В доме Захара Мишина, несмотря на то, что перевалило за десятый час, никто не спал. Угрюмый и грозный хозяин сидел перед бутылём самогона, пил, раскачивался на скамье и хмуро молчал.
На родительской постели, сбившись в тесную кучу, сидели дети. И только младший двухлетний пытался егозить, но старшие его удерживали, закрывали руками рот, убаюкивали ко сну.
В подвале, сброшенная туда отцом силой, тихо сидела шестнадцатилетняя Сима.
Хозяйка, мать с худым подобострастным лицом, хлопотала у стола, подставляя мрачному мужу то горячую картошку, то соленые огурцы, доливала в кружку квасу. Не садилась, хоть и еле держалась на ногах, стояла возле.
Она прикрывала рукой распахивающуюся на груди блузку, на красной скуле растекался синяк. Только недавно прибежала она из сарая, куда потащил ее муж, только недавно слышали дети страшные звуки ударов и вскриков матери оттуда. Прибежала расхристанная, босиком, без платка, велела детям сидеть тихо, а сама бросилась накрывать на стол, открыла подвал, полезла за закуской.
А когда вылезала, вернулся отец. Он молча схватил дочь Серафиму за шкирку, смяв в кулак кофту сзади, и толкнул в подвальную открытую яму. Она не ожидала, не попала ногой на лестницу, упала, но испуганно зацепилась за край, сама уже быстро спустилась. Дверь подвала над ее головой громко захлопнулась.
Сергуня, старший, косился на братьев-сестер. Все перепуганно смотрели на отца, ждали, чтоб отпустил спать, или уснул от выпитого сам. Машка укачивала младшего, он, единственный, не почувствовав страха, вскоре уснул.
Сергуня и Машка только и понимали в чем дело. Остальные даже и не поняли причины неожиданной злобы отца, не поняли, чем провинились перед отцом мать и сестра Сима.
– Кто выпустит – убью! – стукнул ладонью по столу отец.
Он махнул рукой, прогоняя их, и детей, как ветром сдуло – разлетелись кто на печь, кто на полати, а Сергуня – вообще в сенник, хоть уж и стояли холодные осенние дни. Из дома хотелось бежать.
Он забрался под ватник, закопался в холодное сено, но не спалось. Он все смотрел в темноту ночи и думал о сестре и матери. Сцеплялись зубы, сжимались кулаки, которые запрятал он меж колен от холода, жаль было и мать, и Симку. Думы… думы…
И чего теперь?
Художник – Елена Вилкова
То, что сестра на сносях он заметил гораздо раньше отца. Спрашивать в открытую не решился, но однажды заговорил об этом с Машкой, когда обирали они за домом малину.
– А Симка-то у нас не того ли?
Машка заморгала глазами, замотала головой, отрицая, а потом разрыдалась, выдавая тайну с головой. Не заметить она не могла, в их маленькой баньке, мылись четыре сестры уже самостоятельно, без матери. Мать парилась с отцом. Маленькие ещё могли и не приметить, а Машке четырнадцать, уж все понимала.
– Ты ешь малину-то, ешь! – успокаивал Сергуня Машку.
Но и самому было страшно не меньше. Что же будет-то теперь? Отец и не за такое избивал порой в кровь. Убьет ведь, или в лес заведет…
И вот тогда Сергуня дал себе слово, что убить сестру не даст. Пусть что хотят делают, только, чтоб живая осталась.
Но подумать-то подумал, а страх копился и копился внутри – отца он боялся, понимал его правоту часто. Не понимал только излишнюю жестокость. Страсть к битию, подзатыльникам, пинкам, нахлобучникам – была у отца в крови. И страсть эту оправдывал он добрыми намерениями.
Сергуня совсем замёрз, обхватил себя руками, скрючился. Домой идти не хотел. А Симка… Симка там в подвале мёрзнет вдвойне. И ничем он ей сейчас помочь не может. Отца сейчас лучше не трогать. Нельзя злить, а то за ружье ещё схватится. Оно у него тоже есть – припрятано.
Уж не раз грозился он применить его на людей.
– А пусть попробуют! – зло усмехался он, когда доходили до их деревни, стоящей далеко от города и больших сел, слухи о том, что новые власти стали отбирать нажитое имущество, уводить скот и даже забирать дома, отправляя целые семьи неведомо куда, – Пусть только сунутся! – Захар косился на старый бабкин еще сундук с тряпьем.
Сергуня и старшие дети знали, что там, завёрнутое в несколько старых тряпиц, прикрытое половиком, лежит у отца ружье, а к нему и патроны.
И только когда в окне избы потух свет, Сергуня неспешно вернулся в дом. Отец спал на животе поперек своей койки, заботливо укутанный матерью.
Сергуня подошёл к матери, которая лежала на полатях с младшими. В темноте не видно было, спит ли мать. Он наклонился, потрогал мать за плечо. Она молчала.
Даже луна не освещала сейчас избу. Сергуня трогал спящих, распознавая по дыханию, по волосам на голове.
Симки на полатях не было. Тогда Сергуня прокрался на кухню. Сначала сел на табурет – открывать подпол беззвучно не получится точно. Но главное, чтоб не проснулся отец, а он не проснется – пил весь вечер.
Подвальная дверь скрипнула и стукнула железным кольцом. Сергуня замер, а потом осторожно откинул дверь до конца, быстро и привычно нащупал ногами ступени, спустился, закрыл за собой подвал.
В подполе стояла темнота кромешная.
– Симка!
– Тут я, – в углу зашевелилась.
– Где?
Снизу за ногу подхватила его Сима, он нащупал ледяную ее руку, почувствовал дрожь.
– Пойдем наверх, застынешь!
– А отец?
– Спит он.
– Пойдем, – еле выговорила Сима, – Нет мочи…все равно уж помирать. Пусть убьет лучше. Только ты как же? Ведь и тебя убьет.
– А я убегу… Давно собираюсь! Вот денег бы накопить! Я б в революционеры пошел…говорят…
И тут наверху послышался скрип открываемой двери. Они подняли головы, увидели материнский профиль.
– Сим, выходь! … А ты как тут? – шептала мать, увидев Сергуню, – Грейтесь пока в баньке, а как отец зашевелится, позову.
Сергуня и Сима направились в баню. Сергуня затопил, мать принесла перекус и кипяток. Симка замкнулась, молчала, а Сергуня боялся спрашивать. Что он знал о женских делах?
Всю ночь стерегли отца, под утро Сима спустилась в подполье опять, изрядно утеплившись. Нашла она там и отцов тулуп, скинутый матерью.
А утром ждало их страшное отцово решение – вести Симку к Феодоре. Мать ревела, кидалась мужу в ноги. Но он сказал, что либо сам в лес уведет и пристрелит, либо – к Феодоре.
Захар и сам маялся. Дочь стрелять он не собирался, запугивал. Больше всего на свете боялся он позора для семьи, для дома, боялся, что скажут о нем, что не мужик он вовсе, коль детей своих распустил. Двое его детей, сын Григорий и дочь Аглая, жили уже отдельно, своими семьями. А если Симка такую славу им принесет, то младших замуж никто не возьмёт.
Была у Захара мысль – выдать Симку за одного старого своего знакомого, ровесника, вдовца Никодима. Поговорить, покаяться, признаться, что девка нагуляла, попросить скрыть позор и взять в жены молодую работящую Симку.
Но был тут один минус – тайну нужно было раскрыть. А коль откажет? Коль откажет, тайна сия уж не будет семейной, пойдет молва по ближайшим деревням о его семье. Да такая, что не приведи Господи.
Нет, лучше тайну эту не разглашать. Просто удалить ребенка, да и все. А делает это в их краях только фельдшер в Егорьеве и бабка Феодора. К фельдшеру путь закрыт – это слава верная. А вот Феодора… это выход. Сколько баб к ней перебегало! Говорят, уже стара, не берется, упрямая, как черт. Впрочем, она и является этим чёртом в женском обличии.
Не берется? Но ведь это – как подойти. Коль пообещать чего, заплатить хорошо, а нет, так и напугать… Куда она денется!
Жила Феодора верстах в семи от них. Жила одна, на лесном крутом спуске речном берегу, до которого и добраться-то можно лишь пешком. Совсем дикая старуха, однако ведавшая заговорами руды-крови, снятием переполохов да разными присухами. А ещё помогающая бабам в тяжёлых родах, и в тех случаях, когда роды были нежелательны.
А ещё умела старуха хранить молчание. Чужие тайны из нее калёным железом не вытянешь, хоть и были попытки у некоторых мужей. Говорят, и избу ей жгли не раз, и избивали в кровь, когда считали виноватой ее в колдовстве, да в напастях. Потому и оказалась вдали от людей, сама ушла.
Боялись ее, обходили берег тот стороной. А коли встречалась в лесу, убегали, уносили ноги подальше. Говорили, от одного взгляда ее человек начинал болеть и вскоре помирал от неведомых болезней.
Дети таили дыхание, слушая рассказы о старой лекарке-колдунье, их воображение распалялось. На этих рассказах выросла и Сима. В детстве, слушая эти чудеса, от страха она едва переводила дух.
А вот сейчас она приняла это решение отца на удивление спокойно. Спокойнее матери, старшего брата Сергуни и дрожащей от страха близкой сестрёнки Машки. Так, значит, так. Она уж ходила к реке, хотела утопиться, но девичья робость и неокрепший ещё дух погнали ее от реки. А может рассосётся все? Может поможет кто? Может будет спасение?
Но помочь было некому. Сама себе такую судьбу определила. Сама виновата.
Сима успокаивала плачущую мать, велела сестрёнке не бояться.
На дворе было уже холодно. Шла осень. Изба Захара Мишина была в их деревне самой большой, самой добротной избой. Была у него и хорошая ходовая кобыла, коровы, свиньи. Считался Захар хозяином зажиточным. Ездил в большое село торговать мясом и молоком.
Захар переживал, что в те края, где живёт старуха Феодора, не пройдет телега.
Направились ещё затемно, вчетвером, отец с матерью, Сергуня и Сима. На телегу водрузили мешки с овощами, связку потрошенных кур, ручной работы телогрейку, пуховый платок и ещё какие-то гостинцы, чтоб расплатится с Феодорой за услугу, чтоб не отказала. Отец скрипел зубами, нажитого было жаль.
Отец на дочь не смотрел, а если попадалась она на глаза, то морщился. На телегу ей сесть не разрешил, велел идти следом. Позорную свою миссию дочь должна была нести до конца.
Сейчас частый дождь превратил улицы в грязные лужи. Туман затянул деревню, едва виднелись сквозь мутную сквозницу старые избы, да сизый домок вился из их низеньких труб.
Сергуня то спрыгивал и шел рядом с сестрой, то заваливался на телегу. Дорога была не слишком длинная. Мать робко оглядывалась на них, все молчали. Началось бездорожье, телега вставала, ноги лошади скользили, вязли в грязи.
А как добрались до места, куда кобыла уже не пройдет, направились вперёд пешком. К реке пошли Сергуня и отец, оставив женщин смотреть за телегой. Дом Феодоры ещё предстояло найти. Оба не знали точно, где она живёт.
От дикого поля до реки лесу было немного. Но однако они заплутали. Не иначе, как ведьма водит. На лес упал густой туман, как разбавленным молоком укутало. Вдруг потеряли они ориентиры, и где тут река, где телега, поди найди. Еле вышли, усталые и взмокшие от упавшего на лес густого тумана. Захар с трудом дышал. Пошли, расползаясь сапогами по грязи, обратно к телеге. Решили переждать туман.
А потом пошли опять. На этот раз до реки дошли, направились берегом. Услышали клич петуха, на него и ориентировались. Наткнулись, наконец, на старухин двор.
Хуже подворья Захар не видывал. На берегу, под холмом стояла покосившаяся избушечка, со всех сторон подпёрта подпорками- бревнами. На задках – ещё постройки, похожие на землянки вырытые в холме. На лужайке возле ветхого жилища кипела масса всякой пернатой мелочи. Тут и куры, и жёлтые цыплята, и утки – все вперемешку. Когда заходил ветер, пух подымался столбом.
Однако тропка во дворе с обеих сторон обкошена, в окнах сверкает желтизна осени.
Захар с сыном подошли к избе. Отец стукнул. Сергуня, насыщенный сказками про Феодору, отвернулся слегка. Вдруг и правда – про взгляд-то. Слышно было, как натужно прошаркала по старым половицам внутри дома тяжёлая осевшая дверь, прошаркала и наружная.
А дальше все, как в сказке – старуха горбатая, косматая, крючконосая, кот и курочка ряба с выводком жёлтых попискивающих цыплят.
Бабка держала дверь рукой.
– Чё надо? – проскрипела.
Захар махнул сыну рукой, чтоб тот отошёл. Сергуня смотрел издали, как долго отец объяснял старухе цель их визита, показывал в сторону телеги, уговаривал. А потом перед ним резко захлопнулась дверь, отец растерянно оглянулся и через секунду остервенело начал бить в дверь руками и ногами.
– Открой, старая! Ты хочешь, чтоб я тебе хату поджёг? Хочешь, чтоб бошки твоим курям открутил? Открой! Убью!
Сергуня подошёл к отцу. Тот распаленный, жаловался:
– Ты подумай! К фельдшеру она меня посылает! Силу, говорит, утеряла! Не хочет браться, ведьма проклятая! Ну, я ей устрою, ну, покажу!
Отец уходить не собирался, но и делать поначалу ничего не стал, сел на удобные выдолбленные бревна лицом к реке, оглядывался на избу, выжидал. Бабка из избы не выходила. Сергуня топтался рядом.
Потом отец опять вскочил, начал долбить в окна и двери, предлагать плату или угрожать. Но старуха больше двери не открывала, как померла. Отец отдыхал и принимался за дело опять.
Сергуне даже жаль стало отца в этот момент, сейчас он винил Симку. Вот ведь наделала делов!
И вдруг совсем с другой стороны из осеннего жёлтого леса вышли Сима с матерью. Они несли мешок. А следом за ними, с палкой, ковыляла довольно бодро сама Феодора.
Захар вытаращил глаза. Получается бился он в пустую избу! Но как ушла Феодора? Обсуждая потом, решили, что есть у нее в доме лаз – на задки.
– Ташши свои плату! Умертвлю дитя! Придет сама девка, когда упущу, коли жива останется. А не останется – на тебе вина…
Сима казалась спокойной, усталой, и только смертная бледность лица свидетельствовала, насколько страшно ей сейчас. Она ещё раз глянула на мать, а та отвела взгляд, лишь перекрестила быстро. Казалось, мать состарилась лет на десять – сухая отцветшая кожа, страшно выпирающие скулы на сером лице.
Мужики пошли за оставшимся добром. А когда вернулись, по двору бродила лишь старуха. Так и не попрощался, не переглянулись даже с сестрой на прощание.
И что ее ждёт в этом страшном месте?
Сергуня передернул плечами и направился вслед за отцом к телеге. А когда уходил за холм, оглянулся и, как и мать, быстро перекрестил видневшуюся вдали избушку.
***
В избе Феодоры было сумрачно. Две комнаты всего. Посреди печь давно небеленная. В первой комнате – на всю стену иконы. Во второй – длинный стол, выскобленный, лежит на нем молитвенник. «Здесь на этом столе всё и произойдет» – решила Сима.
Больше всего она боялась боли. Однажды, когда полоскали она белье на мостках, прихватило её, почувствовала резкую боль в животе. Она скрючилась, лицо исказилось в гримасе. Она легла на мостки и стала кричать. Но её никто не услышал, мостки были далеко от деревни. Так и лежала долго скрюченная на мостках, пока не опустило. Полежав, переведя дыхание, потихоньку поднялась, с осторожностью дополоскала, держась одной рукой за живот.
Вот тогда она и поняла, осознала, что ждёт ребенка, поняла, почему раздается.
Не принято было обсуждать такие дела у них с матерью. Считалось, что девушка сама должна понять себя. Старшая сестра была давно замужем, матери Сима стеснялась, и в этом вопросе никто ее не просветил – мол, замуж выйдет, сама все поймет.
Но вышло, как вышло.
В избе старухи она забилась в угол рядом с печью. Косматая бабка ходила мимо нее, казалось, не обращая внимания. Сначала Сима вся сжималась, когда шуршала та рядом, а потом успокоилась. Чего бояться, коли сама и пришла.
А старуха подтапливала печь, что-то варила, шаркала старыми ногами по своей избе. Сима смотрела на цыплят, они возились около своей матери. Смотрела-смотрела, да так и уснула.
И в продолжении приснилось ей, что старуха взяла одного цыпленка в руку и сжала с силою, раздавила его насмерть – тонкая шейка цыпленка с редким пушком вытянулась и упала на ее черные морщинистые пальцы.
Сима резко проснулась. Перед ней стояла старуха, держала ковш с коричневым варевом.
– Пей! Сейчас вытащим из чрева твово плод. Пей всё, до капли!
Сима взяла горячее варево, под цепким старушечьим взглядом, глотнула. Было горько, как-то склизко, но терпимо.
«Уж скорей бы!» – подумала Сима и выпила весь ковш до капли.
– Уйди на двор с глаз моих. Как прихватит, в кусты бяги. Да подальше, а то птицу мне потравишь. А потом возвращайси быстро …
Сима вышла во двор, села на крыльцо. Солнце уже садилось за лесной холм, ограждавший противоположную сторону реки. Это сколько ж она проспала? Ровная тихая, как золотое зеркало, речка сверкала в камышах закатным солнцем. И было Симе почему-то совсем не страшно.
Но вот начала кружится голова, пришел и страх. Её замутило, и она стремглав бросилась к лесу, перепрыгивая через кусты, через завалившийся частокол. Её вырвало, а потом ещё несколько раз. Она задыхалась от навалившейся слабости. А потом вдруг зарезало в животе, как тогда, у реки, захотелось опорожниться, что она и сделала.
Казалось, что все внутренности ее опустились куда-то вниз и вот-вот выльются вместе с водой, которая лилась из нее отовсюду. Она испугалась, не рассчитала, измочилась, испачкалась. Слезы и сопли текли ручьем, ей было плохо, но она спустилась к реке, сняла с себя испачканную юбку, встала на колени на песке пологого берега и начала стирать ее, хватаясь за болезненный живот. Голова кружилась, прошибал пот, а по ногам бежала сукровица.
За этим занятием и нашла ее тут бабка Феодора.
– Ты чего делаешь-то, дура девка? Сказала же – опорожнишься, ко мне вернись! А ну, в дом! – старуха ударила ее палкой по спине.
Сима перепуганно подскочила и так, без юбки, держа в руках сырое свое бельишко, превозмогая боль и ревя, посеменила к дому. Старуха шла следом, бормоча проклятия.
Сима, перешагнув порог, присела, сжалась, боль была нестерпимой. Бабка тоже спешила, задохлась, поднимаясь в гору.
– Дура совсем, совсем дура девка! Ей рожать, а она стирать побегла. Вставай! – она подымала Симу за руку, а Сима вцепилась ей в руку. Было так больно, что сознание искало спасения хоть в ком-то, хоть в этой старухе.
И та заприговаривала:
– Стану я, раба Божья…
***
– Дура совсем, совсем дура девка! У нее роды, а она стирать побегла. Вставай!
Она подымала Симу за руку, а Сима вцепилась ей в руку. Было так больно, что сознание искало спасения хоть в ком-то, хоть в этой старухе.
И та вдруг заприговаривала:
– Стану я, раба Божья…
Голос старухи наливался силой, молитва перемежалась командами:
– Тужься чутку! Вот так вот… Ложися вот, набок, дыши, чего не дышишь-то? Передохни…, – и опять молитва, а потом слова непонятные, – Уйдите сполохи, переполохи в грязи кипучи, топи вонючи, в ключи кипучи…
Сима глядела на старуху во все глаза. Пока глядела, пока слушалась, было не больно ей. Она уцепилась за старушечьи глаза, как за спасение, исполняла послушно все, что та говорила.
– Хорошо, дитя! Хорошо! Резво уж, резво начала … Не лихачь, говорю!
Когда отпускало, Сима лежала, как в ознобе, безжизненно запрокинув лицо с покусанными в кровь губами. Дыхание её было жарким, прерывистым. Старуха мочила ей губы и лоб чем-то пахучим и ароматным, дарящим расслабление. Потом она снова вскидывалась, слушала наставления старухи, глухо стонала.
Вначале она даже не догадалась, что ребенок вышел. Просто услышала тонкий, как будто кошачий, писк. Увидела, как старуха перекладывает на голый деревянный стол что-то с длинными красными тросточками – ручками и ножками, что-то делает с этим. Сима сейчас чувствовала себя совсем беспомощной, разбитой и даже не восприняла это, как своего родившегося ребенка.
– Живая! Вот те и на… , – наклонилась старуха над ребенком, – По любви – дитя-то? – посмотрела она на Симу.
Сима отвела глаза – не знала как ответить.
И тут старуха подняла дитя, держа его в обеих руках прямо перед ней. Красные ручки и ножки дергались, ребенок попискивал, а черные старушечьи руки держали его.
Сима вспомнила сон – сейчас, сейчас старуха сожмет руки, и ребенок, едва пискнув, раздавится в ее руках!
Но старуха замерла, постояла так несколько минут, а потом, совершенно неожиданно, положила ребенка Симе на грудь.
Сима смотрела во все глаза на дитя, а старуха укутывала ее, дрожащую, лоскутным одеялом. Потом своими старыми морщинистыми руками достала Симину грудь и засунула сосок ребенку в рот. Писк сразу прекратился. Ребенок не сосал, но и не плакал, пытаясь справится с соском.
– Хватит мне гряхов-то! Видать, таков вот – конец мой…, – почему-то произнесла старуха.
А Сима во все глаза смотрела на маленькое мокрое существо, слегка вздрагивающее у нее на груди. Она слышала его биение внутри, а теперь разглядывала и разглядывала тонкие пальчики, длинные темные волосики, маленькие ушки и довольно большие мутные глазки. Девочка!
Только… Она подумала об отце, но не всполохнулась. Была она сейчас так немощна и расслаблена, что страх не зашёл. А пришло упоение этим маленьким существом, вышедшим и появившимся из нее самой. Она готова была вот так лежать вечно.
Старухи долго не было. Сима слышала, что рвала она какие-то тряпки, полоскалась в воде, что-то варила. И если несколько минут назад Сима и не думала о ребенке, то сейчас, когда старуха протянула руки, чтоб забрать девочку, она испуганно посмотрела на Феодору, придержала ребенка. В глазах – мольба.
Старуха успокаивала:
– Да не бойся! Не трону. Уж коли трава ее моя не убила, так – суждено жить. А ты ляжи!
Она положила девочку на разорванные куски простыни, крепко завернула, обернула куском серой овечьей шерсти и отложила на стол. Девочка не пикнула.
– Звать-то тябя как?
– Серафима!
– Серафима? Эээ… Не чаяла. А я думала тряпка ты, размазня… А коль Серафима, значит выдюжишь, – бабка тем временем опять что-то делала с Симой, очищала, обмывала.
– Что выдюжу? – Серафима подняла голову.
– Что-что! Дура ты! Бяду свою, девка, выдюжишь. Серафимы-то силу свою имеют, только достать ее надо из сердца, – она продолжала что-то делать, приговаривая, – Вот так… вот так… Нат-ко, выпей-ка….
Напиток был ароматен. Сима готова была его пить и пить. Потом старуха заставила ее раздеться совсем, дала штопаную, но чистую рубаху, велела перейти на полати за печью.
– А Вы как же?
– А я пока – на печь. Тябе нельзя на печь-то. А у меня уж нет мочи, полезу, посплю… Уж потом все приберем. Устала я…, – она и правда еле говорила.
Феодора сунула кулёк с девочкой Симе, закутала их, сунула поленьев в топку, подошла к иконам, помолилась, а после полезла на печь, поднимаясь на ступени лесенки тяжело, с передышками. Только тут Сима заметила, что бабка приволакивает ногу, сгорбилась ещё больше и еле ворочает языком. Перед ней была не страшная сильная колдунья, а старая немощная бабка.
Сима в этой круговерти страха и боли так ничего и не поняла. Что происходит-то? Должна же она вернуться домой одна, без ребенка.
Но сейчас за все блага мира и за жизнь собственную не отдала б она этот маленький кулечек. Она прижала к себе девочку, и та вдруг зачмокала. Сима поднесла к ротику свой сосок и почувствовала, как живительным соком потянулась из нее струйка. Капля прозрачной жидкости потекла по щечке девочки.
Через несколько минут они обе крепко спали.
***
Уже через пару-тройку дней к Симе вернулись силы. Она уже сама спускалась за водой к реке, под ворчание старухи – чтоб ведра носила по половине. Помогала с нехитрым хозяйством, потому что Феодора занемогла, почти не слезала с печи.
На третий день Феодора велела перейти им с дитем в землянку с печкой, которая находилась в подворье, чуть выше. А потом открыла подпол в избе и показала Симе лаз. Он вел из избы в ту самую землянку, которая отвернулась дверцей от реки. Перед землянкой – вытоптанная площадка, скамейка и большое полено– стол, куда поставили они старую корзину, обвязали веревками, соорудили люльку.
Подходить к избе можно было лишь со стороны реки. И с холма им было видно реку хорошо. А вот землянку от реки видно почти и не было, загораживал кустарник и холмик.
И когда дней через пять прибежал Сергуня, дверь открыла старуха, лишь издали показала ему лежащую в постели сестру в избе. Сказала, что та чуть жива, что она ее будет лечить. И велела оставить их в покое до Рождества, приносить молока и овощей, а то нашлет на семью их проклятия. Встревоженный Сергуня ушел.
Старуха жила в избе, в землянку поднималась не часто, а Сима бегала, помогала по хозяйству. Готовила так, что бабка не могла нарадоваться. Девочку Сима туда брала лишь поздно вечером, потому что к бабке нет-нет, да и заглядывал народ. Тогда Сима уходила лазом к себе в землянку. Часто старуха в помощи людям отказывала, ссылаясь на старость, но кого и снабжала мазями, настойками и снадобьем. Расплачивались с ней деньгами и продуктами.
Сима лишь ночами немного побаивалась – где-то совсем рядом слышался волчий вой, а волков она боялась с детства. Феодора говорила, что к ним волки не подойдут, место заговоренное. Но жуткий вой будоражил, проникал в душу. Сима кутала дочку, закрывала собой.
Так прошел месяц. Девочка наливалась, хорошела, уже реагировала на материнские приговоры, казалось, узнавала и голос старухи.
Однажды вечером по первому снежку бабка поднялась к Симе, наклонилась над девочкой.
– Как назовешь-то, решила?
– Да уж зову. Феодорой будет…
Старуха повернула голову на нее, а потом глянула на девочку.
– А то и верно… Дар Божий! Должна была помереть, а вот… Крестить ведь надо бы… Крестить…, – она направилась вниз по видимой только ей тропе, и Симе показалось, что старуха утирала слезы.
Вскоре Феодора ушла, сказав, чтоб Сима ее ждала. Не было ее долго, дней десять, Сима уж волновалась. Одна среди волков… Но Феодора вернулась, иссохшая и усталая. Вернулась с козой. Сима выхаживала старушку, кормила чуть ли не с ложки.
***
Сначала Захар был даже рад, что Серафима у старухи задержалась. Меньше люди видеть будут, и ладно. Соседям сказали, что отправили дочь к сестре Аглае помогать с детьми.
Но на втором месяце закрались у Захара подозрения – уж не обучает ли Феодора дочь каким-нибудь своим приворотам да заговорам. Вдруг, да нашла себе на старости лет преемницу. Ещё этого не хватало!
Захар забеспокоился, отправил к Феодоре Сергея, велел сестру привезти. Благо, дорогу подморозило, а снегов больших ещё не выпало. Холодный ветер носился по открытым пространствам, неся с собой жёсткие крупинки снега и поднимая к небу вихревые столбы.
– Чаво тебе? – встретила его старуха рыком.
– Я за сестрой! Отец велел привезти домой, – твердо ответил Сергуня,заглядывая старухе через плечо..
– Нет её…
– Как это нет?
– Так это… Ушла в сяло к фельшару. Болеет она…
– Как к фельдшеру? Ты ж сама ее лечить вщялась! – Сергуня ничего не понимал.
– Взялася, взялася.., – старуха дразнила, – Хотела, да перехотела. Хочется есть, да не хочется с печи слезть. Ступай домой, а то прокляну…
Сергуня испугался за сестру. Если б ему сказал кто раньше, что он полезет чуть ли не в драку с самой ведьмой Феодорой, не поверил бы. Но сейчас страх за сестру вдруг сделал его смелым.
– Да надоела ты, бабка! Прокляну, прокляну! Где сестра? – он дёрнул ручку так, что старушка чуть не отлетела, отодвинул ее, заскочил в избу, начал кричать, – Симка! Симка, ты где, выходи, домой поедем! Симка!
Он метался по двум небольшим комнатам, заглядывал на печь, за шторки загородки. И тут увидел, что старуха что-то схватила со стола и спрятала за спину.
– Что это? Что? – он легко выхватил тряпицу.
Это была маленькая рубашонка, как на младенца. И чего она ее прятала? Ошалела бабка!
– Симка! – он опять закричал, – Что ты с ней сделала? Сожрала что ли, ведьма проклятая?
Он стоял посреди низкой избушки, чуть ли не доставая головой до потолка, смотрел вопросительно, а Феодора сидела, глядела на него снизу вверх.
И вдруг начала подхихикивать гортанным сиплым смехом. Плечи ее заходили ходуном, она прикрыла рот рубашонкой, из глаз побежали слезы от смеха.
– Ты чего? Спятила че ли? – Сергуня недоумевал.
Она поднялась и, все ещё низким старческим гулом посмеиваясь, начала толкать его из избы.
– Иди ужо! Иди! Прийдет сестра, прийдет! Не бойсь, не сожрала. Зубов у меня дюже нет, как сожрать-то? И поел бы репки, да уж зубы редки. Прийдет! Скажи отцу скоро прибегит! Сама …
Сергуня поддался, дал себя вытолкать. В избе сестры не было точно. Старуха закрыла за ним тяжёлую дверь.
И что он скажет отцу? Про фельдшера нельзя, разойдется отец …
Сергуня направился в лес, к телеге. Он поднялся на холм, огляделся, зажмурился от белизны свежего снега. Только под дымящей трубой избы старухи растекалось чёрное пятно от копоти на белом снегу. И вдруг Сергуня увидел ещё точно такое же бесснежное пятно. Только выше. Он вернулся, обошел лесом ближе к тому месту и разглядел трубу и землянку. А перед ней и вытоптанную площадку.
Он спустился прямо по кустам, съехав в одном месте на заду, цепляясь за ветки – склон был крутым и скользким. Добрался до площадки и толкнул дверь в землянку. Она была закрыта изнутри. Тогда он поднажал, а потом и вовсе вышиб дверь плечом.
Тут было довольно тепло и обжито. Сергуня огляделся. Сестра здесь точно была. Он нашел тут её цветастую кофту. Но не кофта притянула его взор. Он смотрел на люльку из корзины с навешаными самодельными игрушками-шишками на нитках, на детские пеленки, на чепчик и на вязаные совсем маленькие теплые носочки.
***
Батюшка служил Литургию неспешно, вдумчиво. И, казалось, не замечал её. А она, держа перед собой маленькую дочку, отвешивала поклоны. Хотелось сесть, ноги и спина гудели от дальней дороги. Но она всего лишь прислонилась к колонне.
Сюда направила ее Феодора, чтоб окрестить дочку. Торопила, говорила, что времена наступают лихие, надо спешить.
Батюшка Александр приметил ее, подошёл. Сам спросил – не от Феодоры ли?
Батюшка был старый, седой и высохший. Сразу окунулась Сима в бездонные его глаза, захотелось рассказать все.
Она и открылась ему на исповеди. Всё поведала, как есть, на духу. Как отправил ее отец в барский дом Игнатьевых по весне на мытьё окон и хозяйство на несколько дней. Как понравился ей Коля, барский сын, как улыбалась ему сама. Молодость, весна, как не улыбаться? Как обещал послать сватов, как признавался, что любит.
О том, что однажды случилось в доме вспоминать не хотелось. Да, затащил в комнату, да, отпихивалась, как могла, но не кричала, нет. Боялась кричать, боялась скандала, надеялась, что справится сама. А потом расслабилась, ну, обещал же сватов…
Первое время летала, как на крыльях. Влюбленная… Да ещё и отец пошутил, мол, скоро и Симке сватов пришлют. С барином Игнатьевым они дружили. Она-то думала, что уговор у них уже. А потом на Пасху встретила Николая, сама подбежала почти бегом, встала столбом перед ним.
– Коль…
– Чего тебе? Мне некогда, – глаза прячет, взял хомут и ушел…
Тогда Сима замкнулась, ушла в себя. Но о своем положении не догадывалась до того приступа на мостках. Несмышлёная она была в этих делах.
***
Ошарашенный, Сергей вышел из землянки, прикрыл за собой дверь.
Что это? Значит у сестры появился ребенок? Она тут живёт с ребенком? А как же… Сергуня ничего не понимал в делах женских, в голове был сумбур…
Он почти отпрыгнул с перепугу, когда дверь землянки за его спиной начала открываться. Он же только там был – землянка была пуста. А сейчас оттуда, тяжело дыша, выходила ведьма и что-то бурчала.
Он перекрестился.
– Эх ты! Мерин чертов! Пошто крючок сорвал? Делай топерь! – ворчала она.
– Ты как тут?
– На метле! – дразнилась старуха
– Ты колдунья впрямь… Ты наврала мне бабка! Сима здесь с дитем живет. Понял я.
– Ну, понял и понял. А топереча думай! Голова на что дана? Или глупой ты бычок ещё?
– Сама ты глупая! – обижался Сергуня, моргая глазами.
– Сядь-ка! – она стукнула по скамье рядом с собой.
Сергуня робел, но все же сел. Стыдно было бояться немощной бабки, да и объяснения услышать хотелось. А она начала свой рассказ издали, и говорила больше о себе, чем о Серафиме.
– Меня в жись выпихнули уродом, горбатой и хромой. Маленькую пьяный батька уронил шибко. Не любили мяня, гоняли, дети каменьями закидывали, нос как-то сломали. А жил тут в дяревне человек один, Самуилом звался. Черный, косматый. Его все боялися, а я больше всех. Грибы я брала, он ко мне и вышел, у меня ноги подкосилися, села, заревела. А он подошёл, погладил мяня по голове да и говорит: «Коли не хошь людей бояться, так сделай так, чтоб они тебя боялися. Пользуй страх, он тябе и поможет.»
– Так и сказал?
– Уж не помню, – жала плечами бабка, – Можа и по-другому как, тока суть та. Поучил он меня травкам, приговорам разным. Знающий был, учё-оный… Вот и ушла я от людей, обозлилася. Пугала – страх пользовала. Но жить-то надоть, голодала я тогда. Лячить начала. Лячила тоже много, – Феодора вздохнула, – Жить-то хотелося, и жрать хотелося. Роды умела принять, девок врачевать, выкидыши делать… Грехов на мне много, ох много…
– А мы много россказней про тебя слышали, только на метле не летаешь… Ты снилась мне в детстве, чудилась ночами темными. Симка-то где?
– На метле не летаю, а остальное – правда, – Феодора ушла в свои размышления, смотрела на реку, – Вот только старость пришла… а злоба не уходит на людей. Уж и молюся, и в церкви каялася. Не уходит и все… Привыкла. Вот и отец твой раззадорил – гнида человечья. И на сестру тоже эта злоба перекочевала, а потом смотрю – дитя ведь предо мной, чуть не ангел. А уж когда живая девонька родилася, так меня как водой охолонуло… Вот думаю – оно, знамение.
– Так у нее дочка? А с Симой как же? Где она?
– Вот пристал! – Феодора откинулась, – А что как? Девонька у нее растет. Крестить я ее направила. Без крещения нельзя? А окрестит, будет жить дитя. А я к Батюшке ходила, исповедовалася, каялася … А вот видишь, как об отце твоём подумаю – черная злоба накрывает опять, не засунешь ее, не выплюнешь…
– Я и сам его ненавижу, – сжал кулаки Сергуня.
– Не-не-не, – забеспокоилась Феодора, – Ты злобу свою по ветру пусти, не копи в сябе. Злоба да месть грызет того, кто ее в сябе держить. Отца твово изгрызла, и тебя изгрызет, коль скопишь! Убьет тебя эта злоба, слышишь?
– Да слышу, – угрюмо ответил Сергуня, потирая лоб, – Не расскажу я про Симку, не бойся.
– Не расскажешь, знаю. Пошли-ка чаю выпьем с травками! Покумекаем…
– А не отравишь?
– А ты дров подколи нам, воды с реки натаскай, так и не отравлю…, – Сергуня теперь вообще не понимал – и чего в этой сказочной старухе страшного?
***
В монастыре встретили ее хорошо, расположили в отдельную келью, принесли еды. А после исповеди Симе стало так легко, как будто беду свою разделила на части и несёт уж не одна. И сколько хороших людей встретила она тут!
Дочку окрестили Феодорой. Сима ещё не собиралась покидать монастырские стены, нужно было ещё выстоять молитвы, но вдруг началась тут какая-то суета. Прямо во время молитвы в церковь пришли двое. Один – в кожанке, с рябым лицом, другой – приземистый, чернявый, из местных. Они прервали молитву, в грязных сапогах зашли в алтарь, беседовали с Батюшкой. А после он вышел, сер лицом, поклонился, велел пастве расходится.
Вскоре в келью к Симе прибежала монахиня, велела ей уходить, сказала, что беда пришла к ним – Божье испытание.
Сима уже слышала тут, что в ближайших сёлах распускают церкви, что попов с семьями и монахов ссылают.
Она быстро собралась обратно в дом Феодоры. Вот только нужно было ещё найти и купить пару сосок на бутылку – Феодора дала ей денег и настрого наказала купить.
В ближайшем к монастырю селе такого товара не нашлось, хозяин какой-то лавчушки направил ее в село соседнее. И даже указал на воз, который как раз туда собирался. И верно, там она соски нашла, купила.
Вот только время было потеряно. Феодора наказывала ей – выходить по утру. Тут и ходу-то – чуть боле трёх часов, а если повезёт, да подбросят на телеге…
Солнце ушло за полдень, когда направилась она обратно. И не попалась ей по дороге ни одной попутной лошадки.
Вьюжило, бил в лицо снег, двигалась она медленно. Она прятала дочку под тулупом, в который одела ее Феодора. Тулуп был длинным, тяжёлым, идти было нелегко, Сима покрылась испариной.
Лишь только вечером подошла она к лесу. А там – ещё поле, а за ним и их перелесок с рекой, избенка Феодоры. Сима давно пожалела, что не заночевала в селе. Поначалу, хоть дорога и была как лощина, но нет нет, да и попадались то овин, то сараи людские, а теперь и вовсе – ничего вокруг.
Мелкая крупа снега колола лицо. В лес заходить было боязно. Она поминутно оборачивалась, прислушивалась, но кроме свиста ветра в соснах, не слышала ничего. Больше всего боялась она волков, ну ещё лихих людей … Заученно читала молитву.
Но вот и просвет в лесу, Сима прибавила шагу. Казалось, в поле куда безопаснее, хоть и ветренней.
Она уже шла по полю, когда услышала сзади звук шагов. Резко олянулась, встала, как вкопанная – очень тихо, далеко разошедшись друг от друга, за ней брели волки. Шли перебежками, затаиваясь черными пятнами на снегу.
Оцепенение отпустило. Огонь! Волки боятся огня! Руки Симы были заняты, она быстро положила ребенка на землю, достала из-за спины мешок, нашарила спички. Мешок ее был парусиновый, спички не промокли.
Она чиркнула спичкой. Но вот беда – огонек был мал. Нужна была лучина, палка, сухая ветка, а поблизости ничего, кроме сырых заснеженных травин не было. И в мешке ничего подходящего. Снег летел крупой, сырой ветер задувал спички.
А волки приближались.
Сима достала кусок простыни – пеленку, подожгла край. Но пелёнка – то ли не досохла, то ли таково было свойство ткани – она опаливалась и затухала.
Хотелось схватить дитя и бежать…бежать. Но сейчас у Симы включились все точки, все инстинкты, включилась память. Она помнила – бежать от волков нельзя, это их только раззадоривает.
Она живо представила, как волки будут терзать ее дитя.
Неет….этого она им не позволит! Она сама вцепится зубами в горло каждого.
Одной рукой она подхватила дочь, та проснулась, начала хныкать. Сима пошла на волков. Она чиркала спичкой, пыталась поджечь тряпку.
Волки лишь перебегали с места на место. Они отходили, залегая в места подальше, но не уходили. Сима оказалась в их окружении. Она пугала и пугала волков огнем. Спички были на исходе. Ее пуховый платок был сырой, но лихо зашелся пламенем, быстро превратившись в маленький кусок пепла. Волки не испугались.
– Господи! Господи помоги…
Наваливалась паника. Сима не могла вырваться из сужающегося круга волков.
Сима прощалась с жизнью, прижала к себе дочь. Волки совсем обложили ее, деваться было некуда.
И тут волки совершенно неожиданно почти одновременно вскочили на лапы, засуетились, заоглядывались, и начали медленно отходить к лесу.
Сима смотрела на них безотрывно. Она и не заметила, что по опушке леса едет телега, прыгает по ухабам, по замёрзшим кочкам.
– Эээ!
Телега направлялась к ней, а она не верила, что это спасение. Волки ушли недалеко, они так и стояли на краю поля, и Сима никак не могла спустить с них глаз.
И лишь когда с телеги спрыгнул брат Сергуня, когда плеснул, когда поджёг что-то на земле, она уставилась на огонь, и вдруг подкосились её ноги. Она села на землю, закачалась и заревела, подвывая плачущей дочке.
Сергуня подбежал, схватил ребенка, велел Симе садится в телегу. Поле они проехали. Волки шли следом, но Сергуня останавливался на лесной тропе, обливал керосином сучья, поджигал.
Пора было идти пешком, лошадь не проходила дальше, и оставлять ее было нельзя. Сергей отвязал оглоблю, тряс ею, кричал, готовился отбивать от волков кобылу, разводил костры. И волки в конце концов, наконец, ушли.
– А уж к Емельяновке заворачивал, глядь назад, а там огонь в поле ка-ак вспыхнет. Сразу понял – ты это.
– Как? Как понял-то?
– Так мне Феодора все рассказала. Что крестить ты пошла дочку. Но сегодня она уж не ждёт тебя.
– Как рассказала? Ты чего, пытал ее чё ли? – Сима не могла бы поверить, что Феодора расскажет их тайну просто так.
Сергуня хмыкнул.
– Ну, это кто кого пытал. Я за кусок пирога с чаем столько дров наколол ей… вам… Хотел пораньше уехать, да пока поленницу уложил … Феодора говорит – ночуй уж. А отец? Думаю, поеду, хоть и на ночь. Как хорошо-то, что поехал. А вот, коль не оглянулся бы… Ты-то как?
– Жива… Обе живы, – она приоткрыла дочку, Сергуня заглянул в одеяло, – Только пеленки пожгла, и платок пуховый, – она вздохнула, – Феодора ругаться будет…
– Феодора… Вот что я отцу скажу?
***
Феодора била ее полотенцем по мягкому месту, Сима уворачивалась, но она догоняла и лупила уже куда попало. Старуха кричала про дурость, про то, что чуть не погубила дура-девка и себя и девчонку.
Била, пока не выдохлась. А потом упала на скамью, отдышалась и вымолвила:
– Голова с лукошко, а ума ни крошку … Домой поди!
– В землянку чё ли?
– Домой, я сказала! К отцу! Хватит его сказками кормить. Как бы бяды не вышло.
– Но как же я? А Феденька?
– Она тут пока останется, со мною. Перезимуем. Белка вон поможет, – Белкой звали они козу.
– Но я… Я не смогу.
– Ступай. Отца нечё дразнить. Я ж лекарка, заболеет – полячу. Стара уж, но зиму переживу. Не настало мое время ящё. А настанет, я тябе знать дам, весточку пришлю. Ступай… Побудь с отцом, успокой. Хотела я тябя отправить на спасение, но нонче и спасителям бы спастись…
– А дальше? Дальше-то как?
– Не загадывай. Жизнь она всяко повернуть может. А уж топерешняя, так… Жаль мне вас всех, – старуха смолкла, смотрела в одну точку, а потом ударила по коленям, как делом решенным, – Вот завтра и пойдешь, иначе худо будет.
Сима плакала, расставаясь с дочкой. Уходить не хотелось. К старухе, хоть была она порой несносной, Сима привыкла. Уже научилась понимать ее настроение, угадывать приливы негодования.
Дочку прижимала к себе. Как? Как справится с ней Феодора? Была Феодора груба, нежностей не любила. Не обидит ребенка, конечно, но и лаской одаривать ежеминутно, как делала эта Сима, не станет. А ещё Феодора была стара, уставала очень быстро. Да и маленькая Феодора плакала этой ночью громко и протяжно, как будто чувствовала расставание.
Но Феодора была права. Отец не оставит дочь тут в зиму. Возвращаться надо. Именно для того и надо, чтоб спасти дочку и спастись самой. Сима с дочкой ночевали в избе. Феодора полночи тихо стояла перед иконами и клала поклоны. В красном углу горела лампада, и её мерцающий огонек танцевал по святым ликам.
Утром Сима направилась домой. Она оглядывалась на леденеющую ровную, как зеркало, речушку. И не верилось ей, что придется вот так всю жизнь скрывать от людей свою дочь. Выход быть должен, и она теперь будет искать этот выход.
Скоро эти места занесут снега. Уже сейчас ветра яростно крутили тучи снега и, казалось, силились затопить собою поля и леса, села и деревеньки с их избами, угодьями и амбарами.
Снега…
Если б знала тогда Сима, какие перемены ждут их всех.
***
Скоро эти места занесут снега. Уже сейчас ветра яростно крутили белые тучи и, казалось, силились затопить собою поля и леса, села и деревеньки с их избами, угодьями и амбарами.
Сквозь время настигла деревню снежная печальная зима. Печаль жила и в каждом дне Серафимы.
Отец велел не выпускать ее с подворья. И лишь спустя месяц, когда Марфа, мать, выпросила – сказала, что за лозой для корзин надо отправлять и Симку, отец смягчился.
Сима смотрела в ту сторону, где жила теперь ее дочка. Душа болела, хотелось туда бежать. Она плакала потихоньку, когда была одна. Самая настоящая боль — в тех слезах, которые никто не видит.
Лишь однажды от слез не удержалась. Когда затянули девки да бабы на святки тоскливые песни, она не могла их остановить. Они сами лились и лились по ее щекам. Все запереглядывались, и Ерофеевна, самая зычная баба-певунья, запела песню повеселей.
Чего с девкой делается, поди разбери?
А Сима против отца идти не могла. Да и он нынче был не в духе. И дело не только в Симе. Разговоры о том, что новые власти берутся за дела лихо были уже не просто разговорами. И к ним в дом приходил профуполномоченный с помощником.
Был он мужичком мягким, не горячился, просто попил чаю, посидел — поуговаривал. Он говорил о том, что время нынче голодное, многие ушли в города на заработки, о том, что вместе, одной артелью, выживать и работать много выгоднее. И какие-то странные вещи говорил – предлагал вступить в артель соседнего села, отдать коров, лошадь с телегой, зимние запасы.
Захар не ссорился с ним, уважительно разговаривал, немного спорил. И лишь когда уполномоченный с помощником уехал, разгорячился. Он кричал, доказывал что-то жене и сыну.
На следующий день в огороде начали копать они тайник. Земля была мерзлая, тяжёлая, трудились несколько дней. Отец с Сергуней копали ночами, укрепляли стены, помогали им и старшие дети. Отец был зол и встревожен.
В доме поселился страх. Страх за будущее. Отец не спал ночами, всё думал и думал, как поступить. Ездил к Игнатьевым, к другим знакомым.
И к ним в дом приезжали мужики – и все разговоры только о новых законах. Кто-то говорил, что надо уходить, кто-то, что вступать в артель, кто-то собирался браться за ружье. К этим последним примыкал и отец, грозился.
А они всей семьей не понимали, как это – уйти из дома? Как бросить родной дом, хозяйство, скотину, то, что заготовили за лето? Как поменять это достоверное тепло на пустынный холод неизвестности?
Сима опять замкнулась в себе. Уж ей-то особенно нельзя было уходить отсюда. Одной – нельзя. Разве что – с дочкой. Но о дочке никто, кроме Сергуни, даже не догадывался. А он молчал. Иногда косился на сестру. Об этом они боялись даже разговаривать. Один лишь раз, когда собирали на опушке смолу, когда отдалились от всех вдвоем, заговорили.
– Я доеду до Феодоры, отвезу ей чего. Вот только управимся чуток, – обещал Сергуня.
– Молока возьми. А ещё одеялко я дам. Плохое там у Федюши. И материю, и кофточку я связала.
– Когда успела-то?
– По утрам. В сарае прячу. Пока с коровами управлялась, пока спят ещё все, вязала по чутку. Мне б самой туда, Сереж …
– Тебя отец сразу приметит. А я придумаю чего…
Сима не сдержалась, обняла брата порывисто и сразу отпустила. К таким нежностям приучены они не были. А Сергуня такому сестринскому порыву рад был всё равно. Хоть виду и не дал, отошёл, потянул за ошейник к себе пса, потрепал довольно его по голове.
Он – старший, он знает тайну сестренки, и это их связывает. А ещё Сергуня часто думал о старухе Феодоре, которая разбила все его детские представления о злых колдуньях. Старуху ему было жаль. Он, почему-то, часто вспоминал ее слова.
С отцом в последнее время они ссорились меньше, не до ссор было. И Сергуня всё никак не мог понять свое собственное отношение к отцу. Порой – он ненавидел его, а порой готов был отдать за него всё…
А у Симы каждый день, каждую ночь, каждую минуту – думы… А коли бабка Феодора заболеет? А коли заболеет дочка? А если с козой чего? А вдруг Феодора не справляется? И как они там – одни в холодных снегах…
Маленькая Феодора звала ее во сне, вздрагивая ручками и ножками, плача и глядя на мать огромными своими глазами. Сима просыпалась, вскакивала, подходила к окну, тяжело дышала… Столько нерастраченной нежности может быть только в материнском сердце.
И вот, наконец, отец Сергуню отправил в Семёновку. А значит Сергей мог завернуть и к Феодоре. У дома погрузить в сани передачу Феодоре было нельзя. Сима собрала поклажу и пошла за деревню, там и погрузили.
Сани удалялись, а Сима с пустой корзиной все стояла на дороге, глядя на них. Уж сколько раз она хотела побежать туда сама. У отца были лыжи, ходу всего-то часа два. Но это значило – пропасть на полдня, выдать себя…
А может и … гори всё… Уйти к дочке, да и пусть будет, как будет… Сима и сейчас сделала несколько шагов. А потом быстро развернулась и, утирая слезы, кусая губы, пошла назад.
Феодора обещала, что все будет хорошо, велела терпеть. А Феодоре можно верить. Странна старуха, жестка, но эта её злоба имела под собой совсем другую почву, чем злоба отца. Казалось, живёт в ней необыкновенная любовь к роду людскому, да только вся ее жизнь, отверженность, заставляла, убеждала ее в том, что люди – звери. Убеждала, а она, сильная, боролась с этим убеждением. Иногда и оно клало ее на обе лопатки, но не победило.
Видать, поединок добра и зла происходит каждую секунду в сердце человека. Сердце наше и есть поле битвы, где сражаются ангелы и демоны.
А Сергей спешить не стал. Помог старушке с делами. А заодно и беседовал с ней. Полюбилось ему с ней разговоры водить.
– Так а как же ты привороты-то делала, отвороты? Раз колдовать не умеешь? А? Феодора?
Она хитро улыбалась, острые морщинки расходились у глаз.
– Да, колдунья из меня плохая. Так ведь как? По-разному. Порой и не делала ничё, а бабы прибягали кланялися, вернулся муж. А порой советы давала – вижу баба крикливая, накладываю обет молчания. Так мужья сами прибегали… Поучу порой уму-разуму, зелья дам. Помогает. Но бывало и ходила. Прибяжала одна, ушел муж к Люське из Савеловской. Поошла…дом яё нашла, а она, Люська-то, бялье во дворе вешат. Ну, я и давай весь род ее проклинать, дятей. Говорю – болеть будешь животом, маяться от боли тягучей, выть будешь волком, коли мужика чужого не выгонишь. Она напужалась…в дом побегла, я ж бабка страшная, – Феодора ухватила свой клок волос, – А я ещё кровью простыню ей пляснула! – добавила выразительно, – Кровь-то птичья…
Сергуня слушал, выпучив глаза.
– И чего? Вернула мужика-то? – спросил.
– А как же! В тот же день она яго выставила. Он мне ещё лаз копал потом. Хороший мужик. Ох, грехи мои тяжки! Знал бы ты, сколько я всяго в жизни-то натворила. Отпустит ли Бог? Али мучаться в геене огненной и при жизни и после?
Она перекрестилась.
Сима ждала. Вести Сергуня привез добрые. Живы здоровы две Феодоры. Сказал, что маленькая налилась и подросла. А бабка Феодора обрадовалась подаркам, особенно куску материи.
Симе Сергуня больше ничего и не рассказал, она ходила за ним ещё долго, выискивала моменты уединения…Расскажи ещё…расскажи.
– Сим, упреждаю тебя. Отец сказал, что поеду я в город, учиться буду. Договорился он с дядькой Михой Самойловым, жить там буду. Помнишь его? Сын у него ещё, тоже Миха. В ремесленном училище будем вместе учиться.
Сима Самойловых помнила. Она ослабела ногами. Сергуня был ее единственным другом и помощником в ее беде.
– А почему вдруг? – спросила помертвевшая Сима.
– И сам не пойму. Ховает он меня что ли… Поедем мы скоро. А ты тут берегись. Не выдай себя.
– Не выдам…
Перед отъездом от Феодоры Сергуня рассказал ей о своей предстоящей учебе в ремесленном. Они вышли на тропу.
– Уехать — не помереть. Назад возвернешься скоро! Жизть привядёт. Сердце только свое глупостями не забивай.
– Феодора, – Сергуня только и думал о том, что происходит сейчас, – А ты-то как думаешь, на чьей стороне правда? За большевиками или крестьянами да купцами, кто побогаче, кто против них настроился идти?
Феодора вздохнула, посмотрела на бескрайние белые поля.
– Правда… Правда там, где Бог. А коли церкви ломают, да попов убивают, кака ж правда? Да и банды, которые против волюцинеров-то тожа чаво творят? Вона председателя артели Голитвинской к телеге привязали, растярзали, говорят… Разе это правда? Любая злоба – неправда. Потому и говорю тебе – сердце чистым оставь. Я вот тожа гряхи все замаливаю, думаю – простит ли Бог?
– Прощай, бабка!
– Ты, Сергуня, не горюй. Просто живи по совести.
***
Сергуня с отцом уехали. Дорога им предстояла дальняя. Сима ждала дня их отъезда. Она уж решила – пойдет к дочке, как только отец уедет. На лыжах ходила она неважно, но разве это остановит?
Собрала поклажу в мешок, утром, чуть свет, подоила коров, разбудила Машку – велела молоко процедить. Мать просила не будить, сказать потом, что уехала Сима в Семёновку за новой сбруей. Сбруя и правда была нужна, но в Семёновку Сима ехать не собиралась.
Ещё затемно встала за селом она на лыжи. За лесом плыли низкие темные тучи, сквозной ветер обдувал ее разгоряченные от волнения щеки.
Сначала она бежала по опавшей лыжне, а потом следы лыжни пропали, шла она уже по глубокому снегу. Шла туда, где дочка. Лыжи не катились, двигались плохо, снег был тяжёлый, вязкий. Она шмыгала носом, прикрывала глаза. Пару раз упала, набив снегу в рукава и валенки.
Потом вступила в лес, который недовольно гудел поверху, шумел, раскачиваясь, то и дело осыпая с ветвей тяжёлые, глухо падавшие комья. Но Сима этого не замечала, она стремилась к дочке. И волки ей были не страшны, на этот раз вооружилась она керосином и спичками сполна.
Лыжи часто проваливались, она останавливалась, тяжело дышала, вытирала рукавичкой мокрое от натуги лицо, но ни за что не вернулась бы назад. Всем сердцем она рвалась к реке, к старой Феодоре.
Когда выехала на поле перед перелеском у реки, уже совсем рассвело. Время от времени поднимался пронзительный вой ветра, он рвался с каким-то свирепым отчаянием над замеревшим полем, гудел в глубоких его колеях. Идти тут было трудно, поле покрылось снежными мягкими волнами. Сима спешила, упала, с трудом вылезла из мягких снежных лап, решила идти осторожнее, чтоб не сломать лыжи.
И когда увидела дым из трубы избушки, когда стучала ладонью в дверь Феодоры, из глаз ее вдруг рванули слезы. То ли это были слезы счастья, то ли слезы радости от того, что все же добралась, смогла добраться…
– Ох! Сима-Серафима! Ох! Дура-девка! Как дошла-то? – а потом к маленькой Феодоре, – Смотри, Федорочка, мамка прибегла. Не даёт, видать, покоя сердце-то матяринское.
Дочка выросла. В ее кофточке раскачивалась она на коленочках на тканой дорожке и тряпках у печи. Сима подлетела к ней, упала на колени, боясь испугать.
В избе – сено, куры, коза. Берегла Феодора свое маленькое хозяйство.
Сима приметила, что Феодора изменилась. Сгорбилась ещё больше, семенит уж совсем тихонько, усталая. Сморщенное желтоватое лицо ее, осененное космами седых волос, смягчилось, карие глаза, смотревшие из впадин своих раньше зорко, остро и проницательно, стали мягче, расплывался их взгляд.
Сима пересидела усталость, взяла на руки дочку, но она забыла мать, потянулась к Феодоре, обняла ее смуглую морщинистую шею тоненькими ручками.
– Устали Вы с ней! Давайте мне.
– А Господь с ней. Не замай ее, пущай балует, пока невеличка…, – улыбалась Феодора.
И Сима подумала, что ошибалась она, думая, что Феодора неласкова. Вон как ластится к ней ее девочка.
Она оставила дочку пока в покое, разобрала свой мешок.
– Молоко вот коровье. Как Белка-то? Доится?
– Да было напугала, как морозы-то … Вот пришлось в дом забрать. Отогрела. Убираю топерь за ней, за сволочью.
Видно было, что Феодора рада приходу Симы. И Сима почувствовала вдруг ответственность не только за дочку, но и за эту старую калеченную жизнью старуху. Совсем казалась она сейчас беспомощной. Раньше Сима чувствовала в ней силу, могла лишь подчиниться этой силе, а теперь и старая Феодора как-то зависела от нее.
Сима взялась за дела. Косясь глазом на дочку, порой несдержанно хватая ее на руки, безудержно целуя, она металась по избе и подворью.
Сходила в лес с топором, наметала хворосту, наносила воды, поколола дров. А потом убирала в избе, отделила козу и кур хворостяной загородкой и веревками.
Феодора намочила хлеба в молоке, завернула в длинную тряпицу, дала девочке. Та жевала тряпицу с аппетитом, молоко текло по милой мордашке, дочка улыбалась.
Сима расплакалась. Нужно было уходить, оставлять опять эту пару Феодор вдвоем. И когда придется придти снова, она не знала.
– Не плачь, дитя! Хорошо же все. Скоро заберёшь дочку.
– Но как?
– Жизть меняется. Сегодня – одно, а завтра – совсем другое. Кажется мне, что покаяние мое Бог принял. Федорочка и есть – покаяние мое. Дай Господь нам милости! Ты послушай, Симушка. Сильной будь! Стой за свое, за дочку стой! И отца не ругай, не гняви Бога. Придет и его час – признать гряхи свои. Всешний час приходить. А я тябе весточку пришлю, коли бяда. Ты только мигом ляти. И ни о чем не думай плохом. Коли и гряшна ты, так это по доброте и доверчивости своей. А это Бог прощает. Нету гряха в тябе. Нету…
– Какую весточку? Какая беда?
– Ну, мало ль… Жизть ведь нынче вона какая, страшная жизть.
***
Весной деревня жила – не дышала. Вроде с прежней неукротимостью занимался народ ее встречей, хотя чувствовалось что скоро всему конец. Правда, никто не знал – когда и как он наступит.
Захар совсем раскис. Озимые полегли, а он не ругался, как бывало прежде, не клял погоду. Он был вял. Эта его вялость пугала Марфу. Она была страшнее боязливости, страшнее жестокости. Она выпаривала из мужа душу, как воду медленный огонь. Она была предвестником большой беды.
Прошло не так уж много времени, как сын начал учебу в городе. Но вот недавно Захар узнал, что Сергуня примкнул к большевикам. В ремесленном училище организовалась ячейка. Вместе с Мишей Самойловым ездят они по селам, помогают в конфискации имущества и даже в выселении. Сначала Захар не поверил, сам отправился в Якимово, где жили продотрядовцы, сам поговорил с сыном.
Сергуня изменился. Бросал непонятные слова – программа, устав, резолюция, комсомол. Уговаривал отца вступить в артель. Они поссорились сильно.
– Скажи своим, пристрелю. Пусть не лезут!
– У вас там не наши работают, чего я сделаю? Ты пойми, отец, против времени не попрешь? Темный ты! На спецпоселении не лучше.
– На каком поселении! – отец орал, красный как рак, – Сказал же – пусть попробуют, убью!
Домашние все жили и работали, как прежде. Вздыхали, глядя на отца. А он застывал на меже, закуривал цигарку, долго стоял, смотрел вдаль, думал о чем-то своем. Дети и жена боялись в эти моменты его шевелить. Все ждали чего-то неведомого.
Отец спал уже в кухне, на сундуке, одетый в толстый пиджак и шапку. Он ждал…
А Сима боялась изменений в жизни пуще других.
***
Феодора возилась с малышкой с радостью. Не было у нее ближе этой девчушки человека никогда за всю её долгую жизнь. И когда обвивала она ее своими ручонками, Феодора таяла. Уходила ее озлобленность, её человеконенавистничество.
Видно Бог ей послал это дитя именно для смягчения сердца. Так и решила она про себя, отдавая всю себя девочке. Хоть и уставала, и покрикивала на дитя, но потом ругала себя, смягчалась и успокаивалась.
Слухи о том, что у Феодоры появился ребенок уже шли по ближайшим селам-деревням. Говорили то, что и привыкли о ней говорить. От «наколдовала себе дитя» или «выродила ведьма ребенка на старости лет из себя», чтоб передать дар свой, до «выкрала» или «одолжила». Гадали и о том, кто б мог родить и оставить дитя бабке. Эта версия хоть и была самая реалистичная, но не несла в себе столько страсти, сколько народ хотел.
А страсти народ хотел. Уже распалился народ. Уже многие, облаченные неожиданной властью, почувствовали себя хозяевами жизни, а те, кто с этим не хотел соглашаться, схватились за оружие. Схватки были жестокими – стреляли, кололи, резали… убивали друг друга. И хоть уполномоченные, партийные посланники и коммунистические рабочие отряды пытались прекратить эту бойню на местах, их сил не хватало.
Феодоре нынче нездоровилось. Ночью приснился ей сон.
Они пришли в ее избушку, вышибли дверь, влетели в комнату. Но там ее не нашли. Тогда они облазили весь берег, шныряя и тут и там, теребя кур, давя ногами вылупившихся цыплят. Они нашли землянку, где сидела она, где прятала на печи маленькую Феодорочку.
Они били её ногами и требовали денег. Ветхая ее жизнь, еле державшаяся в иссохшемся старческом теле уходила. Но их интересовало что-то другое. Её старое тело им было безразлично, они били и били, просто потому что привыкли бить. Просто потому, что остановиться было невозможно.
Она терпела боль, задыхалась от ударов, но не сопротивлялась, не кричала, не умоляла о милости. Мягкая, податливая, как мешок с картошкой, она вызывала у них лишь брезгливость. Старая, горбатая, косматая ведьма.
Иногда она открывала глаза и видела их ещё молодые перекошенные злобой лица. И жалость, материнская, тупая, щемящая жалость бередила её женское сердце. Зачем, с какой целью, они её убивают?
Феодору разбудила малышка. Она сидела перед ней, проснувшись, играла её волосами, пыталась пальчиками открыть ей глаза.
– Да-да… Верно, пора мне… Пора мне проснуться, – пролепетала старуха.
***
Рано утром Сима с Машей возвращались с пастбища с ведрами полными молока. Навстречу им шла незнакомая баба в каком-то неместном жакете.
– Здорово, девоньки. Не ты ль Серафима будешь?
– Я самая .., – Сима аккуратно поставила ведра.
– Отойдем-ка, – баба доставала что-то из сумы.
Маша тоже поставила ведра, удивлённо уставилась на них.
– Вот, тетка Феодора просила передать тебе. Сказала – поймёшь всё.
Женщина быстро подхватила суму и пошла обратно. Сима развернула тряпицу. В ней лежала жевательная тряпка с хлебом Феодорочки. Это был знак!
Сима забыла про ведра, понеслась к дому.
– Сим, а молоко-то. Ты куда? – кричала уже в спину убегающей сестре Маша.
Серафима влетела в дом, натянула сапоги кирзовые, схватила фуфайку.
– Чего ты? Молоко-то где? – мать стояла у стола, месила тесто.
Но Сима не слышала никого. Она как бы разом обрела и силу воли и твёрдость характера.
По весенней распутице, одолевая великие грязи, выбиваясь из последних сил, Серафима неслась к Феодоре и к своей дочке…
***
Сергей и Михаил с Виноградовскими мужиками парились в барской бане. Банька была хороша, веники свежи. По крыше бани стучали капли дождя, а у них было жарко и уютно. Говорили о перспективах жизни.
– А как же мы зимовать будем, коли поля голые? Озимых нет, и не сеем ничё, – спрашивал любопытный Мишка.
– Как это не сеем? Артели сеют, – Семён Виноградов, их комиссар, знал ответы на все революционные вопросы.
Он, прикрывшись веником, плеснул в стакан самогона.
– Так ведь мало совсем, – не унимался Миша.
– Ничего. Перетерпим чуток, а дальше и улучшим. Зато какое дело мы с вами и с прочим народом исполняем – такую гадюку душим. Ты в мировом масштабе думай, а не животом только. Разор минует, а добро от нашего дела навеки останется. Мы может весь мир завоюем!
– На кой он нам? Мир-то. Да и как его завоюешь?
– Не революционно ты мыслишь, Михаил! Мы ж его от нечисти всякой спасаем, к правде ведём. От этих барев, кровь из народа сосущих, от попов лживых, народу бредни безграмотные внушающих, от колдуний разных, от темноты. Вон Егорьевская коммуна сегодня колдунью уничтожать поехала. Хорошее дело! Нечё мозги людям забивать ахинеей.
Сергей чуть не вскочил, но закашлялся, а потом спросил голосом хриплым:
– Какую колдунью?
– Да почём мне знать. Там ихнюю какую-то…
– Феодору? – Сергей выпрямился.
Виноградов вспомнил:
– Да-да, ее вроде. Говорят, она ещё и ребенка заимела – смену себе ростит.
Сергей встал, подошёл к двери бани спокойно, снял с полки портки, натянул, а потом вдруг резко рванул дверь, выскочил, вбежал в дом и начал одеваться.
Миша, озадаченный, пришел в дом тоже.
– Ты куда это? Куда? Семён спрашивает…
Сергей одевался.
– Я коня возьму, скажешь ему, что вернусь скоро.
– Ты как это? Без приказу нельзя же, нельзя ж, Сергей. Не пущу я тебя. Ревтрибунала что ль захотел? – Михаил встал в дверях.
Сергей со всей своей силы оттолкнул друга к стене, вылетел из избы, отвязал коня и был таков. Миша стоял в дверях, глядел вслед другу, схватившись за лоб. А потом быстро оделся сам и побежал в соседнюю избу.
***
По набухшей фуфайке колотили капли дождя, вязкая грязь прилипала к сапогам. Она шла, не разбирая дороги, крепко сжимая в кулаке ходовую палку. Этой палкой она порой отковыривала с сапогов грязь, когда они становились как пудовые гири.
Время весенней пахоты было в разгаре, но поля стояли голыми. Люди не знали что делать – пахать или нет, и не пахали. Земли уже делились между артелями, перемежались, шла за эти земли война.
В лесу идти стало немного легче, слой хвои, хоть и сочился водой, но не давал ногам разъезжаться. Да и травы уже было много. Сима то шла, то бежала бегом, боясь опоздать. Она то успокаивала свое разгорячившееся сердце, то будоражила его своими думами так, что начинала задыхаться.
Она уже решила – дочку она больше не оставит. Или вернется вместе с ней домой, или останется у Феодоры. Там видно будет. Сейчас главное – добежать, долететь до реки, до избушки Феодоры, чтоб понять – что же случилось там?
Почему Феодора позвала ее?
Она вышла из лесу. Впереди было ещё поле, а за ним – река с перелеском. Луга здесь уходили вдоль реки, и видно было, как река в своих лесистых берегах плавно заворачивает и уходит вправо. Именно отсюда, с этого поля увидел ее Сергуня, когда возвращалась она из монастыря.
Она и сейчас глянула туда. Глянула и остолбенела, она вдруг увидела, как из перелеска выезжает телега и верховой. Следом за телегой идут какие-то люди. Они поднимались от реки.
Там, в той стороне, было только жилище Феодоры. Больше им идти было неоткуда. У Симы земля ушла из под ног. Неужели она не успела? Если пойдет она к дому Феодоры, люди уйдут, и она никогда их не догонит.
А если…
Сима думала недолго. Она побежала вдоль луга за этими людьми. Встречаться девке с мужиками в поле или в лесу было опасно. Сколько мать говорила об этом! Но Сима нагоняла и нагоняла группу мужиков. Мужиков вооруженных.
А у Симы сердце остановилось, когда разглядела она сначала Белку, козу, привязанную к телеге, а потом, на руках у сидящего в телеге молодого мужика, и маленькую Феодорочку – свою дочку. Была она в той самой кофточке, которую вязала ей Сима.
Телега шла медленно, мужики спешивались, останавливались, громко гоготали. И когда Сима была уже недалеко, она их окликнула.
– Ээй!
Мужики оглянулись. Девка с палкой, в клетчатом платке, в фуфайке догоняла их безбоязненно, просила обождать.
– Эй, красотка! Ты никак по мужикам соскучилась? Сама прям бросаешься…
Сима решительно шла к телеге, не отвечала. Мужики остановились, наблюдали с любопытством. Лишь кобыла верхового наворачивала вокруг идущей Симы круги. Она подошла к держащему дочь парню, начала выхватывать ребенка. Он не отдавал, сначала придержал, но ребенок заплакал, и он отпустил.
Странная девка…
– Ты чего это? – спросил ее как-то елейно мягко, по всей видимости, старший – бородатый дед в цветастой душегрейке, полулежащий на телеге.
Ему было лет под шестьдесят. Небольшого роста с клочком бурой бороды под подбородком, маленькими утонувшими неприятными светлыми глазами.
– Это моя дочка! – твердо сказала Сима.
Ей хотелось уйти, но верховой не выпускал, крутясь перед ней на кобыле. Да и молоденький паренёк лет четырнадцати направил на нее винтовку.
– Это как это – твоя? Чего ж она у колдуньи делала?
– Я ее прятала. Мужа нет у меня.
– А, так ты гулящая! Ха, мужики! Вот так фарт к нам пришел! Сама девка в постель просится! Да и хороша! Возьмём?
Все были не против, гоготали.
Сима металась, пытаясь уйти.
– Я не в постель к вам прошусь. Я за дочкой! Пустите! Пустите!
– А откель будешь-то сама? – допытывался старик в душегрейке.
– Я Захара Мишина дочь.
– Мишина? – старик привстал с локтя, сел на телеге, – Контры этой недорезанной! А его не раскулачили ещё? Не сослали?
– Нет. Дома мы.
– Значит, дома. Значит, дочь у него – гулящая, – он посмотрел на мужиков, приказал уже совсем не елейным голосом, – В телегу ее, да и привяжьте, чтоб не убегла. Мы ее за пособничество колдунье судить будем.
Симу подхватили под руку, она сама залезла в телегу. В телеге лежали прибитые куры Феодоры.
– Лучше б ты нам ее, Иваныч, отдал, – верховой глядел на Симу с вожделением, – Можа попользуем, а дальше и осудим.
– Я те попользую! Мы не бандиты какие-то, мы – коммуна.
Симу привязали за лодыжку к телеге. Она держала дочку на руках и это обстоятельство отгородило от нее страх. Дочка с ней, а там, будь всё, как будет. Она стерпит все, лишь бы дочка была с ней.
Чуть проехали и она, затаив дыхание, спросила:
– А старая Феодора где?
– Нету больше твоей Феодоры. Кончилась вся. А ты, поди, колдовству у нее училась? Так скажи тогда – чем вот руки отмыть от колдуньи этой? – он протянул руку, испачканную тянущейся смолой, которую варила Феодора, чтоб ловить в подвале крыс.
Серафима усмехнулась.
Дождь моросил. Лицо было мокрым, плачь – не хочу, никто не приметит. Но сейчас Сима вспоминала Феодору сильную, вспоминала ее слова: «А коль Серафима, значит выдюжишь. Беду свою, девка, выдюжишь. Серафимы-то силу свою имеют, только достать ее надо из сердца!»
– Да, мужики, – неожиданно грубо и как-то низко вдруг произнесла Серафима, – Училась колдовству. Проклинаю вас сейчас! Проклинаю, а значит – не жить вам ужо… Так и знайте. Каждого запомнила и прокляла!
И так эти слова произнесены были уверенно, что мужики на секунду замолчали.
– Ха! Напужать нас решила? – старик снял минутную напряжённость, – А не боишься, что сейчас вон к дереву привяжем и тебя и дитя твое, да стрельнем из винтовки, не думая.
– Вы ж не бандиты, вы – коммуна! Сам сказал, – заявила с издёвкой , – Али теперь уж бандиты? Али и сами не разобрались, кто есть вы? Так и скажите. Нет в вас ни законов Божьих, не законов человечьих! Одна блажь…
– Заткнись, дура! Коли жить хочешь, заткнись! Много ты понимаешь! Потаскушка безграмотная.
Сима отвечала задиристо, весело, многозначительно, тая от всех свою боль по Феодоре. Она, привязанная к телеге, едет с мужиками по лесу, едет на суд людской, и неизвестно останется ли после этого суда живая. А на душе одна горесть – о Феодоре.
Она качает дочку, прикрыв от дождя, говорит с ней, люлюкает. И почему ж на сердце не лежит камень, какой лежал прежде? Сима вдруг заметила весну, заметила дрожащую от капель светло-зеленую листву.
Вот и она, как эта листва, ещё только просыпается, только вылупляется из своей почки. Смотрит на свет Божий – а ведь он хорош. Несмотря ни на что – хорош! Она глянула на серые тучи, подставив лицо мелкому дождю. А может силы умершей Феодоры передались ей? А иначе откуда у боязливой девушки такая вдруг взялась дерзость?
Сейчас она праздновала свое освобождение.
Сима была уверена, вернее, она знала, что ее ждёт счастье. Откуда оно возьмётся было непонятно. Но она точно знала, что будет жить она долго, и в жизни у нее ещё будет много-много таких вот вёсен. Эта уверенность и вселяла смелость. Она даже заболтала ногами, сидя на телеге.
Мужики косились на нее, на такую слишком смелую, а юный парнишка вообще ушел на другую сторону. Вдруг и правда – ведьма. Надо подальше держаться от глаз ее.
Через некоторое время послышался встречный стук копыт.
– Тпррру! Стой!
Поднялись винтовки. Из-за холма показался всадник. Он был один. Увидев их издали, поднял руку, перешёл на шаг.
– Свои!
Сима узнала брата, встревожилась.
– Кто такей?
– Здорово, братцы! Виноградовский я. Я знаю вас, вы – Егорьевская коммуна, – он покосился на сестру с ребенком.
Откуда она здесь? Он сделал вид, что не знает ее. Один из Егорьевских мужиков признал Сергея, подтвердил, что он с Семеном Виноградовым.
– А ты кудать путь держишь?
– Да вот. Велели проведать мне старуху Феодору. Слыхали про такую? – Сергуня хитрил.
– Эээ, брат. Да ты опоздал. Померла твоя Феодора.
– Вы что ль постарались?
– И рады бы! Сколько крови она местным попортила. Да не успели.
И дед рассказал, как ехали они, как хотели ведьму помучить, выбить из нее дурь колдовскую. Как они пришли в ее избушку, вышибли дверь, влетели в комнату.
Колдунья лежала на скатерти, на длинном деревянном столе, руки сложены, как у покойницы, а в них – белые цветы. И на лице ее страшном – вроде как улыбка. Старший от злобы даже стукнул ее в бок, и почувствовав мягкость ее старческого тела, понял, что ведьма умерла совсем недавно.
Печь ещё топилась, огнем горели поленья. Они облазили весь берег, шныряя и тут и там, теребя кур, давя ногами вылупившихся цыплят. Они нашли землянку, где в загородке спала девочка. И в землянке – печь теплая.
Они искали деньги, но влезли в какую-то очень липкую золу, чередом так и не отмыли руки.
– Не дождалась нас, сволочь! А ты б мы ей устроили … А эта, – он кивнул на Симу, – Говорит, что нагуляла девчонку, забрать хочет. Нечисто тут что-то. Она сама пособница ведьмина. Тоже – ведьма.
– Ты говори, дед, да не заговаривайся. Большевики не верят в эту ахинею. У меня приказ – доставить девку к комиссару.
– Это какой приказ? Ты ж к Феодоре? Чего-то ты, паря, мутишь… Покажь!
– На словах велели.
– Да пошел ты! Такие мы дураки, так вот и отдали! Скажи фамилию комиссара.
– Соколов! – на ходу придумывал Сергуня.
– Соколов? Нет такого комиссара.
Они ещё долго пререкались. И в конце концов схватились за оружие.
И тут из леса показался на коне Михаил. Без малого в него не выстрелили. У Сергея винтовка была, а Миша был без ружья. Егорьевские и Виноградовские нацелились друг на друга.
Сима очень испугалась за брата, поняла, что ситуация вышла за грань и выпалила:
– Мужики, да брат он мне родный! Брат! Сестру спасти хочет. Зачем стрелять-то?
– Правда что ль? – спросил старик.
Сергей кивнул.
– С этого б и начинал. Так значит ты Захара сын? Вот ведь семейка! Отец – сволота, сын – супротив него попер, и дочь – гулящая. Передай отцу от Вени Пахомова поклон. Скажи – приедем скоро, пусть подальше добро-то прячет, – он закурил, распуская искры по ветру, – А девку… Забирай свою. Одни хлопоты от нее…
Симу Сергею отдали. Сергей посадил сестру с дитём на лошадь, взял ее под уздцы.
– Я убью их! Убью! Феодора…, – смотрел им вслед Сергуня, скрипел зубами.
Сейчас в драку бросаться было бессмысленно – у них три ружья.
Миша ехал сзади. Сергуня обернулся.
– А ты как здесь? Трибунал же, – Сергею явно приятно было, что друг бросился за ним, на выручку.
– А я – хитрый. Я коня у Савелия взял, а не нашего. А время у меня свободное до завтра.
Сима оглянулась назад. Миша ей улыбался.
В избушке Феодоры все было так, как и описали Егорьевские. Феодора с улыбкой на морщинистом сером лице лежала на столе с белыми цветами и иконой в руках. Тут было все перевёрнуто, бандиты искали деньги. Вокруг избы уже ходил горестный мужичок. Он сказал, что Феодора лечила его с младенчества от какой-то кожной болезни. А вчера передала, чтоб сколотил он гроб и принес. Он пришел, а тут мужичье. Струхнул, в лесу спрятался, и лишь потом обнаружил Феодору умершую.
Сима знала, как берегла Феодора ту юбку и кофту в сиреневый цветок, в которых была сейчас одета.
Было видно – Феодора сама приготовилась к смерти. Сама спрятала и напоила чем-то сонным маленькую Феодорочку. Она надеялась, что бандиты не найдут ее, а вот Сима найдет точно. Она сама набрала цветов и легла умирать на стол.
И так сложилось все понятно у Симы в голове. Так ясно стало, что грехи Феодоры Бог отпустил, что померла она легко, без адовых мук и истязаний, которые могли бы случиться.
Сима не плакала. А вот у Сергея бежали и бежали слезы. Пока копали могилу, пока перекладывали Феодору, он никак не мог остановить их. Горевал по бабке Феодоре сильно.
Видно Егорьевские мужики приехали в село и рассказали о смерти ведьмы Феодоры. И вскоре начали стекаться люди, вокруг избушки Феодоры собрался народ. Пришли бабы, девки, мужики. Сима даже и не ожидала такой любви к Феодоре.
И все поголовно о Феодоре говорили только с благодарностью. Многих она вылечила. Одна баба рассказывала, что вылечила ее от бездетности, другая – о том, как спасла ребенка от верной смерти… У каждой была своя история.
Привезли совсем старого иссохшего Батюшку, который и отпевал умершую.
А Феодора улыбалась, держа в руках белые цветы.
***
Когда Сима с маленькой Феодорой вернулась домой с братом и Михаилом, отца дома не оказалось. На вопрос – где он, мать прятала глаза.
– Ходит где-то…
Ребенка мать встретила спокойно. Боязливо и растерянно посмотрела на Симу, отерла руки о фартук и протянула их, чтоб взять на руки внучку. Было ощущение, что мать догадывалась о ее существовании.
Федорочка разволновалась, не привыкла она к такому количеству рук и лиц, тянулась к матери. А ещё она искала глазами ту, которую уж больше видеть ей не придется – косматую, седую и крючконосую бабку, которую так она любила, и которая так любила ее.
Сергей догадывался – отец его пропадает из дома не просто так. Он давно подозревал, что отец примкнул к банде, которая нападала на революционные отряды. Уж не раз говорили, что здесь орудует такая. Получалось – отец и сын по разную сторону баррикад.
Друг друга они не понимали. Сколько ни пытался Сергей уговорить отца вступить в артель, ничего не выходило. Отец смотрел на него исподлобья, того и гляди бросится в драку.
Сергей и сейчас хотел проверить наличие оружия в сундуке, но сундук был заперт на замок. Они с Михаилом перекусили и вскоре уехали.
Отец вернулся лишь через пару дней, когда все уж привыкли к маленькой Феодоре, да и она обвыклась, увлеченная игрой с младшими.
Сима, увидев отца, бегом залетела в избу со двора. Феодора сидела на полу, играла с младшим Петюней.
– Что это? – махнул отец на девочку.
– Это дочка моя, отец, – Сима говорила спокойно и уверенно, стоя перед ним, сидящим за столом, – Коли прогонишь, уйду вместе с ней прямо сейчас. Коли оставишь, за двоих работать стану. Но дочь в обиду не дам ни тебе, ни кому другому.
Отец потянул к себе миску, которую поставила ему жена, завозился на скамье, и, не найдя ложку, стукнул по столу.
– Дадут мне ложку али нет в этом доме!
Ложка лежала перед ним, прикрытая высоким хлебом. Сима подошла, взяла ложку и твердо положила ее перед отцом.
Он начал есть, а вокруг все в напряжении ждали его решения. Наконец, он отложил ложку и спросил:
– Крещёная?
– Да. В монастырь носила. Крещёная, звать Феодорой.
Отец покосился. Потянул время ещё, а потом произнес:
– Пущай живёт. Пусть, как наша будет, моя и матери. Не болтай, что твоя, – он считал, что делает барский подарок, называя девочку своей дочкой. Но он никак не ожидал услышать от дочери отпор.
– Нет. Это моя дочь. И я хочу, чтоб все об этом знали. Моя. Если нет, уйду…
Дети и Марфа втянули голову в плечи. Чтой-то сейчас будет! Уж очень перечит отцу Серафима. Но, как ни странно, ничего страшного не случилось. Скорее наоборот, отец посмотрел на дочь с неким уважением.
– Так значит? Ну, воля твоя! Сестрам славу свою передашь негожую. Так, видать, решила. Такова твоя благодарность родителям. Вот нынче времечко – всё поперек правил. И дома покоя нет!
С тем отец и завалился спать. Это означало, что Сима с Феодорой могут жить тут. Сложные времена, видимо, смягчили и отца.
***
А в начале лета пришел страшный день. День, который уж не забыть вовек. Рассказывать его можно было длинно со всеми подробностями, пролетевшими в те секунды мыслями, думами, с отмоткой времени назад, а что, если бы…
На самом же деле произошло все очень быстро.
Утром к дому подъехали две подводы. Сима увидела их из окна, выбежала на двор, потому что узнала среди приехавших нескольких Егорьевских, потому что на улице были дети.
Марфа вышла из сарая. Захара дома не было.
Среди приехавших был уполномоченный. Он, в окружении товарищей, зашёл в дом, зачитал постановление: Мишины признаны кулаками, подлежали раскулачиванию, имущество должно быть описано и конфисковано, а семья сослана на спецпоселение.
Марфа ахнула, села на стул и залилась слезами. Сима, поняв, что мать совсем раскисла, начала руководить сборами.
Дом обыскивали, а Сима собиралась, собирала детей. Все происходило одновременно. И когда она схватилась за тулуп, за него схватился и старик Егорьевский, тот самый Веня Пахомов с бурой бородкой и светлыми глазами.
– Проклятье на тебе, помнишь? – прошипела Сима.
– Я ж тебя опустил, дура, – он всё ещё держался за тулуп.
– А кто тебе сказал, что я Феодору тебе простила?
– Так мы ж ее и пальцем не тронули, сама она копыта отбросила.
– Потому что тебе веселье не желала доставить. Но ты повеселишься ещё, обещаю! Вспомнишь Феодорушку!
– Да пошла ты, потаскуха! Хлебнешь ещё горюшка в ссылке! Околеешь от голодухи! Дура!
Тулуп он бросил ей. Здесь Сима победила. А он отомстил – оттолкнул Кольку так, что тот полетел в дальний угол, ударился больно.
Продотрядовцы протыкали землю во дворе и огороде штыками. Схрон не нашли. Отец постарался – тайник был глубже.
Две подводы уже были нагружены добром, к ним привязали трёх коров и коз. Остальное складывали во дворе с тем, чтобы приехать сюда еще. На телеге должны были выехать они. Туда уже усадили детей. Плачущая Марфа, Сима, Маша, Колька ещё носили вещи, когда со стороны огорода вдруг раздался выстрел.
Один из мужиков вскрикнул и упал. Началась перестрелка. Сима была у телеги, вскочила и дёрнула поводья. Кобыла рванула от двора. Уж потом рассказал Колька, как всё произошло.
Мать, услышав выстрел выскочила из избы и тут же упала, как подкошенная. А отец, увидев это, взметнулся из кустов огорода, бросил ружье и просто вышел из своего укрытия на согнутых ногах, бросился к жене. Тут-то его и скрутили.
Мать так и лежала во дворе распластанная, когда детей возвращали в дом. Сима закрывала глаза четырёхлетней Анечке. Маша, рыдая навзрыд, бросилась к матери, упала на колени.
Теперь уполномоченный направил кого-то в управление сообщить о случившемся. Долго ждали распоряжений. Отца закрыли связанным в сарае. Веня Пахомов ходил по избе и орал о гнилом семействе. Говорил, что отец сам застрелил жену. Притихшие дети боялись, и только Сима всех успокаивала, уговаривала, была сейчас им вместо матери. Спокойствие её ещё больше бесило старика Пахомова.
Вдруг в дом вбежал один из мужиков:
– Повесился Мишин, развязал веревки и повесился…
Уполномоченный вылетел из избы…
Детей Мишиных оставили дома, не сослали. Но скот и запасы забрали, увезли на трёх подводах – забрали и их телегу и лошадь. Отца и мать перенесли в сарай. Обещали сообщить Сергею о случившемся. А восьмилетний Колька, утирая слезы, пошел к деревенскому кладбищу копать могилу отцу и маме.
Вскоре его погнали домой оттуда местные мужики, о случившемся, конечно, узнали сразу. Пришли деревенские помогать детям.
На следующий день прискакали верхом Сергей и Миша. А потом подъехала Аглая с мужем и жена старшего брата с детьми. Слух и до них донесли.
Только брат Григорий работал в городе, ему сообщить было сложно.
– Я не знал…я не знал, – мучился и винил себя Сергей, – Нас не было тут!
Горестные были дни. Дети шли за двумя гробами. В один день они потеряли и мать, и отца. А Сима вспоминала слова Феодоры: » Жизть меняется. Сегодня – одно, а завтра – совсем другое.»
Двоих младших детей забрала старшая сестра Аглая. Анечк четырех лет – жена Гриши, брата. Хотела и восьмилетнего Кольку забрать, но тот сказал, что останется с Симой и Машкой.
– Нужен же им мужик в доме. Сергуню-то ищи-свищи!
Остались в доме Сима с дочкой и Маша с Колей. Сергуня приезжал набегами. А Сима благодарила отца, зла уж не держала, и так сам себя сполна наказал – в схроне его порядком было запасов, и нашлись даже деньги.
– Ты не горюй, сестрёнка. Мы с тобой выдюжим, – говорил после похорон Сергуня, – Вот Феодора велела злобу в сердце не таить. А как ее не таить-то? Как?
– А ты и не таи. Бог накажет сам, кого требуется, – учила Сима.
– Так ведь нет Бога-то. Теперь отменили его.
– Ну, кому надо, пусть отменяют. А ты его в сердце держи, вот и не зайдет туда злоба. А коль пустота там будет, тогда – беда.
Сергуня глянул на сестру.
– Симка! Не зря ты у Феодоры жила. Мудрость ее, видать, тебе передалася.
А в следующий приезд сообщил он, что Егорьевских накрыла банда. Почти всех поубивали. А Веня Пахомов, раненый в живот, едва дотащил кишки свои до дома, умер на пороге, на глазах семьи.
Сима испугалась, вспомнив свои слова — проклятия. Говорила она их, играя роль ведьмы, говорила совсем не веря, что пророчит. А оказывается напророчила. Или это простое совпадение? И как теперь узнаешь?
Она пугалась этого, а Сергуня хитро улыбался.
– Говорю ж, как Феодора мстит. Как достает оттуда всех. Скучаю я по ее советам, – Сергуня вздохнул,– И ты молодец, Симка! Недаром Мишка по тебе сохнет. Говорю ему – ребёнок же у ней. А он лозунг читает – долой, говорит, старые деревенские предрассудки!
***
Лошадь осторожно ступила в студёную осеннюю воду. Она шагнула по каменистому дну и склонила голову к прозрачной воде. Сима опустила поводья. Лошадку дали ей на колхозной ферме, где она сейчас работала.
Ветки ивы застыли над берегом, над леденеющей уже кромкой. Сима огляделась. Избушка Феодоры совсем задичала, заросла кустом и высокой крапивой. Здесь так никто и не поселился, лишь изредка видать ночевали приходящие. Нашла Сима в избе чужие мужицкие вещи.
Сквозь щели по застрехам били осенние солнечные лучи, сквозил ветер. Связки полынных веников висели по балкам, в углах громоздились завалы хламья.
А вот в ее землянке, похоже, никого не было. Про лаз никто не знал, а сверху землянка так заросла кустами, что и не просматривалась. Здесь она уж бывала этим летом не раз.
Теперь Сима многое могла. Ездила верхом, была одной из лучших на колхозной ферме, и с домом управлялась, и с хозяйством. Правда, урожай в этом году был хилым, но зиму они уж точно переживут.
Она убралась на могиле Феодоры и присела рядом. За советом приехала. Миша так и охаживал ее, звал замуж, а она все противилась – какая она жена, если с ребенком. А Миша и к дочке маленькой уж привык. Добрый парень.
Она сидела у могилы Феодоры, ветер трепал по щеке прядь ее волос. И показалось Симе, что свистит он хрипотцой Феодоры:
– Дура ты, девка… Нету гряха в тябе. Нету…
И так покойно стало на душе. Так покойно.
Она попрощалась с Феодорой, вскочила на лошадку, легко поднялась на дорогу и поскакала к селу по знакомой тропе. И по этой тропе из недавнего прошлого приходили картины.
Вспоминала Сима, как брела сюда впервые за телегой отца, как на плаху, растерзанная своей виной, как потом бежала лютой зимой к дочке, проваливаясь в глубокий снег. Вспомнила, какой страх жил в ней все это время.
И волки тоже были продолжением ее самых больших в жизни страхов. Жизнь ей была страшна! Люди страшны! И звери, как следствие…
И не могла Сима объяснить словами, но понимала, что все, что случилось с ней, случилось не зря. Убила эта история все ее страхи, дала уверенность в жизни, подарила силу духа, заставила поверить в себя.
Она может быть счастлива! Она не тряпка и размазня. Она – Серафима, а значит – силу свою имеет, только достать ее надо из сердца. Так говорила старая ведьма Феодора.
А может подпоила колдунья ее чем? Околдовала, чтоб стала девка другой, чтоб поняла свое естество и душу? Кто знает …
Сима дёрнула поводья. Понеслась вскачь по знакомой тропе. Холодный свежий воздух поднимал дух. Сима смело летела навстречу своему будущему, она его чувствовала наперёд.
***
Все тени рано или поздно погибают от солнечного света, главное, чтоб свет этот был…
На этом всё. Повесть «Тени грехов» окончена.
