— Опять здесь валяется! Сколько ж можно-то? Пьянь! – Татьяна легонько пнула лежащего у двери Петровича.
Спящий сосед никак не отреагировал ни на пинок, ни на окрик женщины. Он опять не дошел до квартиры. Внутренний компас работал у Петровича идеально. До дома он вел четко, но как только дверь подъезда захлопывалась за хозяином, отключался и категорически отказывался работать дальше. Жил Петрович на четвертом этаже, а компас отключался чаще всего в районе второго. Соседи уже привыкли к тому, что при входе в подъезд их встретит сначала густая вонь, а потом и лежащее поперек лестничной клетки храпящее тело. Обычно они молча перешагивали через Петровича и закрыв двери в свои квартиры тут же забывали о том, кто спит за ними. Большого беспокойства он никому не доставлял. Кроме того, Петрович был культурен. Он никогда не пачкал подъезда и, проспавшись, тихонько уходил к себе. Жаловаться на него было бесполезно, да никто и не пытался. Петровича жалели.
Все, кто жил в этом доме, за редким исключением, вроде Татьяны, которая переехала сюда совсем недавно, знали историю Петровича. Старушки на лавочке, глядя, как он, покачиваясь, идет к своему подъезду, тихонько крестились и вздыхали:
— Не дай Бог кому такую судьбу страшную.
Сварив дома нехитрый супчик, обязательно какая-то из них отливала немного в банку, закрывала ее дефицитной крышкой, и стучала в обшарпанную дверь на четвертом этаже.
— На-ко, поешь!
Петрович принимал подношения с достоинством, неизменно целуя ту руку, которая протягивала литровую эту банку. Чисто вымытую и накрытую крышкой, он оставлял ее потом на коврике у той, что принесла.
Жил он странно. В дом к себе никого не водил, несмотря на то, что многочисленные приятели по бутылке напрашивались постоянно. Пожилая медсестра из поликлиники, которая пару раз была у него по какой-то надобности, качала головой на расспросы.
— Чисто у него. Ничего не скажу. Только… Как будто не живет там никто. Неживое все такое… И… игрушки везде. В коридоре, в комнате. Дальше-то я не ходила.
Она вытирала глаза и спешила дальше по своим делам, а сердобольные бабушки прибавляли на следующий день к банке супа кусок какого-нибудь пирога, который обычно пекли по большим праздникам. Пенсия-то не резиновая. Жалели Петровича…
А он сначала дичился, обижался на жалость эту человеческую, а потом перестал. Ему было уже все равно. Жизнь его закончилась в тот день, когда Зина, жена его, переходя дорогу с коляской, успела только оглянуться на звук и стиснуть руку идущей рядом старшей дочери.
Водитель потом бил себя в грудь, клянясь, что и капли во рту не было. Черный от горя Петрович только с минуту смотрел ему в глаза, подойдя поближе, а после вышел из зала суда, несмотря на вопросы и строгие окрики судьи.
Запил он не сразу. До сорока дней держался и даже на поминках накрывал рюмку ладонью. А потом купил три одинаковых букета, съездил к своим, и жизнь для него перестала существовать в том виде, в котором она бывает у большинства людей. Там, где есть смысл или какая-то цель. Смысл Петрович потерял, а целью стало — «догнать своих», как он говорил.
Только, почему-то никак у него это не получалось. Он всегда был здоровым и крепким. И решил бы Петрович этот вопрос кардинально, но батюшка, который отпевал жену и детей, категорически запретил даже думать о том.
— Нельзя! Грех! Тогда не увидитесь.
И Петрович почему-то ему крепко поверил. А потому решил, что раз нельзя самому и сразу, то приблизить этот момент ему точно никто не мешает. К тому же, мужики на заводе говорили, что станет легче. Ему-то знать это было неоткуда, потому, что до этого страшного времени Петрович никогда даже капли спиртного в рот не брал. Отец не пил и Петрович брал пример с него.
Соврали, черти. Не становилось. Даже на минуту. Даже на мгновение. Боль точила сердце, чуть отпуская только тогда, когда очередная морщинистая рука протягивала через порог банку с супом.
На заводе его жалели, переводили с одного места на другое, лишь бы дать хоть какую-то возможность заработка. Уволить его рука не поднималась ни у кого из начальства.
— Сколько горя хлебнул мужик! Понимать надо.
И они понимали. Точнее, пытались его понять. Кто только с ним не говорил, пытаясь вернуть к жизни, дать хоть какой-то толчок. Петрович кивал, со всем соглашался, но вечером снова едва доходил до подъезда и просыпался ночью на лестничной клетке у соседей, не помня, как туда попал.
Он давно перестал замечать, что происходит вокруг. Новые лица его не волновали. Он и старых-то знакомых иногда узнавал с трудом, полностью перейдя в какой-то свой, абсолютно бесцветный, душный мир.
Поэтому, переезд Татьяны с мужем в соседнюю квартиру он попросту не заметил.
Татьяна была первой за долгое время, кто возмутился тому, что происходит.
— И почему вы все это терпите? – горела она праведным гневом, разглядывая бесчувственное тело у себя под дверью.
— Горе у человека, Танечка. Как его обидеть?
— Горе? А у кого этого горя не было? Я вот почти сиротой росла, так что, мне тоже запить? Глупо! А не мужик, потому что! Слабак!
Татьяна сердито захлопывала дверь, не видя, как по щекам соседок текут слезы. Жалости в ее сердце места не было. Она всегда жила настоящим. И знала, что ломаться нельзя. Никто не пожалеет, никто не вытащит. Татьяна с самого детства видела перед собой пример родителей, которые один за другим спились, бросив на произвол судьбы троих детей. И из всех троих только у нее жизнь хоть как-то сложилась. А все почему? Да потому, что не ныла она и не ждала никогда милости от природы или людей. Окончив кулинарное училище, Таня пристроилась в столовой и начала думать, как дальше строить свою жизнь. Советов ни у кого не просила, до всего доходила сама. К тридцати годам у нее был муж, двое детей и теперь вот – отдельная, своя квартира. И рефлексировать, жалеть себя, Татьяне было некогда, хотя жизнь ее была совсем не сахарной. Старший сын родился больным. И хотя врачи говорили ей, что порок сердца – это не приговор и мальчишка, при правильном уходе, будет жить долго, она никому не верила. И жалеть себя она не позволяла никому. А все свое бабье жалостливое сердце отдала на то, чтобы ее мальчик каждый день был счастливым. Дочка, которая появилась на свет незапланированной, нежданной, стала для Татьяны дополнительным подспорьем в ее борьбе за сына.
— Ленка! Со школы придешь, Максима обедом накормишь.
— Мам! Он же взрослый! Сам поест. Я на танцы опоздаю.
— Я кому сказала? Разогреешь и подашь. Не переломишься.
Она отлично знала, что хоть дочка недовольно фыркает, сделает все в лучшем виде. Брата Лена любила, как и мать, всем сердцем. Максим рос очень теплым. Рядом с ним даже суровой Татьяне казалось, что становится светлее и куда-то уходят все печали. Сестру Максим баловал, сначала нянча младенцем, несмотря на то, что мать ворчала, а потом, когда Лена стала постарше, часами напролет читая ей любимые книжки или мастеря из цветной бумаги игрушки.
— Оригами! – Ленка звонко смеялась, выговаривая незнакомое слово и пыталась свернуть бумагу так, как показывал брат. – Красиво!
Именно от него она услышала легенду о журавликах.
— Поправилась она? Выздоровела эта девочка с журавликами? – Ленка заглядывала в глаза брату.
— Нет, не хватило ей немножко. Не успела доделать.
Ленка всхлипнула и тут же сменила тему. Внимательно глядя, как брат доделывает птичку, она тихонько шевелила пальцами, пытаясь повторить движения. И на следующий день, пока Максим был в школе, у Ленки появился ее самый большой секрет. Выпросив у матери коробку из-под старых туфель, она задвинула ее далеко под свою кровать. А потом уселась к столу, положив перед собой стопку бумаги.
— У меня хватит!
Задача оказалась не из легких. Коробка наполнялась медленно, но Ленка была вся в мать. Упорства и терпения ей было не занимать. И сворачивая очередную птичку, она приговаривала:
— Еще немножко, еще чуть-чуть, и Максим будет здоров!
Никто не объяснил ей, что за болезнь у Максима, но она почему-то твердо знала, что такой силе, как вера, не может сопротивляться никто и ничто. А она верила! Так сильно, как только могла. Значит, ее птички точно помогут брату.
А мать тем временем писала заявления участковому. Татьяне совершенно не нравилось, что дети видят Петровича в подъезде. Они ни разу не спросили у нее, что с этим человеком не так, раз он предпочитает спать не в своей кровати, а на холодном полу. Молча перешагивая через соседа, они заходили в квартиру и ни разу не обмолвились о том, что он им мешает. Дети всегда слышат и видят чуть больше, чем думают взрослые. Вот и Лена с Максимом, услышав немного там, немного здесь от соседей, сделали свои выводы. Петровича они теперь тоже жалели.
— Представляешь? Сразу двое… — Ленка качала головой, глядя на закрытые глаза и изможденное лицо Петровича, который спал на спине, раскинув руки.
— Трое, Лен, трое. Жена же еще. – Максим брал сестру за руку. — Ладно, пойдем домой.
Они тихо перешагивали через ноги Петровича, стараясь не шуметь. Откуда им было знать, что его сейчас и пушка не могла бы разбудить? Проснется он только ночью, когда придет время.
Участковый, в очередной раз поговорив с Петровичем, устало объяснял Татьяне, что сделать ничего не может, ведь угрозы никакой от соседа ее нет.
— Это возмутительно! Угрозы нет — хорошо! Но, неудобство-то есть! Я в квартиру попасть не могу! Приходится перепрыгивать через него каждый раз.
— Я сделаю все, что могу, чтобы убедить его пить меньше.
— Выселите его!
— Это не в моей компетенции.
Татьяна продолжала бушевать, но толку никакого не было.
Два года прожили они так и Татьяна уже готова была к радикальным мерам, собираясь идти по инстанциям дальше, но тут жизнь сама расставила все по своим местам.
Лишившись родителей, Татьяна, которой всегда недоставало родительского догляда, вошла в семью мужа дочерью. Свекры поначалу не приняли ее, но разглядев, что на советы она не огрызается, а принимает, вниманием не обделяет и всегда готова бежать на помощь, они сменили гнев на милость. Родив четверых детей, они на старости лет остались одни, потому, что дети разъехались, а рядом остался только самый младший – муж Татьяны, Сергей. Мужу ухаживать за стариками было некогда, ведь он работал дальнобойщиком и дома бывал наездами, поэтому Татьяне пришлось взять все заботы о родителях на себя. Да и какие там заботы? Полы вымыть, да пару кило картошки купить? Она это за труд не считала. Свекры болели, и Татьяна уже привыкла, что иногда ее поднимали звонком среди ночи и приходилось ехать на другой конец города. Она не раз говорила мужу, что неплохо было бы переселить стариков поближе, но они переезжать отказывались.
— Тяжело менять дом, Танечка. Привыкли мы уж тут. Все свои рядом.
Татьяна, хоть ей это и не нравилось, соглашалась, жалея их. Дети были уже большими, Максиму вот-вот должно было стукнуть пятнадцать, и Татьяна спокойно оставляла на него младшую дочку, уезжая к родителям.
В ту ночь телефон глухо звякнул под подушкой, и Татьяна подскочила, спросонья не сразу поняв куда бежать и за что хвататься. Разобравшись, что это не дети, а звонят не в дверь, она ответила и тут же кинулась собираться.
— Максим! – она легонько потрясла за плечо сына. – Бабушке плохо. Я ушла. Закрой за мной и ложись. Будильник стоит у тебя?
— Угу… — Максим сполз к кровати и потопал за матерью в коридор.
— Я недолго, сынок. Спите! – Татьяна открыла дверь и чуть в голос не выругалась. На площадке снова спал Петрович. – Колода! Чтоб тебя!
Она перешагнула через соседа и легко сбежала по ступенькам.
Максим вернулся в кровать, но уснуть уже не получалось. Поворочавшись, он встал и пошел на кухню, прихватив с собой книжку, которую читал на ночь. Усевшись на угловой диванчик, он принялся было за чтение, но тут в квартире погас свет.
— Очень вовремя! – Максим нашарил на полке свечу, которая всегда стояла там на всякий случай и зажег ее. – Как в каком-то девятнадцатом веке, прям! Читал он при свечах! – фыркнул мальчишка и устроился поудобнее.
Книжка была интересной, время летело быстро, но природа взяла свое и Максим начал поклевывать носом. В очередной раз стукнувшись лбом о деревянную планку на спинке диванчика, мальчик слез с него, оставив книжку на столе, и машинально стукнув по клавише выключателя рукой, пошел в детскую.
Свеча, которая стояла криво на подставке, догорая, упала и огонь лизнул страницы книги. Гарнитур, который Татьяне подарили свекры, зная, как мечтает она о таком удобном диванчике на кухне, занялся мгновенно.
В это время в подъезде, по своему внутреннему графику, проснулся Петрович. Открыв глаза, он потянул носом.
— Непорядок…
Все еще покачиваясь, он встал и тут же понял, что протрезвел. Подъезд был полон дыма.
— Пожар, что ли? – недоуменно покрутил он головой и забарабанил в дверь Татьяны.
Дети ничего не слышали. Спали они всегда крепко.
Петрович понял, что достучаться не получится и грохнув пару раз кулаком по другим дверям, отошел к краю площадки.
— Хорошо, что дверь старая. Ну, благословясь!
Разбежавшись, он ударил плечом раз, потом другой, и хлипкий замок, который Татьяна так и не успела сменить, собирая деньги на хорошую металлическую дверь, поддался.
— Есть кто? – Петрович закашлялся, когда из открытой двери вывалился клуб дыма.
— Горим! – в подъезде забегали люди. Из соседней квартиры вышла одна из вездесущих бабушек и тут же раздался крик. – Дети! Петрович, дети там!
Больше ей ничего говорить было не нужно. Не разбирая, не обращая внимания на пламя, которое жадно лизало косяк двери, ведущей в кухню, Петрович кинулся внутрь.
Лена проснулась, когда входная дверь, которую ломал Петрович, поддалась. Испуганно оглянувшись, она закашлялась и бросилась к брату.
— Максим! Максим! Вставай!
Максим молчал, голова его моталась по подушке вслед за руками сестры, но он не отвечал. И Ленка уже сморщила нос, собираясь заплакать, как дверь в комнату распахнулась, и она испуганно закричала.
— Одна! – Петрович ухватил Лену и перебросил через плечо. — Остальные где?
— Максим! – взвизгнула девочка, отбиваясь. – Максима спасайте!
Комната стремительно заполнялась дымом и Петрович почувствовал, что задыхается. Ощупью найдя мальчика, он понял, что двоих не унесет. Поставив на пол Лену, он скомандовал:
— За рубаху держись! Крепко!
Крякнув, он перекинул через плечо Максима, и чувствуя, как темнеет в глазах, попытался схватить за руку Лену.
Только девочки рядом не было. Метнувшись назад, к своей кровати, она вытаскивала из-под нее коробку.
— Ты где?!
Маленькая ладошка скользнула в большую мозолистую руку и Петрович выдохнул.
— Бегом! – взревел он и ринулся к выходу.
Квартира Татьяны была точно такая же как у него. Поэтому выход он нашел сразу, а вот спуститься по ступенькам сил у него не хватило. Дойдя до первого этажа, он почувствовал, как уплывает все куда-то вбок и успел только подумать, что, кажется наконец-то, у него получилось, и он вот-вот догонит своих. Из последних сил толкнув дверь подъезда, Петрович еще успел подумать о том, что Максим ударится головой, упади он сейчас. Качнувшись навстречу бежавшим людям, Петрович закрыл глаза, и темнота накрыла его.
Очнулся он спустя сутки в больнице. Открыл глаза и застонал.
— Что? Что ты? Больно тебе? Сейчас, я врача позову! – Татьяна, которая сидела рядом с кроватью, вскочила было, но увидев, что Петрович плачет, остановилась. – Что ты?
— Опять не догнал… — Петрович совсем по-детски всхлипывал, вытирая слезы забинтованной рукой.
Татьяна опустилась обратно на стул и спросила:
— Кого не догнал-то?
— Зиночку… Ирочку с Васяткой… Моих…
Татьяна закрыла рот ладонью и задохнулась на секунду. А потом убрала руку, подумала, и спросила:
— Давно гоняешься?
— Давно…
— Значит, не время тебе к ним. Зачем душу рвешь?
— Да нет ее, души моей.
— Не про твою я. Им зачем душу рвешь, я спрашиваю?
Петрович вдруг замолчал и перевел взгляд на Татьяну.
— Ты что такое говоришь?
— То и говорю, что знаю. Нельзя так! Им плохо, когда ты тут мечешься. Покоя им там нет, понимаешь? Тебе больно, вот и им тоже.
— Откуда ты знаешь?
— Бабушка моя рассказывала. А она шибко верующей была. И отец у нее, прадед мой, священником был. Как думаешь, знали они чего по этой теме?
— Наверное…
— А раз так, значит получается, что ты своим плохо делаешь.
— А как же тогда? Как мне?
— Времени своего дождаться надо. Только как положено, а не так как ты это делаешь. Ничего, я теперь с тебя глаз не спущу. Твоя Зина меня ничем не попрекнет, когда мы там с нею встретимся. И знаешь еще что, Петрович? Кстати, как тебя зовут-то, а то все по отчеству только кличут?
— Иваном.
— Так вот, Иван Петрович, то, что ты сделал, тебе место рядом с ними точно приготовило.
— Что ж это?
— Так ты же детей моих спас! Или забыл? Леночка в порядке, дымом только чуть надышалась, а Максим здесь, в больнице, но уже хорошо все. Скоро домой отпустят. Нет и не может быть таких слов, чтобы я тебя отблагодарила. Поэтому, буду делом. И вот одно я точно знаю. Кто жизни своей не пощадил за ближнего, тот точно в свет уйдет. Только, в свое время, Петрович. Понял ты меня?
— Понял…
Татьяна смахнула слезы, поцеловала Петровича в морщинистую небритую щеку и пошла искать врача.
А на следующий день, она смотрела как ее Леночка, сидя рядом с Петровичем показывает тому, как надо сворачивать птичку из бумаги.
— Ничего, вот заживут у тебя руки и все получится. Я тебе еще раз покажу. У меня тоже сначала не получалось, а сейчас знаешь, сколько у меня уже есть? Почти сто штук целых! Вот! – Леночка засмеялась и тут же спохватилась. — Ой! Ты только Максиму не говори, секрет это!
Птичек своих Леночка доделает. И коробку эту подарит брату на шестнадцатилетие. Свежевыбритый, в нарядной клетчатой рубашке, Петрович усмехнется в усы, ведь в этой коробке парочка птичек будет свернута его руками. Максим обнимет сестренку и скажет, что, конечно, птички помогли, и он теперь совершенно здоров.
Они проводят Петровича через восемь лет. Перенеся два инфаркта, он уйдет тихо, во сне, даже не успев понять, что его время, наконец, пришло.
За отпущенное на его срок он успеет понянчить сына Максима, которого назовут Ванечкой. А Леночкину дочку, которую та назовет Ирочкой, Петрович уже не увидит. Татьяна, которая сдержит слово и будет все это время присматривать и ухаживать за ним, горько заплачет, прощаясь, а потом вздохнет и, посветлев лицом, скажет:
— Догнал-таки своих… Встречайте его там, слышите? Хороший человек ваш Петрович! Покоя ему, света и радости долгожданной…
Лена обнимет мать и шепнет вслед за нею:
— Дай Бог!
