Когда падаешь в молодую траву и смотришь в небо – такое безмятежное, пронзительно синее, иногда с легкими облаками, проплывающими медленно, то кажется, тоже с ними плывешь. И эти звуки… где-то поют птицы, слышится стрекот кузнечиков, шорох травы — это ветер постарался. Если прислушаться, то можно и ветер услышать. А еще трава может щекотать, то руки коснется, то щеки. А закроешь глаза – как будто и не трава вовсе, а кто-то родной коснулся лица…
У Женьки нет родных. Вообще нет. И уже давно. Когда был маленький, в детский дом приходила бабушка Аня. Приносила его любимое печенье, садилась рядом и гладила Женьку по голове. А он, белобрысый, с торчащими ушами, молча жевал, чувствуя тепло бабушкиной руки. И он долго не понимал, почему она не заберет его. Потом уже узнал: возраст. Это как приговор, когда возраст не позволяет забрать единственного внука.
А потом бабушки не стало, и Женька, прильнув к окну, долго ждал, вглядываясь в прохожих, ему казалось, что это ошибка, и знакомый платок снова мелькнет за углом.
А сейчас он лежал на траве, смотрел в небо и вспоминал бабушку. Если не прислушиваться к взрывам, то в перерывах затишья было полное ощущение мира. Как будто и нет ничего, а взрывы – это отдаленный гром. Ну, как будто гроза летом.
Женька боялся грозы, когда был маленьким. Напугался, когда однажды порывистым ветром открыло окно. Он думал, оно разобьется — такой силы был удар. Он спрятался по одеяло, и нянечка потом долго объясняла, что грозу они не пустят. А за окном в это время было темно-синее небо. Такое синее, как будто чернилами кто-то раскрасил его.
И сейчас эта голубизна безмятежная совершенно не похожа на грозу из детства. Она казалась такой мирной – это голубизна с белыми облаками. Обманчивое явление…
— Жэка! Хватит валяться! По коням!
Женька очнулся, услышав голос Петровича. Подскочил как ужаленный. – Иду! – Петрович давно звал его «Жэкой». Ну как давно? Наверное с полгода, с того времени как Женька подался волонтером. А потом просился на передовую… смешно… боялся в детстве грозы и вдруг на передовую… Не пустили. Зато у него водительские права и он неплохо водит машину.
Но дядя Лёша водит лучше. Он настоящий ас, и не раз выруливал на своей «буханке» из-под бомбежек, везучий что ли…
Теперь они вместе, мало ли что… должны подменять друг друга. Возят воду, продукты мирным жителям, или самих доставляют в безопасное место.
Женька с лёту запрыгнул в машину, хлопнув дверцей.
— Сколько раз говорить: не хлопай с маху, закрывай аккуратно, как холодильник, — наставляет Петрович, сурово глядя из-под бровей, а его седая борода, кажется, тоже возмущается. Но это на первый взгляд, глаза-то у Петровича добрые, синие такие глаза.
— Петрович, какой холодильник? Не успел обзавестись…
— Ааа-аа, — водитель трясет седой бородой, — забываю, парень, что нет у тебя еще холодильника… ну, ничего, какие твои годы, будет все еще. – Он круто уходит вправо, объезжая рытвину. – Как посмотришь вокруг – лепота, как будто мир наступил, — радуется Петрович.
— Ага, дядь Лёш, это точно, я тоже счас на траве лежал, аж провалился в сон, так хорошо было. – Женька звал напарника то Петровичем, то дядей Лешей, вот только отцом не звал, стеснялся, как-то не получалось выговорить это слово, вроде простое, но такое огромное, в котором половина мира вмещается. Сам Алексей Петрович два года как один, ни жены, ни сына. Жену после обстрела в доме нашли…тогда сын пошел на передовую. Через полгода не стало сына. И Петрович поднялся из шахты, бросив свою мирную профессию, и сказал: «чем смогу, помогу».
— Слушай, паря, — Петрович полез за пазуху пытаясь что-то там найти, — тут вот послание одно… письма ребятам передал еще вчера, заодно еще письмо вот, наверное, тебе…
— Мне?! – Женька вскинул брови с неподдельным удивлением. Писем он никогда не ждал. Но сразу подумал, что, может быть, школьники прислали. Такое часто бывает: пишут дети бойцам, вот может и это письмо Петрович решил отдать.
— Ну да, может и тебе. Ты уж прости, открытое оно. Не знали, кому передать, ну я заглянул, первые строчки прочитал, а остальное не стал читать, вспомнил про тебя… мне кажется, по адресу оно…
Женька взял в руки письмо, пытаясь найти свою фамилию.
— Да не ищи, не знают они твоей фамилии, странное письмо… но кто его знает, может оно тебе предназначено. Ты прочитай, внимательно прочитай… и ответь, ждут ведь люди.
Женька, покачиваясь, а то и подпрыгивая на ухабах, пробежал глазами начало письма. – Да ну, ты чего, Петрович, не мне это…
— Ну, ты ведь сирота? – спросил Алексей, и сам же ответил: – Сирота. Детдомовский? Детдомовский. Значит – тебе письмо.
— Может, им с передовой кто нужен,- возразил Женька.
— Да какая разница?! Мы сейчас все на передовой. Вся страна, считай, на передовой.
— А что я им напишу? – спросил парень. – Я же немаленький, поздно меня усыновлять, да и не знаю их. – Женька вспомнил, как однажды мечтал, чтобы его усыновила воспитательница Елена Сергеевна, молодая, красивая женщина с русой косой, которую она потом обрезала, и Женька сожалел почему-то. Но все равно любил ее. Это была его мечта о доме. Он даже мечтал, как они пойдут в парк, как он будет звать ее мамой. Но время шло, и никто его не усыновлял.
В восемнадцать он расстался с детдомом, и ему дали комнату в какой-то старой общаге, в которой жить было уже невозможно. Жилье было аварийным. Это потом разобрались и расселили жильцов, а Женьке сказали, что дадут другую комнату. А он и не сильно-то стремился. Он сначала в армии служил, а потом собрался ехать. И уже когда на другой день уезжать, ему сказали адрес его однокомнатной квартиры.
Это был новый дом, новая квартира, хоть и маленькая. Но Женька там даже переночевать не успел, да и не на чем было. Он уехал. И теперь квартира ждала его. Так и Петрович говорил: «Помни, Жэка, квартира тебя ждет, новая жизнь ждет, не разбрасывайся ею, жизнью своей, попусту.
— Нет, не буду я им писать, — сказал Женька.
— Не понял. Ты обижаешься на кого-то?- спросил Петрович.
— Неее, не обижаюсь, да и на кого… я их не знаю…им может герой нужен, вон они какие… все есть.
— Так бывает в жизни. Все есть, а главного нет. Никто тебя силой не заставляет, а ответить можно, хотя бы рассказать о себе.
— А чего рассказывать? Я обычный, детдомовский, подвигов не совершал…
— Вот же ты Жэка, скромняга, да ты может каждый день подвиг совершаешь, только тут обстановка такая, что все сглаживается, как будто так и надо. – Петрович притормозил. – Ага, кажись, тут бабуля живет, давай-ка пакет, передадим, а лучше бы эвакуировать ее, так ведь нет, не хочет.
Бабушка Антонина, слегка сгорбившись, вышла навстречу.
— А может с нами? – спросил Петрович, оставив продукты.
— Да что вы, касатики, куда мне? Тут все мои, — она махнула в сторону кладбища. – Да и подвал у меня есть, вы себя берегите.
— Ну, гляди, Николаевна, дело твое.
Женька оглянулся на бабушку, махавшую у калитки, потом посмотрел на Петровича. Было у него такое выражение лица, когда сильно хочется заплакать, но сдерживаешься, как можешь.
— Дядь Лёш, ты чего?
— Да так, мать вспомнил…
Потом они молча ехали, пока не услышали звук летящего снаряда.
— Жми, дядь Лёш! – Закричал Женька.
— И так жму! Откуда они тут, язви их…
Уже было тихо, только где-то позади слышны были разрывы, напоминавшие Женьке грозу из детства. На лбу у Петровича появилась испарина.
— Дядь Лёш, ну ты везучий, — Женька улыбнулся, — прорвались. И уже не первый раз…
Петрович взглянул на Женьку. – Это ты везучий, а не я. Неужели не понял: фартовый ты, Женька. Это мне с тобой повезло.
— Да ну?! Я-то чего? Я ведь детдомовский…
— А это неважно, говорю тебе: везучий. Выправится твоя жизнь, пойдет как по маслу, ты только верь…
— А я и верю.
— Письмо-то прочитал?
— Да когда бы я его прочитал?
— Да хоть сейчас.
Женька достал из кармана распечатанный конверт. Открыл его, и только теперь понял, что там еще и фотография. Он посмотрел на незнакомых ему людей – мужчину и женщину лет за пятьдесят, может больше. Они стояли у раскидистой цветущей яблони, наверное, это их сад, — по крайней мере, так решил Женька.
Он не знал этих людей, и фамилия была незнакома, и имена, да и не было у него никого в Саратовской области. У него вообще никого не было.
Женька вообще не привык читать письма, да еще написанные от руки. Вот сообщения в телефоне – другое дело. Но их было мало. Друзей близких почти не было, а дальних ему не надо.
Женька пробежал глазами письмо и понял, что эта пара, как и он, сироты. В том смысле, что двух взрослых сыновей они потеряли еще много лет назад. И теперь поддерживают друг друга, и хотят подарить свое тепло тому, у кого нет родителей.
«Мы понимаем, что взрослых деток не усыновляют, так мы и не настаиваем, но усыновить в своем сердце… наверное, это можно. У нас свой дом, большой сад; муж на рыбалку ездит, а я по дому управляюсь. Мы бы встретили тебя, посидели, поговорили, и может тебе понравилось бы приезжать к нам. А больше нам ничего и не надо.
Не знаем мы твоего имени. Но это пока. Ты ведь напишешь…пиши, сынок».
И ниже еще подробное описание, как они живут вдвоем. И просьба, написать, что нужно выслать, и что они уже отправляли посылки и вновь собирают. А в конце снова те же слова: «Пиши, сынок».
Женька спрятал письмо. – Да нет, Петрович, они на передовую отправляли, а я кто? Я так, ничего особенного. Да и не мне они вовсе написали… да и не знаю я их.
— Дурачок ты, Жэка! Чего прячешься, как улитка? Они тебя тоже не знают, но пишут так, как будто знают! Подумай. А не надумаешь, верну письмо, пусть начальство ищет одинокого бойца.
Оставив машину, Петрович отправил Женьку отдыхать. – Иди-иди, выспись, до завтра никуда ехать не надо.
— А ты?
— А я тут покопаюсь, да потом к другу заскочу, у него и останусь, — он улыбнулся, и глаза его плеснули синевой. Удивительное дело: когда Петрович улыбался, в глазах еще больше синевы появлялось.
Женька долго не мог уснуть, почему-то было душно, как в детстве перед грозой. Но дождя так и не случилось, и где-то после полуночи он уснул до самого утра.
Бежал утром, будто боялся опоздать, так хотелось увидеть Петровича. Всего ночь прошла, а как будто неделю не виделись…
Машины не было. И Петровича нигде не было. Кто-то подошел к нему, положил руку на плечо. Он не знал этого мужчину. – Крепись, парень, нет больше Алексея Петровича.
Женька даже усмехнулся, настолько нелепыми показались ему эти слова. – Да нам ехать надо, мы на утро договорились, он к другу пошел.
— Вызвали на рассвете, не стал он тебя будить, сказал, сам управится… прямое попадание…
Женька огляделся, как будто искал подтверждение страшных слов. Подобное с ним было, когда ему про бабушку в детдоме сказали, и он тогда прислонился к стене и стоял, как приклеенный, глядя в одну точку. Так и сейчас застыл на одном месте, не в силах привыкнуть к потере.
— Ты поплачь, не стесняйся, сейчас можно, — сказали мужики, окружив его.
***
Он снова упал в траву, также как сутки назад, и лежал, глядя в небо. Оно было голубое, безмятежное, такое чистое, такое спокойное. И не было никакой грозы. Потом он поднялся, сел, обхватив колени руками, и только тогда вспомнил про письмо. Снова достал его.
— Дядь Лёша, я напишу, я обязательно напишу им, — шептал Женька. – Честное слово напишу. И дверцей хлопать не буду… я аккуратно, как холодильник… у меня будет холодильник, ты же говорил, что все впереди, я постараюсь, — бормотал Женька, и вновь достал фотографию.
И только сейчас ему бросились в глаза имена этих двух осиротевших родителей. Ее звали Елена Ивановна (почти также как воспитательницу в детском доме, только отчество другое), а его – Алексей Петрович.
Женька достал ручку, завалявшуюся в кармане, и тут же на чистом листке из блокнота написал: «Здравствуйте, дорогие мои…»