Поправив на плече аккордеон, Лариса обвела взглядом своих старших братьев, что сидели за длинным столом кафе в окружении родни. Всем им уже за шестьдесят и в свой юбилей она хотела спеть их любимые песни. Удивительно, что они все ещё живы! Сколько всего пришлось вынести их семье! Лариса не держала ни на кого из них обиды, даже маму по-своему можно было понять. Ведь они не виноваты, что их детство выпало на те страшные годы после войны. И Федька не виноват, что три раза выпивал стакан её утреннего молока, который был для них единственным приёмом пищи за весь день. И мама не виновата, что озлобилась от нищеты и безысходности, стала строгой и садистичной, но, тем не менее, не бросила их, вырастила всех пятерых.
Лариса расправила меха аккордеона: вырвался звук и сидящие за столом родственники смолкли, обернулись к маленькой сцене, где расположилась с инструментом в руках полноватая женщина с пушком баклажановых волос. Бойко и задорно зазвучала мелодия, Лариса улыбнулась среднему брату Трофиму, грузному и рыхлому мужчине шестидесяти пяти лет, но сестра не замечала его нажитых годов: перед её взором сидел тощенький мальчишка с вечно голодными, плутоватыми глазами, который при любой музыке ничего не мог поделать со своими ножками — они неудержимо неслись в пляс. И сейчас, услышав знакомую мелодию, лицо его оживилось, расправилось — он узнал любимую песню детства.
У самовара я и моя Маша,
А на дворе совсем уже темно.
Как в самоваре, так кипит страсть наша!
Смеётся месяц весело в окно.
Ту-ру-ру-ру-рум!
Лариса поёт, поёт весело и задорно, а сама, как и братья, с головой окунается в колючее прошлое.
Их маленький домик. Ранняя рань. Большинство детей ещё спит, только слышно, как старший 16-летний Вова стучит деревяшками, растапливая печь. Лариса и Трофим лежат вдвоём на узкой постели, жмутся друг к другу во сне, пытаясь согреться, ведь печь за ночь погасла, а на дворе хороший мороз. Из запотевшего оконца видно, что уже занялся рассвет: насыщенно-синим стало небо, а по горизонту, за крышами, тянется фиолетово-розовая лента зимнего утра. Мама в сенцах доит корову — это легко определяется по тому звуку, с которым крепкие струйки молока бьются о ведро. Вжух-вжух, вжух-вжух… И так бесконечно долго. Вставать ещё рано, наругают, поэтому Лариса переворачивается на другой бок и старается ещё полчасика поспать.
Вскоре мама грубо вырвет их из объятий не очень сладкого сна, из того забытья, где они хотя бы не чувствуют голода и холода, где им не нужно каждую минуту выживать и цепляться, обламывая свои детские ногти, за злую и не знающую жалости реальность.
— Встаём да поживее! В школу пора! — строго кричит мама и дети, как по команде, открывают опухшие глаза, и сонными, непослушными руками натягивают школьные вещи.
На столе всех пятерых ждут два стакана молока — один выпивает, а другой наливает себе следующую порцию из кувшина.
Младшенькая Лариса, замешкавшись с одеванием, подошла последней к столу и обнаружила, что кувшин пуст, ровно как и стакан. К маме обращаться страшно, точно наорёт и даже шлёпнет, но так хочется кушать!
Женщина возле печи замешивала какую-то баламуть для кур.
— Мама… Мне молока не досталось.
— Как так?! — громыхнула мама, — я пять стаканов отмеряла!
Лариса в страхе потупилась. Мама свирепо зыркнула на остальных детей, которые уже кутались в зимние тулупы.
— Кто выпил?!!
Все замерли. По их лицам ничего нельзя было определить, но будто бы и не они. За спинами старших братьев прятался младший Федька.
Мать вытащила его за шкирку на всеобщий обзор.
— Ты-ы-ы?!!
— Он это, он. Я видел, как он себе ещё подливал, — сказал Трофим.
Федька сжался. Мать сначала выдала звонкий подзатыльник Трофиму за то, что видел преступление и не остановил брата, а потом выпорола и Федьку. Достался один шлепок и Ларисе, чтобы в следующий раз не зевала.
— Идёшь голодная, больше молока нет! Остальное телок уже выпил!
Валенки были одни на всех, носили их по очереди и в то утро они достались не Ларисе. Вова помог ей обмотать ноги старыми тряпками наподобие портянок, затем Лариса обула резиновые сапожки. До школы идти было долго — 35 минут по морозу и глубокому снегу. Пока добирались, Лариса переставала чувствовать пальцы на ногах. Зайдя в школу, девочка с силой отдирала от ног примёрзшие сапоги и за те минуты, что оставались до первого урока, пыталась отогреть околевшие ступни, просунув их между зазубринами батареи.
Играл, играл аккордеон в руках потускневшей за годы Ларисы. Братья смотрели на неё с зажжёнными детством глазами и не могли вспомнить тот момент, когда её чёрные густые волосы уступили место жалкому баклажановому пучку на затылке. Ах, как она, юная, умела петь! Соловьём заливалась, распуская в душах слушателей гладиолусы с розами! Как мечтала она стать музыкантшей! Да и сейчас поёт очень хорошо, чисто.
— А это для тебя, Вова. Помнишь? — сказала Лариса самому старшему брату и заиграла его любимую песню. Владимир был самым успешным из них и только два года, как ушел на пенсию с должности декана исторического факультета. Память стала подводить, да и здоровье в целом шаталось. Он вспомнил песню с первых аккордов, подпер морщинистой и жилистой рукою гладко выбритый подбородок и не сводил с сестры влюблённого взгляда, и видел перед собою не измученную тяготами женщину, а молоденькую Ларису, что так и не добилась своей мечты.
Как-то летом на рассвете
Заглянул в соседний сад,
Там смуглянка-молдаванка
Собирает виноград…
Владимир улыбался и слушал, а на припеве присоединился к голосу Ларисы, и его подхватила родня, и запели они все вместе, так что даже задрожал стол и подпрыгнула официантка:
Раскудрявый! клен зеленый, лист резной,
Я влюбленный и смущенный пред тобой!..
А Лариса пела и опять вспоминала, как сильно она хотела стать музыкантшей, и как приняли её в училище, да не на что было покупать аккордеон. Мать всё отдавала для старших братьев: то Вове, то Трофиму… Бросила она музыку и пошла на учителя начальных классов, стала талантливым педагогом, вышла замуж, а там дети один за другим, забот полон рот. Уже в зрелом возрасте Лариса купила себе аккордеон, взяла частные уроки и пела для себя, для души.
Давно прошло детство и матери уж нет в живых, а воспоминания о тех днях… Почему они, такие тяжёлые и несправедливые, остались в памяти так ярко? Те бесконечные огороды и тяготы хозяйства, что взвалились с мальства на её детские плечи? Та строгость, граничащая с ненавистью, в которой их воспитывала мать?
Лариса пропела все песни, наобнималась с братьями и вернулась за стол. Тут и племянники, и внуки, и дети… Вдруг она почувствовала, что её кто-то трогает за ногу и Лариса заглянула под скатерть. Там сидела её внучка, пряталась, хихикая, от взрослых.
— Ну, и как? Интересно тебе под столом?
— Да, я тут всех щекочу! Тсс, бабушка!
— А, знаешь, я в детстве тоже под столом пряталась.
— Играла?
Внучка забралась к ней на колени, приготовившись услышать презанимательную историю.
— Нет. Я пряталась, когда мама сильно ругалась или братья дрались. Забиралась туда, бывало, прикрывалась скатертью и молила Боженьку, чтобы папа вернулся с войны, и пожалел меня, и спас, и забрал в какое-нибудь хорошее место, где никто не будет на меня кричать и бить. Я ведь его ни разу и не видела, отца своего, погиб он в бою. Так и выросли мы в безотцовщине, но тебе лучше о таком и не знать.