раньше, когда ни у кого ничего не было, так женились, а теперь по–другому. Переехать в город, поселиться с удобствами, статус получить, жить в достатке – да мало ли, почему женятся. И ничего, живут! Ладно, спасибо за мнение ваше ценное, пойду!
Тоня потом все думала, а может и правда, пусть выходит замуж, за Виктором этим не пропадёт?..
Новость о скором бракосочетании разлетелась по деревне благодаря Зинаиде Филипповне быстро и чётко. Кто, где, когда, какие мысли есть на этот счёт, и чем всё закончится – Зина поведала по секрету всему свету. Свет воспринял новость хорошо. А что? Вдруг сладится? Дело такое…
…Свадьбу сыграли в конце января. Гостей назвали, женщины помогли Маринке стол накрыть, Аглая Тимофеевна песни пела венчальные, потом, захмелев, пригласила на танец деда Игната. Антонина, вытирая слёзы, подарила молодым скатерть, лично вышитую гладью. Гуляли в клубе, сапоги топтали и гармошки рвали, потом включили магнитофон, молодёжь растолкала старшее поколение, образовались пары…
Николая тоже пригласили, но он отказался. Весь вечер просидел в пивной, а потом, позвав свою новую подружку Таньку, увёл её куда–то на склады…
Виктор, прикрыв глаза, легко и ненавязчиво вёл Марину в медленном танце, говорил о ерунде – где раковину раздобыть побольше, ванночку для Матвея, как лучше в квартире, ордер на которую подарил бригадир на свадебной церемонии, расставить мебель.
— Ты, Маришка… Можно, я тебя так называть буду? А то Марина официально как–то…
— Можно, — разомлев, согласилась невеста. Она так давно не танцевала, что сейчас согласилась бы, даже если он предложил называть её тандурмой или селёдкой.
— Так вот, кровати в разных комнатах поставим. Ну надо ещё ночники, паласы по полу положить. Мы там в мебельном делаем столик со стульчиком, для Матюшки. Ты бы поглядела, как время будет…
Он ещё что–то говорил, убеждал, доказывал, хотя Маринка и не спорила. Шампанское ударило в голову, всё вокруг плыло, качалось на теплых руках Виктора, было спокойно и томно, как когда–то давно, кажется, в прошлой жизни, когда Коля, выпросив увольнительную, увёл Марину в ресторан…
— Ты же не станешь, правда? Ты же другой? — всё шептала Марина, пока ехали домой, в её избу.
— Да не такой я! Не такой. Марин, ты напилась что ли? Моя жена пьяница, да? — поглаживая Маришку по плечу, спрашивал Витя, тоже чуть захмелевший.
— Определённо, — баском ответила Маринка, кашлянула и уснула…
… В квартиру переехали весной. Новенькие, пусть незатейливые, но симпатичные обои, кухонька с горячей водой и удобной раковиной, три комнаты, (ох и расщедрилось же управление), большая прихожая, куда влезала Матвеева коляска… Дед Игнат, не ведь на какие шиши, купил молодожёнам телевизор.
— Да вы что?! Это ж дорого! — испуганно замахала руками Марина.
— Ты заканчивай чужие деньги–то считать. Это я для Матвея. Мультфильмы будет смотреть, передачи всякие. Надо развивать! — ударил кулаком для весомости Игнат Егорович и ушёл, подмигнув Маришке.
Потихоньку обживались, но как соседи всё же. Марина готовила на всех, стирала, хозяйкой была хорошей, не ленилась. Но прикасаться к себе не разрешала. Поставит ужин перед мужем, сама напротив сядет, слушает его, потом он руку протянет, чтобы до ее пальцев дотронуться, а она отдёрнет.
Виктор не мучал её. Нет так нет. Главное, что в тепле и уюте живут, ребенок в хороших условиях…
Но сам потихоньку ухаживал, незаметно, окольными путями. То шоколадку подсунет, какие Марина любит, то ткань на шторы, которую жена очень хотела, но денег всё не было, добудет, то цветов луговых принесёт, в вазу поставит на кухне и любуется тем, как расцветает Маришкино личико, как глаза начинают светиться от такого подарка.
Столик для Матвея со стульчиком сам хохломой расписал, принёс, поставил перед супругой. Маринка так руками и всплеснула:
— Сам?! Неужто всё сам, Витя?
— Ну, ребята немного помогали, советами в–основном пустыми, конечно, — засмеялся он. — Нравится?
— Красота! Матвеюшка, посмотри, что папа… — тут она запнулась, никак не привыкла ещё Виктора считать отцом своего ребёнка, — папа сделал! Папа твой мастер настоящий! Расти, сынок, и он тебя всему научит!
Как бальзам на душу эти слова для парня, вроде, кажется, вот сейчас подойдёт жена, поцелует его… Но нет, на расстоянии держит, дотронуться лишний раз до себя не позволяет.
— Ну ничего. И так проживём! Проживём всё равно! — уговаривает себя Витя, отвернувшись к стенке и считая вышитых на ковре голубок…
Но Витька был всё же молод, тело требовало того, чего душа стыдилась. Парень гнал от себя вредные в его ситуации мысли, а они назойливыми пчёлами прилетали и кусали плоть.
Тяжело было видеть Марину в халате, когда вечером она, сидя в кресле, читала или играла с Матвеем. Полы халатика чуть раскрывались, показывая ножки, воображение дорисовывало остальное. Виктор уходил в другую комнату, ложился на пол и заставлял себя отжиматься сто раз. Сначала не выходило, на пятьдесят втором сдавался, но ножки всё маячили и маячили перед глазами. Тогда, стиснув зубы, Витька отжимался дальше…
На день рождения подарил Виктор жене золотые часики, неуверенно положил ей на подушку, примет ли, ведь не хочет быть она ему ничем обязана, а тут вроде как покупает он её…
— Что это, Витя? — она румяная, тёплая после сна, привстала на локотках. Виктор отвернулся, запрещая себе смотреть на манящие округлости под ночной рубашкой.
— Это тебе подарок, — пожал он плечами. — Праздник же!
Она улыбнулась и, вскочив, как девчонка, стала прыгать на кровати, а потом подошла и поцеловала Витю в щёку.
А ему и не надо, кажется большего. Ласка, она как костёр – разгорается медленно, осторожно, пробует на вкус поданные ему поленца, а потом, уверившись, что не предадут они, не зальют огонёк водой, разгорится во всю силу. Будет, будет у Вити и Маринки настоящая семья! А как иначе?!..
В мае, когда по дворам плыл дурманяще сладкий аромат высаженных старушками ландышей, когда жасмин огромным фонтаном взрывался белыми лепестками, Витя не выдержал, подошёл к стоящей у окна Маринке, обнял её за плечи.
Спина её напряглась, плечи расправились, будто у бойца перед командиром.
Виктор дотронулся губами до её шеи, ткнулся в ухо, вдохнул аромат волос. Марина стояла, не двигалась, будто тоже изучала то, что чувствует сейчас. Муж неловко обнял её, потянулся к пояску платья, но Марина ударила его, больно, наотмашь по лицу, так что остался красный след, и убежала в ванную.
Заплакал, испугавшись, Матюша. Виктор дрожащими руками поднял мальчика, стал баюкать, рассказывать стишки и прибаутки, которые знал ещё от матери…
Так и спали в разных комнатах, боялись локтями соприкоснуться ненароком. Обсуждать тот случай тоже не хотели, мол, было и было, быльём поросло…
…Худо Маринке стало на работе. Девчонки вывели её из цеха, думали, просто душно там, да еще и мелкая древесная пыль летает, сил нет.
— Что? Где болит–то? — приставали они.
— Внизу болит, аж в глазах темнеет, — ответила работница, осела на лавку, потом осторожно легла на неё боком, закусила палец и зажмурилась. Позвали врача, потом кто–то сбегал за Витей.
— Ты это… — шептала Марина. — Матвея из яслей забери пораньше, сходите, погуляйте. А я тут полежу и встану.
— А ты в больницу поедешь, понятно тебе? Мать–героиня… — крикнул на неё бригадир.
— Я с тобой поеду. Матюшку еще не сейчас надо забирать. Я с тобой!
Виктор прыгнул в салон Скорой, упрямо сжал губы и внимательно наблюдал за фельдшером, которая щупала живот больной.
— Ну что? Что с ней? — спросил наконец он.
— Там разберутся. Едемте быстрее! — махнула на него рукой женщина в белом халате…
До больницы доехали за двадцать минут. Марину переложили на каталку, увезли, а Виктор остался топтаться в Приёмном покое, то и дело приставая к дежурной, чтобы узнала про его жену.
Часа через полтора прибежала медсестра, окинула отделение быстрым взглядом.
— Ну что там?! Жену мою недавно привезли, живот болел. Что с ней? — накинулся на неё с вопросами Витя.
— А! Так это ваша? А говорит, нет мужа… Беременна она. Что ж вы недоглядели?! Внематочная, будут оперировать! Всё! Всё, отпустите меня!
Но Виктор не мог. Он тряс и тряс медсестру как куклу, твердя одно и тоже:
«Этого не может быть! Не может быть этого!»
— Ну извините, против природы нет лекарства! Руки убрал, я сказала! — высвободилась наконец медсестра и убежала наверх, в оперблок.
Да… Против природы нет лекарств… Она права. Витя побеждал свою природу физическими упражнениями, теперь он спокойно отжимался сто десять раз. Дальше сводило руки, и похоть отступала далеко–далеко, за грань боли. А Марина… Как быть ей? Природа… Но почему не он, почему она не с ним, а с кем–то… Гадость! Какая гадость! Она обманула его, обещала быть верной, но обманула!
Витя сел в уголке, закрыл глаза. Дежурная, видя, что он совсем побледнел, тайком принесла ему стопочку. Выпили на пару.
— Ты чего так перепугался? Дети–то уже есть? — спросила она.
— У неё есть, — пожал он плечами. — Не мои.
— Бывает…
Снова прибежала медсестра.
— Ну как там, Юль? Муж тут у меня чуть кони не двинул! Говори! — напустилась на неё дежурная.
— А, эта что ли, с внематочной? Всё удалили, не было шансов.
— Что? — тихо переспросил Витя. — Что удалили? Ребенка? Что удалили, я не понимаю!
— Трубы удалили.
— Юля!
— А что Юля?! Ну ведь правду же говорю. А что не умею ласково, вкрадчиво сообщать, что детей у неё больше не будет, так извиняйте. Я не профессор.
И ушла, хлопая уголками халатика…
Витя выскочил из Приёмного и побежал на остановку. Мужчина вспомнил про Матвея, поспешил на автобус. Они долго гуляли с мальчиком, Виктор давал тому потрогать веточки и лепестки цветов. Матюша смеялся, а потом, вдруг вспомнив о матери, начинал хныкать.
— Ничего. Приедет мама. Вылечится и приедет. Только вот жить как дальше?.. Как без веры жить?..
Всю ночь, пока капризничал Матюша, Виктор думал, думал, думал… Он решил развестись. Оставит Марине эту квартиру, вернется в общагу или пока поживёт в её старом доме. Выпишется Маринка, подадут заявление… Горько… Так кричали им на свадьбе. А вот оно и оказалось – горько и обидно. А чего он ждал, собственно? Что она будет монашкой жить? Он ей не мил, так другой нашёлся… Природа…
Утром позвонила Антонина. Она что–то лепетала в трубку, подвывала и охала, Виктор спросонья ничего не мог разобрать.
— Тёть Тонь, говорите помедленнее, — попросил он.
— Так я и говорю, вещи надо Марине отвезти. Ну сообрази там, бельё нижнее, сорочки, халатики. Посуду принеси. Есть пока ей нельзя, правда… После операции же… Ты сам–то как?
— Я? Нормально. Разводиться будем. Точка! — зло прорычал в трубку Виктор.
— Разводиться? Я не поняла, почему разводиться? — опешила Антонина.
— Из–за неверности жены. А по какому поводу ей операцию делали, а? Только вот не надо ля–ля!
— Ты что, Витя, пьяный, или просто глупый? У неё камень в почке был, оперировали… — растерянно прошептала тётя Тоня.
— Камень? В почке? Это она попросила наврать? Это теперь камнем называется?! Лгать себе не позволю! Не дам! — заорал Витя и бросил трубку.
Через десять минут Антонина уже трезвонила к нему в квартиру, через двадцать она тумаками выгнала его на лестницу, сунув в руки передачу для Маринки.
Витя, серый, обросший щетиной, брёл по улице, глядя себе под ноги. Доехал до больницы, сунулся в окошко передач.
— Вы к кому? — спросили его.
— К Фроловой. Я, понимаете, Фролов, вот к жене.
— Так, Фролова… Фролова… Марина?
— Да.
— В хирургии. Есть пока нельзя. Камень из почки удалили. Слабенькая она совсем, вы навещать будете? — сердобольно поинтересовались у Вити.
— Я не понимаю опять! Какой камень? Мне вчера сказали, что внематочная, что…
— Подождите! Внематочная не у Фроловой. Вы перепутали.
Виктор застыл, потом, всунувшись в окошечко, схватил за халат сидящую там женщину, строго велел выгнать медсестру Юлечку из больницы, уволить без права восстановления и помчался к Маринке.
— Подождите! А халат, а этаж, палата?! — кричали ему вслед, но куда там, уже и след тот простыл…
— Мариш! Маришка, ты прости меня! Ты меня простишь, правда? — встал он на колени перед койкой, погладил осторожно руку жены.
— За что? Ты потерял Матвея? С ним что–то случилось? — дернулась Марина, но опять упала на подушку, закусив губу.
— Нет! Нет, с ним сейчас тётя Тоня. Я просто подумал, что ты тут с беременностью… Мне сказали… Я разводиться собрался… Стыдно как…
— Вить… Витя! — гладила Марина голову мужа, а тот, спрятав лицо в куске одеяла, всё просил у неё прощения. — Вить, а я, знаешь, я люблю тебя… Веришь?
Витя поднял голову, испуганно посмотрел на жену, зажмурился.
— Люблю, слышишь? Я так испугалась вчера, а потом ты пришёл, мне что–то говорил, я успокоилась…
Под наркозом Марина видела сны. Сном был Витя и его голос…
— И я тебя люблю! Люблю! — он принялся целовать ей руки. — Ишь, удумала, камни она в себе носит! Ты же не хозяйка медной горы! Ты так больше не шути!..
… Марину выписывали в один день с другой пациенткой, Татьяной, которая восстанавливалась после внематочной беременности. Николай её не навещал, пропал куда–то. А медсестра тогда просто перепутала сопровождающих…
Татьяна больше не могла иметь детей. Но Николаю и его матери это было всё равно. Они вычеркнули её из жизни так же, как когда–то Марину.
— И что мне теперь делать? — сидя во дворе и наблюдая, как играют в песочнице ребятишки, спросила у Маришки Таня.
Кто теперь ответит на этот вопрос? Против природы не лекарств, никто ещё не придумал тогда наращивать недостающие части организма, не было ЭКО… Но лекарство для души существовало всегда – хороший друг, добрые слова, горячая чашка чая и ласковые объятия. А вылечив душу, легче жить в своём теле…
Через семь лет Татьяна вышла замуж. Они с мужем решили взять ребенка из детского дома.
А Николай, похоронив мать, потерялся в этой жизни, стал попивать. В таком состоянии его подобрала хваткая, сильная женщина, старше него на десять лет, весьма энергичная и властная. Она женила его на себе, а дальше… Да что может быть дальше, когда такая любовь у них, такая любовь… Коля по ночам, уходя попить водички на кухню, вспоминает свою свободную, вольготную жизнь. Вздыхает, услышав окрик супруги, вынимает из холодильника окорочок и несёт ей, своей проголодавшейся королеве…
Марина и Виктор через два года после операции стали родителями девочки. Теперь у Матвея была младшая сестрёнка. Её назвали Машенькой, как Витину маму…