Родной «подкидыш».

Сейчас, часто, вспоминают тружеников тыла. И это правильно. Но, почти никогда, не упоминают тех, кто кормил, да и страну. Гречневая каша, бойцу в котелок, не с неба падала, а взращивалась теми же бабами, да подростками, солёным потом и горькими слезами политая.

Шёл последний год этой страшной войны. Тяжело было всем, особенно сельским труженикам, а вернее труженицам. Мужики на войне, на руках детки, есть, пить просят. Почтальона все боялись, иногда даже прятались. Хороших вестей почти нет, не мирное время… Жили по-разному. У кого корова была, тот не голодал, ещё и тем помогал, у кого «кормилицы», по тем или иным причинам, не было. Да всем не поможешь…

После ухода мужа на фронт, Степанида осталась с двумя девочками трёх и пяти лет и грудным мальчиком. Ждали, когда корова отелится, а она не «растелилась», пришлось прирезать. Пока мясо было – держались, а потом, совсем худо стало.

 

Жили впроголодь, когда стало пропадать грудное молоко, делала мальчику «жёванку»: жевала пищу и «жевок» в тряпочку заворачивала, а потом в ротик малышу совала. Он жадно сосал, переставал пищать, засыпал на какое-то время.

Однажды решилась на попрошайничество, хоть и многие так жили, долго не решалась, но край пришёл, пошла побираться. Всю жизнь только своим трудом, а тут… Если бы не ребятишки…

В своей деревне не решилась, решила по округе пойти. Так и ходила с маленьким на руках. Люди понимали мать, жалели, редко с пустыми руками домой возвращалась. В одной из деревень хозяйка в дом пригласила, налила молока козьего, расспросила, повздыхала, взяла мальца на руки, а тот титьку ртом ищет, скулит. Тогда развела хозяйка козье молоко водичкой, жирное больно, стала мальчонку из ложки поить. Тот хлебал жадно, аж испариной покрылся, наелся, уснул крепко, сопел сладко. Хозяйка смотрела на него, качала тихонько и вдруг к Степаниде лицо вскинула: «Отдай! У меня детей нет, сколько живем с мужем, а бог не дал. Мужик воюет, придёт, поймёт. Коза есть, выкормлю. У тебя ещё девчонки, сама знаешь, что не справишься, погубишь. Только насовсем отдай, чтобы душу не травить ни мне, ни себе. Дорогу в эту деревню забудь!»

Степанида сначала вскричала, потом обмерла, затихла, долго молчала, смотрела на сына, слёзы лились ручьём. Потом встала, как во сне, ушла, тихо прикрыв дверь.

Слово она держала, как могла – больше хозяйка её не видела, но иногда, украдкой, приходила в деревню ту, издалека смотрела. Мальчик рос справненький, весёлый. Плакала, конечно, глядя, но и тихо радовалась – выжил.

Мужу про сына не писала, но, когда вернулся, соврала, как и девочкам, что не уберегла. Он горевал сильно, попивать начал, а до войны и капли в рот не брал. Степанида не корила, другие мужья и почище гулеванили, вернулись с войны и как с катушек съехали.

Долго не было времени сына проведать, народу в деревнях прибавилось, спрятаться трудно, а сердце болит, рвётся на части.

Решилась нарушить слово, зайти напрямую. Взяла корзинку, своим сказала, что по грибы, а сама в ту деревню, прямо во двор зашла. Во дворе пусто, только в углу банька дымком «курится».

Сжала губы, раз уж пришла… вошла в дом. В деревне не принято было замки вешать, если не хотели «непрошенных гостей», дом на крючок закрывали, а запирались лишь на ночь.

Со свету осмотрелась и сразу поймала взгляд сына, тот сидел за столом, перед ним стояла тарелка с пирожками. Он жевал и удивленно смотрел на странную тётю. Прожевал, встал: «А ты кто?». У Степаниды горло перехватило: на отца как похож! Подрос, волосы закудрявились, носик прямой, губки будто надутые. Не успела ответить, хозяйка вошла. Увидела, «помутнела», вытянулась, как струна, в глазах ужас. Степанида незаметно покачала головой, не за тем, мол, пришла. Вздохнула, улыбнулась малому: «Вот, шла мимо, дай, думаю, зайду, жара какая, водицы бы испить». Хозяйка выдохнула шумно, зачерпнула ковшом воды из ведра, протянула Степаниде. Та взяла, присела рядом с сыном на лавку, пьёт тихонько и поглядывает на него, прикоснуться хочется, хоть бы по головке погладить кровиночку, да выдать себя боязно.

Хозяйка заговорила: «А мы, вот, баньку стопили». Присмотрелась Степанида, а в руках у женщины свёрток с детской одеждой. Вскинулась: «Дозволь сыночка в баньке помыть, ничего не сделаю, помою только!». Хозяйка нахмурилась, но поняла, по-женски, что только так мать к сыну прикоснуться сможет, вздохнула, кивнула. Степанида повернулась к сыну, улыбнулась ласково: «А пойдем, помою тебя, сынок». Глаза лучатся светом, помолодела даже. Тот кивнул, руку подал, не забоялся.

Мыла Степанида своего малыша, глотая слёзы, отворачивалась, чтобы не углядел, а тот говорил, говорил, чего-то там о своём, ребячьем. А потом вдруг замолк. Степанида замерла, вопросительно кивнула, мол что ты? А он поднял глаза свои к ней и выдал: «Ох, тётенька, какие руки у тебя мягкие, тёплые, хорошо то как. А у моей мамы твёрдые, холодные, не такие».

Как домой шла, не помнила, думала легче станет, ан нет, только хуже стало. Совсем покой потерялся, все время сыночек перед глазами.

Время шло. Однажды, на рынок, в район пошла. Пешком все ходили: 18 километров туда, 18 километров обратно. Что-нибудь с хозяйства возьмут – огороднее или яйца и на базар. Денег в колхозе не платили никогда, за «молочки» работала, трудодень они назывались, день отработал – в ведомости палочка. Потом осенью по трудодням выдавали немного зерноотходов: людям на хлеб, скотине на корм. На районный базар с разным товаром приезжали, меняли на потребу себе. Степанида поменяла яйца на ткань, девочкам своим платья сшить и домой пошла, да что-то заблудилась слегка – давно не была здесь. Попала не на ту улицу, пока выбиралась, наткнулась на здание, присмотрелась, на вывеске «Детский дом» написано. Что и говорить, много сирот после войны осталось. Вот и детский дом открыли, раньше не было его тут. Вздохнула Степанида и побрела прочь, да вдруг встала. Мысль в голову пришла, весь ум заполонила: а взять бы из детдома мальчика, согреть детскую душу. Будет тебе сын…

Долго вокруг бродила, о муже думала, о девочках, о сыночке родном, что у чужих людей растёт. Решилась, вошла. Маленький коридор вёл прямо в открытую дверь, видно деток, дошколята, играют видимо, голоса слышны. Прошла, встала в проёме, голоса стихли, смотрят все, тишина такая, аж звенит воздух. Вдруг тишину прорезал детский голос: «Тётя! Тётя!». Глянула, а к ней бежит её сыночек родный, подлетел, в колени уткнулся и замер.

Степанида, чтобы не упасть, к косяку привалилась, мысли бегают, чуть сознание не потеряла. Еле отдышалась, да как же так-то? Как он здесь?!

Вошла женщина, видимо воспитатель, оторвала мальчонку, тихонько приговаривая, отвела в сторону. А он не плакал, только тихо повторял: «Тётя, тётя…». Степанида очнулась: «Куда вы его, я забрать его, забрать!». Воспитатель качнула головой: «Да что вы, так нельзя! К директору идите».

Директором тоже женщина оказалась. Ей Степанида все рассказала, как есть. Та выслушала, расплакалась, вот ведь судьба какая. Всё война проклятая! Своё рассказала. Степанида стала допытываться, как же сынок в детдом попал? Директор не стала скрывать, поведала, что родители приёмные зимой поехали, по надобности, в лес, а мальчика у родственников оставили. Буран в тот день был ужасный, налетел внезапно, не вернулись к ночи, нашли их только утром, когда утихло всё, замёрзли они. Родственники мальчика в детдом отдали, знали, что не родной, а чей не знали, своих «семеро по лавкам», не прокормить.

Что дальше было и так понятно. Повинилась Степанида перед мужем, а тот, на радостях, что сын живой и корить не стал. Одна проблема осталась, как ребёнку объяснить, что родная мама его в чужие руки отдала. Поймёт ли? Простит ли?

Впрочем, эта уже другая история…

 

источник

Понравилось? Поделись с друзьями:
WordPress: 6.59MB | MySQL:47 | 0,075sec