Ярко светило летнее солнце. На улице стояла жара. Сергей шёл от автобусной остановки. В руках у парня была большая спортивная сумка, а в ней – нехитрые пожитки вчерашнего второкурсника. Парень был одет в дешёвый спортивный костюм, деньги на который заработал он сам: несколько дней разгружал вагоны, вот и смог купить обновку себе и родным кое-что привёз. Сергей обошёл старый сельский клуб и вышел на дорогу, ведущую к дому. К воротам близлежащего жилища подошла соседка – Антонина Ивановна – она смотрела на Сергея, не сводя глаз. Седые волосы старушки развевались на ветру. «Как будто в душу заглядывает!» – поёжился Сергей.
— Здравствуйте, Антонина Ивановна! – произнёс он вслух.
— Здравствуй, Серёжа, – тихо, как шелест осеннего ветерка, прозвучали слова. Пожилая женщина внимательно проводила его взглядом до самого поворота, за которым его встретили старые дедовы берёзы у родного дома.
— Сынок! – мать крепко обняла Сергея, подскочила младшая сестрёнка, подошла бабуля, – Как ты вырос, возмужал!
— Мам, ну мы же виделись всего месяц назад, перед сессией! – смеялся парень, подхватив на руки десятилетнюю Соньку. Сестра визжала и заливалась смехом.
— Когда же это было! – улыбалась мать, – Всё сдал?
— Да, теперь уже третьекурсник! – гордо заявил парень, – И стипендия осталась повышенная!
— Какой красавец! – похвалила внука бабушка, – Ты и правда вырос! – она погладила парня по голове.
— Бабуль, но что ты, я же не маленький! – покраснел Сергей, – А где отец? – спросил он, доставая из сумки подарки для родных.
— На работе, где же ещё! – отмахнулась мать, разглядывая изящную брошь, подаренную сыном, – Спасибо, родной!
— Мама, глянь, какая прелесть! – крутилась перед зеркалом Соня, примеряя новую кофточку, – Все девчонки в классе завидовать будут. Жаль, что сейчас каникулы!
— Всем угодил! – улыбнулась бабушка, кутаясь в новый пуховый платок.
Мать собрала на стол, и семья села обедать. Оживлённые разговоры за столом не утихали, все смеялись и делились новостями. Вдруг Сергей задумался. «Мам, – обратился он к Елене Николаевне, – А почему на меня соседка, баба Тоня, так смотрит? Куда бы не шёл – выйдет к калитке, и глаз с меня не сводит. Вот и сегодня. Она же не знала, что я приеду, а как будто ждала». «Это тебе бабушка лучше, чем я, расскажет,» – тихо произнесла мать.
«Просто ты очень похож на своего отца, а он – на своего. На твоего деда. Антонина любила твоего деда, – глядя куда-то вдаль проговорила пожилая женщина, – Мы тогда только построили этот дом. Вместе, всем селом. Здесь и познакомились с соседями: молодой парой – Тоней и Васей. Помогали друг другу, дружили. Тоня замуж рано вышла – ей только 18 исполнилось. Она росла без родителей, тётка её воспитывала. Только как воспитывала: с 10 лет Тоня у неё прислугой была. И дом в порядке держала, и еду готовила, и с детьми тёткиными сидела. Та – на работу, а на Антонину все домашние дела. Девчонка и в школу-то почти не ходила – некогда было. Тётка злющая была, хоть и родная сестра её матери, не жалела девочку: била за любую провинность. Как-то при мне кофту Тоня сняла – а на руках шрамы старые. «Что это?» – спрашиваю. «Это, – говорит, – я корову встретить не успела, пока в огороде сорняки рвала». И так было во всём. «Я, – говорит, – к маме на кладбище ходила, просила, чтоб она меня к себе забрала, так тётке сказал кто-то, что меня там видели – чуть не убила меня вечером – выпорола так, что 2 дня встать не могла». Тётка злая была, потому что сестра её, мать Антонины, парня по молодости у неё увела, замуж за него вышла. Он и стал отцом племянницы. Потом, правда, погиб он, не знаю, что да как, а за ним и мать девочки – не смогла жить без любимого, затосковала, слегла – и больше не встала. Вот и осталась Тонька сиротой. Тётка замуж вышла без любви, а вот на девчонке за это отыгралась сполна. Дом родительский продала – осталась Антонина бесприданницей. И замуж за Василия тётка девушку выдала. Тот их соседом был: старше девчонки лет на 10, при деньгах. Дом хороший – до сих пор Антонина в нём живёт, хозяйство, земля… Да только вот желания девчонки никто не спрашивал. Продала тётка Тоньку, сказала, что ей лучше знать, за кого замуж выходить надо. Что могла сделать 18-летняя сирота без роду-племени? Вышла замуж.
Антонина была хорошей хозяйкой: у тётки поневоле всему научилась. Да только мужа не любила. Он к ней тоже особых чувств не испытывал: льстило ему, что жена молодая, что всё умеет, умница-красавица. А ты, Серёж, не смотри, что Антонина сейчас маленькая да щупленькая, что сморщилась вся и поседела. В молодости она красавицей настоящей была. Стройная, худенькая, глаза синие – на пол лица, волосы каштановые, блестящие в косу толстенную собирала, а коса та – ниже пояса. Кто девушку видел – не мог пройти, не оглянувшись. Этим муж её очень гордился. Хотя сам Тоню обижал. Часто я синяки её видела: «Это Васька?» – спрашиваю. А она молчит. И только в глазищах синих столько боли и слёз невыплаканных… Такая она была: девчонка девчонкой, а жизнь её не жалела…
Я отца твоего родила, Петеньку, а у Тони всё не получалось забеременеть. Из-за этого Васька особенно бесился: ссорился с женой, даже бил её часом. Да и по селу хаял: не может, мол, сына ему родить, пустышка. Очень Антонина на мужа обижалась. А не плакала, не жаловалась: с детства привыкла, что никто не пожалеет её, не поможет. Жалко мне её было, а как тут поможешь-то?
Иногда приходили они к нам по вечерам: разговаривали мы, песни пели. У Тони голос был – заслушаешься. До мурашек пробирал. И я в своё время пела неплохо, да только с ней не сравнить. Дед твой, Коля, тоже пел хорошо: в детстве в хор при храме ходил. Как запоют они вместе – и дышать забываешь. Голос в голос, нота в ноту – будто учились этому годами. Слажено пели, душевно. А вот Васька не пел. Он такой был: или поговорить, да всё о том, что его Бурёнка меньше молока давать стала или что пшеница в этом году лучше, чем в прошлом. Или поесть – да побольше. Приземлённый. Ничего его, кроме этого, и не интересовало вовсе. Мы поём, новостями делимся – а он, знай, щи наворачивает. Ему главное – чтоб миска пустой не была. Что насыплешь – всё съест, и добавки попросит. А ест смачно, причмокивая и чавкая. Смотрит на него Тоня и слёзы глотает. А он и не видит вовсе… А на Колю, деда твоего глянет – и глаза отводит. Вспыхивает вся.
— Коль, – говорю, – ты хоть глянь на Тоню, она же с тебя глаз не сводит. Приглянулся ты девчонке.
— Зачем, – отвечает, – буду ей душу рвать. Ей и так плохо. Я же тебя люблю.
А она не могла на него насмотреться… И не зря – ушёл на фронт Коля, Петеньке только год исполнился. Провожали тогда мы наших мужей всем селом. Помню: стою на платформе, поезд вот-вот отправится, а я не могу Коленьку отпустить. И в глазах его такая тоска, такая любовь, которую высказать невозможно. Карие глаза у него были, а волосы – тёмно-русые. Красивый был, как ты, Серёженька. А в тот момент, когда мы прощались, до сих пор, как сейчас, помню, глаза у Николая чёрные стали. Почернели от боли, от переживаний, от ожидания скорой разлуки… Я за поездом бежала, да и другие женщины бежали – матери, жёны, любимые – пока скрылся он. Долго ещё, казалось, видела в окне родное лицо, – Галина смахнула слезу, глаза её затуманились, – А Васька на фронт не пошёл – в больные записался, справку какую-то достал и всем тыкал: не может воевать, мол.
Коля перед отъездом и берёзы эти у двора посадил: дерево, мол, посажено, дом построен, сын рождён…
— Вернусь, – сказал, – жена, к вам с Петенькой обязательно! Дочку ещё хочу, на тебя похожую! Ты сына береги и себя береги, не волнуйтесь за меня: соскучиться не успеешь, как вернусь. Только жди.
И я ждала. Уже все сроки вышли – ждала. И верила, что обязательно вернётся.
…Тоня с нами пошла Колю провожать. На вокзале стояла в стороне, и только такая боль была в её глазах – не передать. И ведь и не плакала – вроде как никого из близких не провожала. Всё переживала, что люди подумают. А ведь людям в тот момент было совершенно всё равно: у каждого было своё собственное горе.
Домой с вокзала мы с ней вместе возвращались. Шли молча, каждая думала о своём. За городом, уже на подходе к нашему селу, она на колени передо мной упала.
— Прости, – говорит, – соседушка, но мужа твоего люблю. Жить без него не могу! – и плачет, слезами умывается.
— А как же Василий? – спрашиваю. Хотя сама понимаю, что они разные, как лето и зима.
— А Василий – муж. И никуда не денешься. Я видеть его не могу, а уж как пристанет с нежностями – еле-еле терплю. Прости меня, Галь, если такое простить можно.
— За что же прощать тебя – сердцу-то не прикажешь! – отвечаю.
— Ты не думай, я даже в глаза Николаю ни разу не глянула! Знаю, что любит он тебя, что сын – его жизнь. Мне только бы знать, что он есть, что он счастлив. За что же мне жизнь такая, неприкаянная?!
Плакали мы тогда вместе. Долго сидели на траве и ревели по-бабьи. И легче как-то нам от этого стало: и мне, и Тоне. Успокоилась она немного. Смирилась.
Потом мы стали ждать писем. У нас здесь спокойно относительно было – большие бои нас обошли. На работу в колхоз ходили, садили, пололи, собирали… Когда должно было прийти письмо от Коли, Тоня убегала с работы и приходила к почтальонше – бабе Вале. Старая она была, не знаю, сколько лет, но всё село наше вдоль и поперёк исходила со своей сумкой почтовой. Сколько она в ней людям принесла и горя, и счастья – не счесть! Придёт к бабе Вале Тоня и просит:
— Дайте мне письмо от Коли, хоть подержать!
— Да нет никакого письма, с чего ты взяла! – отмахивалась почтальон.
— Я знаю, что есть! Ну, дайте – я просто посмотрю, в руках подержу! – со слезами на глазах просила Тоня.
— Не тебе письмо! – хмурится баба Валя, – жене, Галине. Не имею я права посторонним его давать!
— Да что я с ним сделаю-то! Я же не совсем посторонняя. Мне бы только в руках его подержать да почерк знакомый увидеть! – в глазах Тони стояли слёзы.
— На, – сдавалась почтальон, – только слезами тушь не размажь! – давала письмо и уходила на несколько минут заниматься своими делами.
Тоня целовала письмо и прижимала к сердцу. Так и стояла, пока баба Валя не возвращалась. Потом аккуратно отдавала драгоценный треугольник, и уходила, уже радостная, ждать следующее письмо…
— Ба, а ты откуда всё это знаешь? Тебе почтальон рассказывала? – тихо спросил Сергей.
— Нет. Я ведь тоже чувствовала, когда письмо прийти должно было. И тоже с работы уходила. Да только Тоня была уже там. Видела я всё.
— Видела?! И ничего ей не сказала?!
— В горе, милый, места злобе нет. Одно лишь горе. А оно у нас был общее – война…
Васька стал полицаем: по дворам ходил да людей ловил. Тоня со двора почти не выходила: стыдно ей было. Она, казалось, ссутулилась и ссохлась – так ей хотелось стать незаметной. Муж зверствовал, а Тоня только плакала и просила за него прощения. Письма те мои единственной её отдушиной были. Могла ли я её забрать? Имела ли моральное право? Как бы я жила с этим? а она? Много вопросов, а ответов нет…
А потом писем долго не было. Ждала я, но почему-то знала, что на почту уже смысла нет ходить. Не хотела в это верить. Просто знала…
Каждый день с надеждой просыпалась – может, сегодня что-то придёт, может, даст весточку. И ничего. Петя тогда первые слова говорить начал. Я ему говорю: «Папа Петю любит! Папа письмо скоро пришлёт!» А он: «Папа! Папа!» Ждали мы. Да что там, все тогда ждали!
…Васька сбежал, когда наши в село зашли. Куда, как – никто не знает. Да только и не видел его никто после этого, и в краях наших он больше не появлялся. Тоня осталась одна. Станет, бывало, у калитки и стоит, на дорогу смотрит.
— Тонь, – пытаюсь разрядить обстановку, – что ты там видишь хоть?
Она глянет на меня синими глазищами, а на её лице только глаза и остались – высохла вся, исхудала, да так глянет – будто морозом обдаст. И уходит.
А как-то ответила:
— А ты не видишь?! – спрашивает.
— Ничего не вижу, Тонь, – отвечаю.
— Вот и я не вижу! Больше не вижу! – и снова в слёзы.
«С ума сошла, » – думала. А нет…
Пришла ко мне однажды неожиданно. Лето, жара – не продохнуть. Села во дворе под яблоней.
— Ты присядь, Галь, – говорит. И спокойно так, будто знает что.
— Да некогда, – отвечаю, – рассиживаться! Морковку прорывать надо, пока сыро после дождя.
— Не будешь ты её сегодня прорывать. И завтра не будешь, – вздохнула. И таким пустым взглядом на меня посмотрела, что я на лавочку присела-таки, – прости, – говорит.
И баба Валя во двор заходит. Да только не так, как обычно, не пританцовывает от того, что весточку с войны принесла. А так, будто сумка её килограмм 100 весит и тянет её к земле. Будто не хотела она сюда заходить, да долг есть долг…
— Это тебе, – говорит и протягивает похоронку. Я первые слова прочитала: «Ваш муж геройски погиб…», а дальше не вижу ничего из-за слёз. А Тоня сознание потеряла. Еле-еле откачали её тогда. Оказалось, беременная она осталась, когда Васька-то её сбежал.
Не помню, как потом жила. Месяца 3 совсем выпало из жизни. Если бы не Тоня, ушла б следом за Колей. Антонина выходила. Она меня, а я – её. Друг друга жить заставляли. Она меня – ради сына, а я её ради ребёнка не рождённого. Не знали ещё тогда, кто у неё родится. Боль не ушла – она просто спряталась где-то там, – Галина положила руку на сердце, – и вроде новый день, а начинать его сил нет! А уж ночью – хоть волком вой. Горе! Уложу Петеньку, выйду во двор – сил нет в доме оставаться – всё здесь о Коле напоминает: вот его рубашки сложенные стопочкой, а там – полочка резная, которую он сам делал, а в буфете – фотография наша свадебная стоит… Выйду на свежий воздух – вроде немного легче. Слышу: за забором кто-то бродит. Туда – Тоня. Тоже в доме пустом не сидится. Придёт ко мне во двор, сядет на лавочку. Сидим вдвоём и молчим. каждый о своём думает. А горе-то общее. И вроде не так одиноко. И боль потихоньку отступает…
Потом пришло письмо. Однако я его не чувствовала. И Тоня перед этим не пришла. Я взглянула – обомлела: от Коли. Руки задрожали, дыхание спёрло. А баба Валя мне:
— Выдохни! Старое оно! Затерялось где-то, полгода искало тебя. Вот и нашло после смерти мужа, – она горько вздохнула, – не хотела я его нести. Знаю, как это жестоко – получить письмо от того, кого уже нет в живых. Но только не имею права так сделать, ведь это его последнее письмо.
Я это письмо взяла и к Тоне пошла. Вместе прочитали. Там и её доля была. Вот оно, – Галина открыла старый буфет и достала из деревянной шкатулки старый потёртый конверт-треугольник, погладила шершавую бумагу рукой, – сколько раз я его читала – не счесть. Каждое слово наизусть помню.
Последнее письмо от деда
Здравствуй, моя родная, самая любимая в мире жена!
Знаю, что только вчера письмо своё отправил, но отчего-то прямо тянет сегодня тебе написать. И вроде и сказал всё, и ничего не случилось… Хочется мне домой, к вам, со страшной силой. Обнять тебя, взять на руки сына, выйти во двор, съесть яблоко с нашей яблони. Не было дня, чтобы я о тебе не думал, не вспоминал. Каждый раз думаю о том, что сейчас ты делаешь: то ли на огороде – сама, без мужской помощи, умаялась. То ли с сыном, укладываешь его или колыбельную поёшь, мою любимую, о котике сереньком… Как вы там, родные мои? Как же мне вас не хватает!
Сегодня глянул на себя в зеркало и улыбнулся: ты бы меня, Галочка, не узнала: зарос, борода чёрная – почти цыган. Здесь не до бритвы – всё некогда, не до того…
Мне сегодня снился дом. Ты с сыном на руках, берёзки, что я посадил у двора, река на горизонте… Я таким счастливым проснулся – а ничего нет. А ещё снится мне часто, Галочка, Тонина неприкаянная душа. Ходит она около меня, зовёт, слезами умывается. И так тревожно становится, больно так… Не отпускает она меня, зовёт и зовёт…
Я прошу тебя, любимая моя Галя, мать моего сына, ты сходи к Тоне. Пусть она позовёт к себе свою душу, пусть не мучает ни меня, ни себя своей любовью. Я не хочу её держать. Не люблю и не любил. Но хорошая она. А любовью своей себя ко мне привязала. Сходи, моя милая Галя, и не обижайся, что тебя об этом попросил – не могу больше смотреть на муки я Тониной души синеглазой…
Люблю тебя. Люблю сегодня, завтра, всегда. Буду любить и спустя целую вечность. Всегда буду рядом. Даже когда тебе вдруг покажется, что нет меня – знай, это не так. Я рядом: в тихом дыхании ветерка, в улыбке нашего сына, в первом солнечном лучике…
Люблю тебя, моя прекрасная, милая Галя, люблю тебя и нашего славного сына…»
Сергей держал в руках письмо и молчал. Галина всё так же смотрела в окно. По щекам пожилой женщины текли слёзы. Елена и Сонечка сидели тихо-тихо.
«Я взглянула на дату, – продолжала Галина, – и обомлела: в этот день, если верить похоронке, Коли не стало. Он попал под вражеский обстрел и погиб на месте. Тоня долго плакала – ведь мы вместе с ней читали это письмо. Она родила мальчика и назвала его Николаем. «Я отпустила, – говорила она мне, – Колину душу отпустила. Я смогла!» Больше писем мы не получали. Замуж ни я, ни Тоня больше не вышли. И сегодня ещё я знаю: он здесь, со мной. Выйду на улицу, взгляну на небо – а он смотрит на меня, оберегает. Ветерок тёплый подует – это он, Коля, обнимает и утешает. Горько мне без него. И Тоне без него горько».
— Почему они не услышали друг друга, Антонина и Николай, – думал Сергей, выйдя на улицу после рассказа бабушки, – почему не стали парой, они ведь слышали мысли друг друга, чувствовали! Почему не сложилась их любовь?!
— Тогда бы не было тебя! – шелестят листвой старые дедовы берёзы.
«Серёженька, – услышал он вдруг из-за калитки тихий голос соседки, – подойди ко мне!» Парень подошёл к пожилой женщине. Он знал, что жизнь Антонины Ивановны давно наладилась: сын вырос и женился, внуки ездят к ней, не забывают.
Семья помогает старушке и поддерживает её. Недавно предлагали переехать поближе к ним – в город. Но Антонина Ивановна отказалась. Теперь Сергей понимал, почему: её синеглазая душа не могла оставить дом любимого. Пусть даже и отпустила. Но не забыла.
Пожилая женщина долго смотрела прямо в лицо парня. «Ты так на него похож!» – произнесла и морщинистой рукой провела по волосам Сергея, – Спасибо!» – благодарно улыбнулась и пошла к себе в дом.
Парень ещё долго ходил по двору, смотрел на дорогу и слушал, как шумят листвой старые дедовы берёзы. Ему вдруг на секунду показалось, что он услышал в саду чьи-то шаги: это в поисках любимого бродила синеглазая Тонина душа. «Любовь не стареет. И уж точно не умирает,» – подумал Сергей.
Автор: Ирина Богданович