Николай, хлопнув калиткой, выскочил со своего двора, когда Прохор почти сравнялся с ним. Залаял пёс, Николай крикнул угрожающе. Пёс, поджав хвост, убежал в глубь подворья.
Не глядя в сторону Прохора, Николай помчался к бывшей церкви, алтарь которой превратили сейчас в Красный уголок. Прохор посмотрел ему вслед. Николай в расстёгнутой кофте вышагивал, широко размахивая рукой.
Ох, и достанется сейчас там всем! В том числе и главной – культармейке Элеоноре. А Галину так точно ждёт дома взбучка. Николай на руку силён, а Галина у него глупа, без конца напрашивается и бывает бита.
Вот и сейчас… Зачем туда пошла? Ну, знала же…
Прохор только что видел Галину, подходила она с бабами к церкви. Группа баб собиралась на учебу после них.
То ли дело его Ксюха! Хозяйничает, детей нянчит и никуда не рыпается.
Уже темнело. Туман начал стелиться над невидимой рекой за задами изб. Пахло сеном, тут и там оно высилось в пухлых стогах. Колодец с высоко вздёрнутым журавлем, крыши с деревянными коньками, вместительные амбары – Прохор любил свою Большую Димитровку. Он родился тут, жил тут, знал здесь каждую тропинку, всех живущих, всех стариков.
Он шел домой, думал о тяжёлом нынешнем времени.
Много деревенских поумирало этой зимой. В основном, старых, но умирали и дети. Страшная она была, зима, голодная. Сплошная коллективизация, обдирающие хлебозаготовки сделали деревню нищей. Впервые деревенские поели домашний скот, многие кормились желудями свиными, липовой корой и берестой. Всё шло в ход.
Но его семья уцелела, уцелела благодаря ему и жене его Ксении. Трое детей у них – мал мала меньше. Козу не съели, прятали в доме, кормили, чем могли. И хоть и сдала коза к весне, стала скелетиной, но жидкое молоко у нее доилось до конца. Дети. Как же без молока-то!
Ксения, жена, бесстрашно одна ходила на опушку леса, рвала там тонкие ветки, ставила из в ведро и, когда пробивалась зелень, подкармливала козу. Страх перед голодом мобилизовал всех. А Ксению с Прохором этот страх как-то сплотил.
Весна, беспощадно медленная, не сразу принесла облегчение. Ксения разгребала лопатой снег, искала первые травы. Ну, когда же…
Из города тянулись нищие, побирающиеся истощенные люди с детьми. Голодные дети бродили по всей России. В заброшенном пустом амбаре поселились несколько городских семей. Кто-то с документами, а кто без оных. Пришли они с пустыми мешками. Деревенские бабы, пряча под армяки и полушубки, таясь, совали изголодавшимся городским детям подачки.
Ползли по деревням слухи о бандитизме, о том, что творится в городе, на вокзалах и поездах, о расстрелах и расправах. Рядом, в соседнем селе обчистили и убили целую семью. Старушка – богомолка вошла во двор, начала увещевать, призывать бандитов к совести – ударили ножом. Страшно было даже ходить в лес по грибы. Боялись бандитов.
Художник – Кириллов В.
Прохор вспомнил, как совсем, казалось, недавно собрал староста сходку. Все стояли на ногах. Стульев и скамей не было. Сходка проходила в амбаре раскулаченного и сосланного Самойлова Петра. Бегали дети, кучковались отдельно мужики и бабы. Лепились к стенам старики, интересующиеся переменами жизни порой больше молодых.
– Каждый батрак должен уметь читать, – как-то неохотно вещал Ваня Левшин, избранный старостой артели совсем недавно. Он и сам не владел грамотой, а потому и грустил – в ликпункт придется ходить и ему.
Рядом с ним сидел приехавший комиссар в кожаной куртке, ремень с кобурой. Ему предоставили слово, и он начал читать с помятого желтого листка.
– Декрет со-ве-та народ.. народных ко…комиссаров об … об уче-реж-де-нии все…Всероссийской чре…чререзвычайной комиссии о лик- ви-да-ции безграмотности…, – читал он по слогам непонятно и долго. Люди пытались вникнуть в суть читаемого, но понимали с трудом. Зашептались.
Наконец, комиссару самому надоело читать, он аккуратно сложил листок и объявил:
– В общем, учиться грамоте должны все. И дети, и бабы, и мужики, и старики. Вечером в Красном уголке организуем. Кто нарушил – значит против власти новой идет.
– Да не до чего сейчас. И так… Ваня, скажи! – мужики и бабы зашевелились, замахали руками. Выжить бы! Осень, самые заготовки, ну, какая учеба?
– А детей-то куда, коли грудные? А? Что ль побросать в подпол? – выкрикнул многодетный Лёха Горбунов. У его жены только родилась двойня.
– Ну…, – комиссар замялся, – По очереди бабы пусть присматривают.
– Ха, – не унимался Лёха, – Это кто ж за моими детьми смотреть будет?
– А управляться-то как? Ведь с работы сразу за свою скотину…, – бабы не понимали, как они оставят дом.
– Да! – комиссар повысил голос, – Вот еще. Предписано тому, кто в ликпункт ходит сокращать рабочий день на два часа, но в трудодень записывать полный.
– О! Другое дело! Тогда я целыми днями там сидеть буду, пущай другие – в поле. Один пашет, а семеро руками машут, – балагурил дед Ерёма.
– Зачем нам это, скажи, комиссар? Деды наши читать не умели, и получше нашего жили. И нам грамота ваша ни к чему, – уже серьезно без шуток спрашивал Николай, мужик серьезный.
– Грамотность – меч, побеждающий темные силы, – парировал комиссар.
– Какой меч? Меч от темных сил вона– у тебя в кобуре. А нам артель подымать надо, зиму пережить, детей голодом не уморить! – Николай готов был махнуть рукой и уйти из амбара, но сдерживался. Уж очень всё сейчас было непонятно. Комиссара побаивались.
Комиссар говорил ещё, но не доказывал, не кричал. Он и сам не понимал смысла этой затеи, считал, что ничего из нее не получится. И сам-то грамоту эту никак не мог освоить.
– Вот. Учить вас будет культармейка Элеонора …., – он махнул рукой куда-то в центр стоящего перед ним народа, – Элеонора…
– Артемьевна, – напомнил женский голос из толпы.
Вперёд начала продвигаться невысокая женщина в черном пиджаке и цветастом платье. Она была без платка, вела за собой девочку лет шести. Все их узнали – из общего амбара, из тех, кто пришел сюда из города, спасаясь от голодной смерти.
– Да. Элеонора Артемьевна умеет читать и писать. Красный уголок в ее распоряжении.
– Да она сама – голытьба! Чему она научить-то сможет? – крикнули в толпе.
– Сможет! Я привез немного бумаги и ещё привезу. Топить там будем, когда холода, староста дров даст. Распоряжение. Утром – дети там, а вечером – взрослые. Столы сегодня доделаем. Ещё раз говорю – всем надо учиться! Всем! – повторял он преувеличенно строго.
Элеонора молчала, смотрела на людей, переминалась с ноги на ногу. Казалось, она и сама не верит, что может чему-то научить. Огня в ее глазах не было, скорее – хандра. Да и какой огонь – лицо, с проваленными щеками и даже висками, изможденное долгим голодом и страхом за дочку.
Народ валил из амбара, обсуждая услышанное.
– Давайте, бабоньки, побежала. Ведь столько дел! Витька сейчас приедет, прибьет – не готово там ничё…. Хватит – научилася грамоте.
С тем и разбрелись, унося по избам и дворам пересуды о новой неосуществимой идее властей. И чего только не придумают! Странная идея. Лучше б муки людям дали, а то только забирают… А взамен – нате вам веру в чудесную силу азбуки. А разве азбука детей накормит?
А вот идея с обучением детей пришлась по душе больше. Особенно маленьких. Нет, в грамотности люди прока не видели, а вот отправить детей, чтоб с ними занимались – это да, хорошо. Всё – под присмотром. Только вот старших в школу нельзя – у старших и дома по хозяйству дел полно, да и в артели уж многие трудодни копят.
В общем, в первые дни работы ликпункта Элеонора увидела лишь маленьких детей. Пришлось даже искать декрет, чтоб доказывать бабам, что брать может с восьми только лет, а не младше. Но бабы не умели читать, врали возраст, и сейчас в школе за сдвинутыми деревянными столами из неотёсанных свежих досок сидела малышня и дети чуть постарше.
На окнах тоже висела ребятня. Те, кому родители в школу ходить не разрешили, но им было очень интересно подсмотреть – что происходит там. Они подставляли бревна, лезли друг к другу на плечи и, как назойливые мухи, облепляли высокие узковатые окна старой церквушки.
Они отвлекали, шумели, строили кривые рожицы, и Элеонора периодически выходила, разгоняла их. Этот процесс повторялся несколько раз, но она не жаловалась никому. Она надеялась – и эти придут к ней учиться.
Когда, месяц назад, пришел к ним в жилой амбар староста Левшин, спросил – кто тут умеет читать, она отозвалась сразу. Решила, что помощь ему нужна. Но, оказалось, что он, по заданию властей, помогал в формировании отряда культармейцев, которые будут обучать деревенских грамоте. Обещал за эту работу трудодни. Элеонора согласилась.
Вот уж не думала, что будет помогать она этой власти, что наденет красную косынку. Но… Она натерпелась такого, что теперь готова была пожертвовать хоть чем, лишь бы не голодать, не смотреть в бездонные несчастные глаза дочки.
А ей было за что ненавидеть эту власть. Все, что было у нее, ушло, потеряно безвозвратно.
В городе осталась заселенная незнакомыми людьми ее квартира. Тяжёлая мебель, резные дубовые столы, буфет ещё уцелели. Вернее, были целыми, когда они с дочкой уходили оттуда. А вот этажерки, фарфоровые безделушки и вазы, фотографии и картины в рамках исчезли в первые же дни раздела и заселения их квартиры.
Муж ее Владимир Берестов вступил в какой-то добровольческий отряд и исчез на долгие месяцы. Лишь потом пришел к ней старик с бородой, принес письмо от соратников мужа – Владимир Берестов был убит в соседнем городке.
Кем убит? Как? Элеонора не знала. Она так привыкла быть под защитой мужа, что в первое время потерялась. Ей все казалось, что должен приехать кто-то важный, забрать их с дочкой, перевезти, кто-то должен начать о них заботиться. А когда поняла, что ждёт зря, что они на грани голодной смерти, начала распродавать вещи. Вернее, менять их на продукты питания.
Потом в их квартиру вселили посторонних людей – семью из Узбекистана. Точнее, женщину с пятью детьми. Муж ее, красный комиссар, был в постоянных разъездах, дома появлялся редко. Дети были крайне невоспитаны, они без стука забегали в их комнату, а когда Элеонора попросила мать детей попридержать, та обозвал ее буржуйкой и устроила форменный террор. Она воровала ее продукты, орала при каждом удобном случае, дёргала Лизу – дочку.
Вскоре в квартиру въехали ещё два мужчины. Жили они в одной комнате временно, после них въехали другие трое. Эти мужчины приструнили лихую узбечку и немного помогали Элеоноре. В глазах соседки она сразу стала шалавой. Но до поры до времени ее никто не домогался. Жилось все равно тяжко. Наступала голодная зима. Все, что можно было продать, она уже продала. Продала любимый рояль немецкой дорогой фирмы за полмешка картошки.
Разговоры о том, что в деревнях, где свое хозяйство, живётся вполне себе сносно, услышала она как раз на рынке. И когда один из подвыпивших очередных квартирантов действительно начал домогаться, когда придвинула она сундук к двери, когда неожиданно помогла, вступившись за нее, как раз бойкая соседка-узбечка, Элеонора собрала сумку, взяла дочку и отправилась вместе с другими беженцами на поиски лучшей жизни. Узбечка собрала ей в дорогу узелок с едой, сунула молча, не сказав ни слова. Почему-то она плакала.
Эля горько пожалела, что ушла. В дороге исстрадались они так, что чуть не умерли обе. В этой деревне остались только потому, что дочка разболелась, и ноги Элеоноры уже не несли ее дальше. Ей казалось – остались тут умирать.
Но мир не без добрых людей. Дочку она выходила, а местная артель и люди поддержали, чем могли. Весной Элеонора вместе с другими бабами уже работала в поле. И белые музыкальные ее руки стали черны от земляных работ.
Идея с деревенской школой поначалу ей показалась утопией – не условий, не базы. А самое главное – никакого доверия ей от жителей. Ну, какое обучение!
Но когда увидела она горящие глаза детей, когда прочитали они первые свои слоги, успокоилась и загорелась. У нее получается!
Уполномоченная, приехавшая с проверкой кастила ее последними словами, что не агитирует на учебу она народ взрослый, что не учатся у неё мужики и бабы. А она не умела агитировать, стеснялась.
За дело взялся староста и приезжающие комиссары. В ход пошел известный в те годы принцип: «Не умеешь — научим, не хочешь — заставим». За нежелание учиться с мужиков срезали трудодни. Мужики роптали, ругались, но потихоньку потянулись. А за ними пошли и бабы, но не все. Их пока трудоднями не наказывали.
Вспоминал все это Прохор с нелегким сердцем. Что ж будет-то дальше? Он шел по деревне с ликпункта. Его изба стояла крайняя.
Высокая, немного усталая к вечеру от хозяйских забот и троих детей, с подоткнутым по-крестьянски подолом, Ксения встречала мужа привычным выставлением на стол снеди для ужина. Голубые, слегка прикрытые глаза ее, как будто опускались наружными кончиками вниз. От этого было постоянное ощущение лёгкой грусти на ее лице.
Прохор решил сегодня быть чуть веселее обычного, поговорить. Обычно он отмалчивался.
– Галине сегодня перепадёт от Кольки. Бита будет.
– Чего? – Ксения тоже была немногословна.
– В ликпункт пошла. Дура! А ты ж Кольку знаешь, он и сам-то от трудодней отказался, не ходит, а она… Точно – схлопочет по шее. Совсем бабьё ошалело, – а потом переключился на хозяйство, – Сено-то сама зачем убрала?
– Что? – Ксения не сразу переключилась, видно было, что думает ещё о Гале, – Так боюся, вдруг задожжит. А пока сухое…
– И то верно, – Прохор взял ложку, начал есть. Хвалил жену мысленно, вслух – не хвалил.
«Не бездельница, не то что другие… Азбука им приспичила.»
Хотя сам Прохор, если честно, получал некое удовольствие от учебы. Не ожидал. Он решил просто отсидеться, угрюмым взглядом сверлил культармейку Элеонору. А она, казалось, была безразлична к тому, как относятся к ней мужики.
Поднимала букву, называла ее. Потом ее же царапала мелом на черной крашеной доске, потом называла слова на эту букву, потом выискивали они эту букву среди других – угадывали. И Прохор вдруг заопережал всех в этих поисках так, что сам себя одёрнул. Чего это он? Отсидеться же хотел. Не солидно. И он замолкал на следующем занятии, дабы не выдать свой интерес.
– Из-за трудодней и ходим. А так бы…
– А зачем ещё, – рассуждали мужики меж собой.
А когда зачитали они «Мы не ра-бы, ра-бы – не мы», когда поняли, что вот-вот и они научатся читать, выходили с ликпункта необычайно радостными. Глаза светились.
Нескладно и смешно, как левши, держали они первые свои карандаши, когда пришло время писать. Грубо плевали на пальцы, прежде чем перевернуть страницу, когда поступили в школу первые азбуки. Бестолково читали, нервничали, стеснялись. Егор Барзыкин перевернул однажды стол, ушел, послав учительницу грубо не по-детски, когда не смог прочитать слово – «всходы».
А она спокойно попросила поставить стол на место и сказала, что затем они и собрались тут, чтоб не получалось сначала, а потом получилось. Это и называется – учёба.
Как-то постепенно, не желая того сам, Прохор Элеонору зауважал. Это ж надо – баба, а такая умная!
Прохор в этот вечер заснул моментально, а Ксения, умахавшаяся на уборке сена, никак не могла уснуть. Она всё думала и думала о Галине, об этой учебе, об учительнице, которая вызывала у нее чувство какого-то благоговения. Когда встречала ее на дороге, выпрямлялась, сдерживала дыхание, как бывало в детстве перед священниками.
Удивительная женщина. Такая, каких Ксения видела лишь в городе, когда отец возил ее юную на базар. Отец таким кланялся, провожал взглядом. И этот внутренний свет, каким владела Элеонора, не стереть было никаким обнищанием.
В шестнадцать лет Ксению выпихнули замуж. Она все переживала, стеснялась, что не было у нее еще грудей. Была она тонка, высока, голенаста. Как тонконогая газель, сразу из детства шагнула в жизнь семейную. Батюшка ее на жилье жениха позарился – один сын в доме, дочь хозяйкой будет.
Ксюша мужа Прохора всегда побаивалась. Был он грубоват, разговаривать с женой не больно-то хотел, указывал и присматривался. А она перепуганно старалась всё поспеть. Свекровь ее тоже не баловала, невестка – такая худая да нескладная, ей не нравилась. И лишь, когда пообвыкла, когда увидела, что девка добрая, работящая, когда родились один за другим сын Стёпка и дочка Анна, привыкла и чуть смягчилась. Спустя четыре года послал Бог ещё доченьку – Катеньку. Было сейчас ей два года.
Начались в деревне перемены коллективизации. Родители ее сразу уехали к старшему брату далеко на юг. А вскоре от накатившего нервного срыва умер свёкр, а за ним ушла и шибко загоревавшая свекровь, оставив совсем юную Ксению одну на хозяйстве в столь страшное время.
Ксюша испугалась, растерялась, Прохор это приметил, начал понемногу помогать. А уж когда время голодное пришло, сплотились ещё больше. Выживали.
Это лето после голодной зимы пронеслось стрелой, в заботах и хлопотах, в нелегкой выработке трудодней, чтоб заработать положенный паёк. Катенька оставалась дома. Семилетний Степан – за старшего.
Все считали трудодни в артели, в лицо знали продотрядовцев и ненавидели их. Начались и эти новоявленные чудеса – детей и взрослых заставляли учиться.
Сейчас, когда готовились к зиме следующей, опять нагнетался, селился в душах страх. Как зиму переживут? Продовольствие из артели увозилось и увозилось. И без заготовок остаться было нельзя, и прятать продукты было боязно. Слышали – расстреливали за это. А ещё до сих пор говорили о смене власти – мол, скоро армия белых войдёт в Москву и тогда…
А вот что будет тогда, никто не знал. Просто боялись перемен …
Боялась и Ксения. Как не бояться? Но сейчас она думала не об этом.
Думала она о школе…
***
А вот что будет тогда, никто не знал. Просто боялись перемен …
Боялась и Ксения. Как не бояться? Но сейчас она думала не об этом.
Думала она о школе…
Баб такими раньше и не знали. По всей деревне яркой желтизной пылали уже клены, а бабы решили их перещеголять. Они надевали яркие платки, наряжались в лучшее и, ещё по свету, шли в Красный уголок. Были среди них и старухи.
У бабы Клавы Митрофановой в работники в глубокую Сибирь забрали внука. Он писал бабушке нежные письма, а она носила их за пазухой, ходила – то по пятам за старостой, то к Люсе Бочковой в дом. Дочка Люси раньше училась в церковно-приходской школе соседнего села, читала хорошо.
Она долго стояла у дороги, спрятав морщинистые руки со свёртком под темный передник, и смотрела на окна избы Бочковых. В свертке была нехитрая снедь: пара яиц, огурчики соленые. Неловко было отнимать чужое время,и она выбирала момент. Потом решалась, тихо заходила во двор, поднималась на крыльцо. Маленькая, сухонькая, седая. Кланялась хозяевам.
Люся была бабой гордой. Не раз уж баба Клава получала от ворот поворот.
– Некогда ей письма твои читать. Подушки чинит…, – дверь перед ней закрывалась, а баба Клава мелко кивала головой, просила простить, что помешала, шла со двора, искренне переживая, что отвлекает хороших людей своими никчемными заботами. Так проходил день за днём, а письмо оставалось нечитанным.
И теперь баба Клава вместе с бабами тянулась в Красный уголок. Очень хотелось научиться самой читать письма внука. А если б ещё и написать ответку… Но пока ей казалось, что это невозможно, несбыточно и очень сложно… Стара она для такой науки. Ксения встретила баб недалеко от церкви. Она водила Стёпку к лекарке, пропадали и болели у него зубы. Он держался за щеку – только что вытащили ему молочный зуб. Ксения искала глазами Галину. Но сегодня ее среди баб не было.
– Ксюш, а ты чего? В школу не пойдешь что ли?
– Нет. Дети же. С кем я их… А Галя-то где?
Бабы ответили многоголосьем. Рассказывали наперебой, как ворвался вчера Николай к ним в Красный уголок, как испугал всех до смерти, как вытащил Галину за шкирку на улицу и повел домой, толкая перед собой, как скотину. Знали бабы, что побил – слышали соседи. Но вот видеть – больше никто не видел. Они горевали, качали головами, осуждали. Но Николая боялись, связываться с ним никто не хотел.
Ксения пошла дальше по кривой деревенской улице. Начинало темнеть, с севера наползали слоистые холодные осенние тучи. Она проходила мимо проулка Зацепиных – Николая и Галины. На ноги вскочил пёс, но не залаял, заскулил только, заметался на цепи.
Меньше всего Ксения хотела впутываться в семейные распри. Была в Николае какая-то звериная злость, боялись его многие. Но сейчас он точно был на ферме, занимался ремонтом. Прохор забежал домой перед школой, сказал, что работы там много, что Николай там, злющий и молчаливый.
Ноги понесли ее к плетню, она заглянула во двор, окликнула.
– Галя ! Галь!
Скрипнула дверь сарая. Ксения отправила Стёпку домой – малыши одни. Стёпка побрел, все ещё шмыгая носом, охая и держась за щеку, а она осторожно пошла к дому Зацепиных, постучала, дернула дверь.
Дверь была заперта. Сначала никто не отзывался, она звала. Наконец, послышались шаги, и в щёлочку двери высунулась дочка Галины и Николая, восьмилетняя Оленька. Глаза красные, заплаканные.
– Оля! А мама где?
– Дома. Уходите! Папка не велел никого пускать, заругает.
– Маму позови-ка…
– Нет, – она начала было закрывать дверь, но Ксения дернула за ручку, девочка растерялась, захлопала глазами, попыталась закрыть опять, но Ксения отодвинула ее в сторону и прошла в дом, – Папка ругаться будет! Вы что! Вы что! Он меня побьет!
– Галина? – на кровати сидела растрепанная младшая дочка Галины, Ксения стремительно просмотрела комнаты, чулан – Гали нигде не было, – Где мать? – и по выдавшему взгляду девочки догадалась – Галина в подполье.
Она мигом скрутила пёструю дорожку, потянула за кольцо, тяжёлые половицы поднялись, открыв чёрное пространство.
– Галь, Галина! – Ксения подобрала подол за пояс, начала спускаться, – Галя, ты где?
– Ксень, ты чё ли? – обычно звонкий голос Галины был глух.
– Я, я. Не вижу, где ты, – глаза привыкали к темноте, в углу, меж полок на полу сидела Галя.
– Койка-то где? – прошептала Галина.
– На ферме он. Чинят там. Надолго. Как ты, Галь? Чего говоришь-то так?
– Я номально, – она зашевелилась, встала, – Пойдем, пока нету его, детей покомью. Гоодные весь день, пачет Ойка.
– Что случилось-то, Галь?
Галина ступила на лестницу, как-то очень долго вылезала наверх, к торчащим у подпола детям. Ксения тоже поднялась и ахнула. Галина была избита до неузнаваемости. Лицо ее скатилось в сторону синим огромным яблоком свисала щека. Оттого и говорила она скомкано. Она хромала, морщилась, когда наступала на правую ногу, держалась за поясницу.
Но несмотря на это – быстро бросала на стол. Там уже появился спешно нарезанный крупными кусками хлеб, зашипела на печи яичница. Потом она подошла к ведру с водой, оно было почти пустым, взяла его в руки, вылила себе в рот остатки воды.
– Галь! К лекарке тебе надо. Ты же…
– Нет, не пойду… Уходи, Ксень. Меня тойко закъой и уходи, а то Ойке тяжео… Я хъеба возьму и … Воды бы детям.
– Я принесу…
– Койке не попадись. Убьет и нас и тебя…
Галина наказала испуганным свои девочкам – папке не перечить, подхватила пуховую шаль и начала спускаться в подвал.
– Галь! Так нельзя! Давай я Ване пожалуюсь, или давай Прохор мой придет…
Галина подняла на нее испуганные глаза.
– Никому! Слышь! Никому! Сами мы азбеёмся! Никому не говои! Слышь! – она спускалась, – Закывай…
Ксения, чуть не плача, закрыла Галину в подпол, развернула дорожку. Погладила по голове Олечку, улыбнулась ей, велела не бояться. От ласки Оля завздрагивала сильней. Младшая так и лежала на полу, заглядывая в щели подполья. Ксения подняла ее на руки, перенесла и усадила за стол, чтоб поела. Она отправилась на колодец, оглядываясь на дорогу – с Николаем встречаться не хотелось.
А потом шла домой, зачем-то оглядывалась и утирала слезы. До того схватило за душу! И в голове – сумбур. Не одна мысль не вызрела, понамешано. Вроде, чего соваться-то в дом чужой, в порядки чужие? И не соваться грешно. Послушай Прохора, так Галина сама виновата, а коль глянуть по-другому, так в чем вина-то ее? В том, что научиться читать хочет? Сильна вина, ничего не скажешь.
Но правила семейные никто не отменял. Испокон веку жена мужа слушала. И коль сказал он – не ходить, нельзя было поперек. Вышла замуж – тяни лямку, терпи. Так и ее отец учил.
Ксения пришла домой, полечила Стёпку, покормила детей, потом опять начала собирать на стол, ждать мужа. А из головы не выходила история Зацепиных.
Ксения никогда не жалела о содеянном, не оглядывалась назад. Жизнь – не одёжка, ее по десять раз не примеряют. С Прохором ей тоже нелегко, но даже в мыслях она не переиначивала свою судьбу. Рядом с собой другого мужика и не видела.
И если сказал он – делай так, значит уж судьба. Значит – Бог так распределил, не перечь. Ведь на всех счастья полного не хватит – кому повезет, а кому нет. Но вот впервые вдруг думала она о том, что как хорошо было бы, если б Прохор, как некоторые мужики, отпустил ее в эту школу. Хоть просто – смотреть на эту Элеонору, перенимать ее манеры, ее движения, правильность речи – и то б наука.
Но его мнение об учении баб знала она хорошо. Ничем оно не отличалось от мнения Николая. А против – она не пойдет. Не судьба… И нет просвета.
Прохор вернулся, как обычно, сердитый.
– Горох в валках на поле мокнет. И никому дела нет. Разе можно? А мы буквы учим. Дела…, – он вздыхал, смотрел в одну точку, хлебал щи.
– А Николай Галину побил за то, что в школу вашу пошла.
– Так чему бывать… Понял уж я, когда встретил его, да и сказывали… Поделом, не будет поперек мужа ходить.
Ксения все сомневалась, говорить ли Прохору о том, что заходила к Зацепиным, что в подполье сидит Галя, что дети брошены. И решила пока не говорить – скандалу не хотелось.
– А коли сильно побил? Может покалечил, а никому и дела нет, – как бы между прочим, убирая посуду промолвила.
– Не покалечит. Нужна ему калеченная-то потом? Чай, хозяйство. А коли и так, так его дело, его жена, – Прохор встал из-за стола, – Осенью Стёпку в школу эту отправим. Пущай в детстве читать да считать научится, чтоб не как мы – вместо работы дурью маемся.
– Неужели не нравится тебе читать-то? Вон как обрадовался, когда газету прочитал у Вени.
– Прочитал, ага… Название. Всю-то ее разе прочтешь! Это ж сколько времени надо, чтоб … А вот Элеонора читает. Диву даюсь, как легко у нее это выходит. Тетка Клава письмо ей приносила, так она вмиг и несколько раз ей прочла, – глаза Прохора засияли.
– Хорошо, а то ведь… Жаль ее, Клаву-то….
– Так всех жалеть, не пережалеешь.
Прохор пропадал в поле или на ремонте, строил сарай для поросёнка и кур. А Степка, повадился с другими пацанами бегать в школу. Они смотрели в окошко, как учатся их матери. Впервые мамки были такими – не стирали, не крутились на кухне, не управлялись с огородом или скотиной, а сидели смирно за столами – учились.
Мальчишкам было смешно видеть таких матерей. Чинные, напряженные и, как ребятне казалось, немного поглупевшие, сидели они над раскрытыми книгами, неумело царапали буквы карандашом.
Дети всегда твердо знали, что их матери умеют всё. И вдруг, такие сильные, они стали неуверенными и неловкими.
Мальчишкам было невдомёк, что ликбез – одно из удачнейших мероприятий того времени. Ликвидировать свою безграмотность хотели тысячи крестьян. Требовалась действительно целая армия бойцов-энтузиастов, чтобы осуществить невиданную в истории культурную революцию в стране, где чуть ли не каждый третий был неграмотным.
В деревнях, артелях, колхозах и заводах работала огромная партия культармейцев – армия, несущая грамотность в массы.
В Красном уголке Элеоноры висел лубочный плакат «Неграмотный — тот же слепой. Всюду его ждут неудачи и несчастья». Постижение грамоты воспринималось, как пропуск в новый прекрасный мир.
Конечно, далеко не все рассуждали так идеалистично. Бабы и мужики стыдились тому, что учатся, но не показывали виду. Иногда до того хватал стыд перед своими же детьми, что женщины бросали школу, махали рукой, даже несмотря на то, что муж позволял.
– Да пропади она, учеба эта!
Стёпка прибежал из школы. Ксения занесла ушат из сеней, побежала в клеть за солью, собиралась солить собранные грибы. И тут сын озадачил вопросом.
– Мам, а я в школу пойду?
– Посмотрим. Отец говорил – пойдешь. Но тебе семь ещё.
– Скоро восемь, тогда и пойду. А ты пойдешь? Санькина мамка ходит, и Федькина… А ты почему не ходишь?
Она заправила выбившуюся прядку волос за маленькое ухо, засомневалась в ответе. Нельзя ж на отца сыну жалиться.
– Потому что незачем мне. Вон дома сколько дел! И вас трое, и скотина… Некогда мне глупостями заниматься.
– Вот и будут все умные, а ты нет. Читать же только умные могут, остальные – дураки.
Ксения аж присела, ударила ладонями по коленям.
– Здрасьте–квасьте! Выходит, дед Кузьма – дурак? – она знала, что Степка соседского деда уважает, часто бегает слушать его россказни, – Значит, дядя Веня – дурак? Думай, что говоришь-то!
Дядя Веня был их дальним родственником, работал в городе, на станции, знал о жизни очень много. И, когда приезжал к ним в гости, слушали они его новости с особым интересом – и частенько прогнозы его сбывались. Но он тоже был безграмотным.
Стёпка насупился, пробурчал:
– Дядя Веня говорил, что учиться читать нужно, я помню.
– Дядя Веня… А что нам дядя Веня, – Ксения успокоилась, начала лить воду в ушат, – У нас папка есть. Он, между прочим, уже читать умеет. Так что поумнее будет. Вот как скажет, так и сделаем.
– Ма-ам, а ты папку боишься? Да?
Ксения оглянулась на сына. Анна, дочка, навострила уши тоже, повернула свое румяное личико.
– Чего это? С чего ты взял? Уважаю просто. Чай, он – хозяин у нас. Главный, считай. Отцов всегда уважать требуется. Вот и ты глупости-то не говори!
Она занималась грибами, а думала о другом. А ведь есть правда в словах Степки. Даже он, такой маленький ещё, а уж заметил. Прохора она побаивается. Всё старается угодить, не опростоволоситься перед ним в хозяйских делах. Так уж повелось. Отец у нее был властный, мать вовсю лебезила перед ним, вот и Ксения сейчас – перед Прохором. А как иначе, она не знала.
Однажды Прохор пришел с ремонтной мастерской, вошёл в избу, постоял неприкаянно под порогом, а потом вдруг набрал в холщовую сумку картошки, не глядя на нее, и пошел к церкви.
– Это чего ж делается? – развела руками Ксения.
Картофелины были уж посчитаны – четыре на похлёбку, штук восемь на завтра, на обед. Этой зимой такого голода, как прошлой, уже не было. Подготовились они исправно, но и изобилия не было, дотянуть бы. А уж картошки, так вообще, по счету. Ксения то и дела спускалась в подпол, перебирала, срывала ростки, берегла каждую картофелину.
– Куда картошку-то унес, может скажешь? – опустив глаза, спросила вечером.
– Не твое дело. Надо.
– Не мое, значит… Ну-ну!
Прохор изо всех сил ударил ладонью по столу. Прыгнула и повалилась керосиновая лампа, вздрогнули дети. Ксения задрожала, но сдержалась, спокойно поставила лампу, начала убирать со стола молча, опустив глаза.
Но обида засела. Она тоже эту картошку сажала и копала, а уж сколько ходила за ней… Неужто не имеет права знать, куда унес он картошку?
Вскоре выяснила. Оказалось, Элеонора и те, кто живёт в бараке голодают. Элеонорина дочка находилась часто с ней на занятиях. Видя голодные глаза ребенка, начали взрослые ученики подсоблять – кто хлеба принесет девчушке, кто капусты матери, кто картошки. Чем богаты…
Своего хозяйства, кроме хилого огородика, у учительницы на было, подвала – тоже, а на артельный паёк не больно-то прокормишься.
А зимой пошла Ксения загонять домой разгулявшуюся свою ребятню, а у соседней калитки сидит дочка Элеоноры с ее Анечкой и маленькой Катюшкой, замотанной в пуховой платок, словно матрёшка.
– Мам, а Лизе есть нечего совсем, давай ее покормим маленечко.
– Стёпку позовите, и пошли, покормлю, – Ксения подхватила Катюшку на руки, а девочки побежали за Степкой.
Но вернулись без Лизы.
– А подружка где же? – выглядывала в сени Ксюша.
– Она не пошла. Сказала – неловко это, мама поругает.
– Это как же?
Ксения накинула шаль и выбежала за калитку. Девочка медленно и понуро уходила в сторону бараков.
– Лиза! Лиза! Стой! – она направилась к девочке, – Ты чего это? Пошли к нам, пошли. Поедим. Я пирог испекла с картошкой. Кисель есть, пошли.
– Нет. Нельзя мне. Мы ж не побирушки какие… Мама так говорит. Нехорошо это.
– Побирушки? Да какие ж побирушки? Мама ж учит, вот мы и… Муж мой у нее учиться, папка Ани, Стёпка пойдет скоро. Вот и, считай, плата – тебя покормлю.
– Это мама работает, а я не заработала ещё. Мне нельзя плату брать, – девочка насупилась, смотрела на свои сапожки.
Ксения всем сердцем чувствовала, что девчушка борется сама с собой – и есть хочет, и стыдно.
– Скажи, а ты же читать умеешь?
– Да-а, – Лиза подняла на нее голубые глаза.
– Вот и хорошо. Поучишь Аню и Степу буквам. Вот и будет – твоя плата.
И девочка сдалась, кивнула. За плату она поесть согласна, чего уж… Ксения взяла ее за руку, повела к дому.
А после еды, убрали со стола и тут же сели. Нашелся карандаш и бумага – вырисовывали буквы «А», «У», писали «Мама». Ксения была рядом. Как ребенку, ей была интересна грамота. Интереснее, чем ее детям.
Лиза стала приходить частенько. Она вытряхивала из сумки тетради и азбуку, карандаши и перо. Деловито ела, получая заслуженную плату, и объявляла какую букву будут учить они дальше.
Учила она несколько бестолково, по-детски, не умея нормально пояснить, поэтому подключалась Ксения. Азбука была понятна ей, и, с помощью Лизы, постепенно она осваивала ее, превращаясь уже сама в обучающую детей.
Лиза, поплевав на бумажку, оттирала чернильные кляксы на своих маленьких пальцах и уходила домой, оставив им азбуку, а Ксения все крутила и крутила ее в руках, пытаясь вникнуть в непонятные ещё буквы. Потом она прятала азбуку с глаз. Отцу о визитах Лизы они говорили. Мол, приходила поиграть с детьми. А вот об учебе молчали. Он реагировал угрюмо, но отчего-то не серчал. Видимо, жалел девчушку…
Прохор вообще как-то изменился этой зимой. Порой Ксения замечала, что муж не спит ночами. В синеве ночи она видела, что он лежит, закинув руки за голову, смотрит в темноту. А порой ворочается, вздыхает…
Прошла зима, ударили первые оттепели. И тут пришла беда. Прибежала к ней Любка Степанова, затараторила сначала что-то непонятное беспокойное и, казалось, ужасное…
– Ты, Ксюх, сходила б к ней. Сходила б… Это ж что она чужих-то мужиков уводит? А? Ты посмотри, что делается! А он…а он каков? Ведь так и вьется вокруг нее. Уж все знают, все заметили. Только ты и не знаешь…
Оказывается, вся деревня говорит, что Прохор влюбился в Элеонору, что там уж дела сердечные. А она, значит, брошенная … Или скоро станет таковой. И ни сном ни духом. Она привечает дочку разлучницы, она – с уважением… Она – дура последняя…
Ксения бросилась в подушки и горько разрыдалась. Вся жизнь шла под откос! Хоть в петлю… А дети? И детей не пожалел!
Как жить теперь? Как жить?
***
Дожди, мешаясь со снегами, нудно вытесняли их. Ксении чудилось, что слышит она протяжное, надсадное их нытье. Природа ещё не проснулась, висела по деревне туманная весенняя морось.
Прохор часто бывал сейчас дома, работы весенние ещё не начались – земля тяжелая. Ксения раньше любила это время. Приятные минуты, когда можно было побыть вместе с мужем, почаёвничать вечером, сидя перед самоваром, поговорить о будущем, когда уж дети спят. Эти разговоры не были разговорами дружественными. Говорил Прохор, а Ксения чаще соглашалась, иногда вставляя свое женское хозяйское слово.
Она так и не сказала ему о том, что узнала от Любки Степановой. Просто – не сказала и всё. Когда пришел он домой в тот день, молча накрыла стол, ни о чем не спрашивала, не упрекала.
Вместо тревоги, которая почему-то присутствовала всегда, когда возвращался Прохор домой, вместо суеты и щепетильной старательности, вдруг наступило спокойствие. Нашла на Ксению некая уверенность и женская гордость.
Вот, мол, посмотри – я у тебя тоже не хуже той…
Она накрыла на стол и ушла, а потом вернулась, убрала со стола лишнюю посуду, спустила капусту и бутыль с молоком в подполье, накрыла чай. Лишь руки слегка дрожали.
Обычно садилась чаевничать с ним, поправляя волосы, поглаживая себя по коленке, как будто стесняясь. Но в этот вечер постелила ему, повесила на крюк свежее полотенце и ушла во двор управляться. Сидеть с ним за одним столом не хотелось.
И пока ходила по слякотному двору, вспоминала себя такую, какой пришла сюда, в этот дом. Как нурила заранее голову в покорности неизвестному, неизбежному будущему в бесприютном чужом доме.
Разве сейчас она такая? Нет. Хоть и осталась покорной мужу, потому что положено так, но всё же …
Если поначалу, как узнала, что Прохор изменяет, сердце жить не хотело, то теперь оно вдруг встрепенулось. Обида на Прохора была столь сильной, что думы о его измене она просто вычеркнула из головы. Еды на стол поставила – ешь, а вот думать сейчас о нем, о том, что любила, что жалеет, не могла.
Не нужна? Ну, и Бог с ним… Заберёт детей и уйдет. Вернее, уедет… Вот только подсохнет – дороги совсем развезло. Дождаться надо, да к Ване пойти, к старосте – с работой решить, да и с телегой заодно.
Она справится!
Родительский дом в Дементьевке стоит пустой. Порой они ездили туда с Прохором, когда давал староста лошадь, не давали дому пропасть совсем. Там и окна забиты досками, и печь вычищена. Ох, лежал, конечно, в доме песок, забивающийся в щели меж бревен. Надо будет дом приводить в порядок. Но впереди было целое лето.
Конечно, Дементьевка опустела, разорилась совсем, но люди там остались, работают на станции и в леспромхоз ходят. И она устроится. Дядя Веня поможет с устройством. Чай, не чужой…
Вот ещё б грамоту подтянуть … Веня говорил, что грамотных на станцию берут работать с охотой. Очень она сейчас нужна – эта грамотность. И переехать надо побыстрей, чтоб огород посадить уж там. Огород – это важно.
И страдания душевные заглушила Ксения думами о жизни своей будущей. Даст ли Прохор ей хоть несколько кур, отдаст ли козу? Вряд ли! Будет злиться, не даст. Но ведь понимает же – дети… Отчаяние ее перешло в равнодушие к мужу.
И почему-то не было страха перед ним. Он сам так решил. И чего ждал? Что терпеть будет она измену? Нет, не будет. Посмешищем здесь не останется.
Помощь мужу — была ее внутренней потребностью, она заложена была в ней. Любила ли она его? Наверное, любила. Гордилась и любовалась точно. Она просто прилепилась к нему, считала, что они – семья, единое целое. Ее осуществление, ее смысл жизни – в помощи мужу.
А теперь взыграло в Ксении неведанное прежде чувство гордости. Чего там Любка советовала? Сходить к разлучнице? Нет. Не пойдет она. Зачем? Прохору выбор делать, и он его сделал. Где уж ей с этой Элеонорой тягаться! Но она и не собирается. И в ней есть то, за что, она надеялась, полюбить ее можно. Неужто годами жизни и труда не заслужила? А коли нет, так и нечего бороться. Она не станет роптать, просто уйдет.
Она стояла в белой ночной рубахе с распущенными волосами перед небольшим зеркалом, разглядывала себя, чего прежде никогда не делала. Думала – собою она хороша. Не в этом дело. Дело в другом – в том, что Элеонора не из их деревенского теста слеплена. Вот и притянула к себе Прохора.
А дожди зарядили, как назло. И как назло, Прохор то и дело торчал дома. Он перебрал каменку в бане, поправил плетень вокруг дома, поколол еловые кряжи, лежащие про запас под окнами избы.
Настроение жены приметил. Ксения стала немного другой. В делах не суетилась, на указы его и советы реагировала спокойно, без прежнего беспокойства.
Даже жесты ее изменились. Полотенце и то начала подавать, как совать, не как бывало – аккуратно и уважительно. И Прохор догадался – доложили. Разве в деревне такое утаишь?
От того, что догадался, стал лишь больше злиться. Срывался на детей, на ее саму. От этой самой злобы, когда делал отгородку для свиней, стукнул себе молотком по пальцу, да так, что взвыл, потемнело в глазах. Но даже тогда Ксения не засуетилась, не запричитала, не заохала, а просто посмотрела на палец, развернулась молча и ушла. А потом вернулась со льдом в полотенце. Лёд приложили, обмотали руку.
– О-ох! Больно! – палец и правда сильно болел.
– Больно – пойди к лекарке. Может раздробил? – равнодушно сказала, без озабоченности.
– Не-ет, я б почуял. Целый, отойдет. Болит уж больно только …
Ксения поспешно направилась в дом.
– Ксень, – Прохор окликнул, – А ты чего такая?
– Какая?
– Ну, нежалливая какая-то…
– Какая есть. Другой уж не стану.
Прохор смотрел на красивый пучок убранных волос уходящей жены, подыскивал слова, чтоб остановить ее. Он был возмущен! Как разговаривает она с мужем! Почему не осталась, почему огрызнулась и пошла дальше… Он искал слова и не находил, остановить и вернуть так и не решился.
Палец болел, а душа болела ещё больше. Что ж это происходит с ним? Всё вокруг рушится! И никакого просвета! И эта ещё …огрызается… Нет, определенно нужно с ней жёстко поговорить. Пусть знает свое место, баба!
Но тут и у Прохора закрались сомнения. Уж больно странно ведёт себя жена. Уж больно смела. Чего надумала, может? Он и сам притих, как будто навалилась вина. Он все откладывал и откладывал «жесткий разговор» с Ксенией.
А Ксения жила. Жила и даже вдруг начала получать некое удовольствие от жизни. Подолгу возилась с детьми, чего раньше себе не позволяла, продолжала учить с ними азбуку. Хоть Лиза и не ходила уж к ним, но книжку оставила, никак не забирала. А потом Ксения взяла газету, которую оставил у них дядя Веня, и потихоньку начала читать. Сначала отдельные слова, а потом и целые фразы.
А когда начала понимать целые абзацы обрадовалась необычайно. Несколько раз прочла быль о речке и океане, пересказала ее детям. И не нужна ей никакая школа, она и сама читать научится, и на станцию ее возьмут.
Она смело ходила по деревне, смело смотрела всем в глаза, как будто доказывала сама себе – нет ее вины.
– Здорово, бабоньки! – даже здоровалась по-другому, смелее и громче.
Бабы оглядывались, шептались за ее спиной – она чувствовала каждой клеточкой своей, но гордо несла голову. Та тихая и пугливая Ксения уже не существовала. Теперь она сама ответственна за жизнь свою и за жизнь своих детей. Она должна быть сильной – таковой и станет.
Ксения ждала конца дождям. Вот как они кончатся, так всё и решится. Где ей жить, с кем, на кого злобиться, а на кого молиться.
И тут новая напасть – Ксения вдруг поняла, что беременна. Замутило, как бывало и прежде, отвернуло от еды. Посчитала – и верно… Это было совсем некстати, но даже это не отвернуло ее от решения – уехать. Уж всё – решение принято.
А потом начались работы полевые. Вот там-то, в поле, и подошла она к старосте, открыла ему первому свое решение.
– Ксения, ты головой-то подумала ли? Ведь муж… Как ты одна-то. Да и нет там ничего, как известно мне. Или я не знаю чего?
– А я и знать не хочу, телегу лишь прошу. Дед Кузьма отвезёт, договорюсь с ним. А там, в Дементьевке, сама уж устроюсь. Дайте лошадь.
– Сыро ещё, да и заняты все – посадка же, – противился Ваня, пытаясь найти причины, пытаясь отговорить…, – Семеро — не один, в обиду не дадим. Оставайся, Ксения!
– Ничего не сыро уж. Приезжали оттуда к Ливановым гости, говорят – хорошая дорога, сухая. А коли откажете, пойду в Кузьмичи жаловаться…
Ксения знала, что староста меньше всего любит, когда народ жаловался уездному его начальству.
– Ладно… Давай вечером завтра. Но ты подумай ещё, Ксения. Не спеши. Прытко бегают, так часто падают.
Но Ксения уже не слушала. Главное – телега будет.
Говорят, болтливы бабы. Но, оказалось, у мужиков в деревне языки не короче. До Прохора быстро долетела весть, что жена от него уезжает.
– Ага, – смеялся он преувеличенно громко, – Прям-таки! Кто б ее отпустил!
Смеялся на глазах, а отвернувшись кусал губы, и первым побежал с работы домой. В дом ввалился, схватил Ксению за рукав прямо при детях. Закричал так, как не кричал никогда:
– Это кто тебе позволил гадости про меня говорить, а? Кто тебе дал такое позволение?
– Я разе…, – Ксения испугалась лишь на мгновение, растерялась от неожиданности, – Я не говорила ничего …
– А уезжать? А кто уезжать собрался? А? Да кто тебя отпустит? – он толкнул ее на кровать, погнал детей во двор, но Стёпка не ушел, остался в дверях. Тогда Прохор рванул к дверям, зло дёрнул дверь, закрыл на крючок.
Ксения тем временем подскочила, схватила в руки ухват, направила его на мужа.
– Только тронь! – прошипела, – Не трогай меня! Я всё равно уеду. Силой ведь не привяжешь! Только тронь!
– Ах ты …– Прохор легко и ловко схватил ухват, отвёл его в сторону и обхватил Ксению за талию, – На мужа, да? На мужа?
– Не муж ты мне! – Ксения рвалась, летели пуговицы на кофте, разлетались убранные волосы, – Какой муж, если уж с другой?
– Да уймись ты! Уймись, – он толкнул ее на скамью, она села, прикрывая раскрытую грудь разодранной кофтой.
Прохор стоял посреди избы, опустив руки. Казалось, стоял потерянно. И что с ней делать? И отпускать нельзя, и бить не хотелось. Да ещё и Стёпка прыгал под окном.
– Ступай в подполье. Посидишь, охолонешься! Нет у меня никакой другой, выдумки все это, – но говорил неуверенно, глаза в пол.
– Не пойду! Поросята там и… Я уезжаю завтра, мне собирать детей нужно, – сказала первое, что пришло в голову.
– Я сам поросятам дам. Ступай, – он уже открывал дверцу подполья.
– Прохор! Прохор, что делаешь ты? Ну, спущусь я, ну посижу денёк другой. Так ведь всю жизнь там меня не продержишь. Выйду – уеду всё равно. А не будет телеги, пешком с детьми уйдем. Не буду я жить с тобой. Обманул ты меня. Так как же жить-то нам вместе? – говорила, как увещевала. Без крика, без истерики.
– Выдумки все это бабские! А ты и развесила уши, поверила…
– Я сердцу своему поверила. Видела же, что полюбил ты. Так иди с миром, видишь, отпускаю. Сама уйду, а ты живи. С ней живи. А я и сама справлюсь. Я-то тебе зачем? Чтоб пред мужиками не совестно было – удержал, мол, жену, наказал! Так выходит?
– Иди, я сказал, – Прохор держал дверь подполья, – Или силой?
Ксения смотрела на мужа смело, с укоризной, но в подполье спустилась. Не драться же, детей пугать. Пусть потешится. Самолюбие свое порадует – справился с женой.
Да разве так справишься?
Ксения деловито, как будто ничего особенного и не случилось, подвинула в подполье мешки, постелила себе соломы и уселась на полку. Всё до капельки в Прохоре она понимала, понимала, что уж в конце этого дела и засомневался, но уступить не смог – мужское самолюбие не позволило. Поэтому и злобы на него у нее вроде как и не было.
Она подогнула под себя колени, оперлась на брус, немного посидела и вдруг подкатила обида к сердцу, и она горько заплакала. Сердце не слушало разума. Все последние унижения подкатили к горлу.
Да за что ж это все? И когда кончится эта пытка?
Она уедет – сейчас в этом она была уверена ещё больше.
Уж совсем отсидела она бока, потеряла счёт времени, когда дверца подполья открылась. Прохор выпустил ее поздно вечером. Открыл подпол и ушел в постель.
Ксения осторожно поднялась, закрыла яму, поправила половичок, умылась, выпила воды из ведра и направилась к детям. Она легла к девочкам, и тут же, несмотря на обиду, уснула лёгким и скорбным сном, как выплакавшийся вдоволь ребенок. И точно в загаданное мгновенье утром, будто кто подтолкнул её, она очнулась и почувствовала себя вполне отдохнувшей и ещё более твердой в своем решении.
И опять управилась по хозяйству, подала хмурому мужу на стол. А в голове – последний раз… Последний… И стало немного даже жалко его, потерявшего ее, такую желающую доброго семейного дома для них для всех. До такой степени жалко, что она подала ему полотенце, как прежде, чуть ли не с поклоном.
А Прохор не понял. Решил, что остыла жена, одумалась. Оглянулся на нее, уходя, с надеждой в глазах, посмотрел так, как никогда не смотрел раньше. Ксения приметила его взгляд, полный какой-то горести.
Она управилась по хозяйству старательно, так, что и комар носа не подточит, накормила детей и пошла на работу. А вскоре уж и вернулась вместе с дедом Кузьмой на телеге, объявила детям, что переезжают жить они в далёкую деревню, в другой дом.
Дед Кузьма, охая и горюя по-стариковски, помогал перетаскивать вещи, а она благодарила его мысленно, что не отговаривал, а вздыхал только. Соседка – старушка Ведерникова подошла к плетню, постояла тихонечко, утирая глаза подолом широкой юбки, а потом махнула рукой от жалости и заковыляла в избу.
Сердце Ксении ломило. Было жаль оставлять всё это – и дом, ставший родным, и хозяйство, и привычную утварь. Сперва она хотела забрать побольше, но когда начали грузить, поняла, что на телегу все задуманное не влезет. Она с жалостью сняла тазы, оставила вилы и ещё кой-какой инструмент, деревянный бочонок, который нравился ей очень. Важнее было взять продукты, а ещё семена для посадки – хотелось больше, но даже картошки пришлось взять всего с ведро. Дед Кузьма сказал, что на днях, как даст староста лошадей, приедет к ним ещё, привезет кое-что.
Денег Ксения брать побоялась. Козу – тоже. Но нескольких кур все же взяла. А еще взяла украшение – кольцо материнское старинное и подарок свекрови – серебряный крестик на верёвочке. Прихватила она и газету, которую знала уж почти наизусть.
Небо перилось облаками, подувал прохладный ещё ветерок. Ксения закутала детей, а особенно младшую – сидела та кулем, одетая по-зимнему, неотличимая от пухлых мешков и узлов.
Убегала вдаль Большая Димитровка. Ксения смотрела на Стёпку – тоска в глазах, уезжает от друзей, с родных и знакомых мест. Да и взрослый уже – понимает всё. Притихла и Анна. И стало жаль не себя, а их – детей.
Ксения начала бодриться, приговаривать:
– Там, на новом месте, тоже ребятня есть. Как задружите! Новые друзья – это ж всегда хорошо. И речка там рядом. А ещё на поезда посмотрим.
– Да видали уж…, – Стёпка грустил, ничто его не радовало.
А Ксения почему-то подумала сейчас с тоской, что Степка грустит не по отцу. Так ей казалось. Уж больно строг был Прохор с ним, и Стёпка смотрел на отца всегда настороженно, всячески старался не попадаться на глаза. А когда помогал, был невесел и хмур, делал все через силу, хотя на задания Ксении сынишка был спор, отзывался с охотой.
Лошадка бежала ходко, ровно. Лужи и ямы встречались, но дед Кузьма умело их одолевал. Казалось, знает он здесь каждую рытвину.
Свежий ветер, пахнущий свежей весенней землей, нес предчувствие нового, входил в душу. Ксения в сером платке и черном жакете сидела рядом с дедом Кузьмой. Она только сейчас, в лесной влажности, вдохнула глубоко и свободно. Так глубоко, что дед посмотрел на нее, не отпуская вожжи, шевеля губами, перенёс папироску в угол рта.
– Чего, девка? Намаялась, видать в замужестве-то… Да-а, – протянул, – Замуж выходи — в оба гляди.
Ксения ничего не ответила, посмотрела на деда с благодарностью. Прав – намаялась, натерпелась обид. Вот и хватит! Теперь – сама себе хозяйка.
Наконец, доехали. Катюшка уснула в кулях.
Изба, огороженная частоколом, сейчас показалась более убогой, чем прежде. То ли долгие дожди зачернили ее, то ли заросла уж больно по осени она буреломом, вишняком, спряталась в зарослях. Одна крыша и торчит.
Скрипучие двери и половицы, промозглая сырость внутри. Стёпка вовсю загрустил, а Аня распахнула свои глазищи.
– Мама! Мы что, здесь будем жить?
– Будем! А как вы думали? Думали, приедем, а изба сама пирогов напекла? Нетушки! Это без хозяев изба плачет, а приехали мы, хозяева, вот и наведём порядок, – Ксения говорила преувеличенно громко, уговаривая заодно и свое собственное сомнение.
Дед Кузьма помог разгрузиться, а потом, качая головой, взял с телеги топор и отправился в лес – по дрова.
Стёпка и Аня лазали по двору и дому, исследовали новое жилье, Катюшка бродила рядом, а Ксения села на разломанное крыльцо и тихо, чтоб не заметили дети, заплакала. А дом подвывал ей всеми своими сквозняками, стонал заржавелым скрипом.
Но вот она уткнула лицо в подол, утёрла набежавшие слезы, подхватила вёдра и пошла по воду. Вскоре загудел в печи огонь, зашаркал по глиняному полу старый веник, закипела водица, появилась на столе снедь. Дом оживал. Дед Кузьма оторвал доски с окон, и направился в обратный путь, все также вздыхая и сомневаясь в правильности содеянного.
Это был дом, в котором Ксения выросла. Были у дома проблемы. Помимо происходящих перемен, как раз и старость дома подтолкнула родителей к переезду в сторону южную, когда сын позвал. Считали, что дочь они определили удачно.
Но дочь вернулась … Вернулась безмужняя, беременная, с тремя детьми…
А дети… А дети есть дети. Стёпке с Аней уж всё было интересно. Они лазали по чердаку, находили и стаскивали какие-то старые вещи, устраивались, исследовали окрестности. Стащили с чердака и церковную книгу. Ей Ксюша обрадовалась чрезвычайно. Но открыв, увидела и незнакомые буквы. Язык в книге был другим, церковнославянским, но Ксения этого не знала, отложила книгу на потом.
Она уже немного успокоилась. Только б устроиться тут, паёк получать. Завтра же найдет она на станции дядьку Веню, объявит ему, что вернулась. А ещё сходит к тете Клаве – подруге матери. Может и та что подскажет.
Ведь своя сторона не даст пропасть.
В доме нашлись запасы керосина, старая, но вполне пригодная утварь. Но многого не хватало. Одеяло у них было одно на всех.
Когда мать поставила на стол дымящийся чугунок с похлебкой, Стёпка уже мирно спал, свернувшись на мешках калачом, на единственной в доме широкой скамье у печи. Убегался. Ксения уж поняла: теперь ему казалось, что он ответственен за мать и сестер – единственный мужик.
Спали они все вповалку, на одной скамье, закутавшись всем теплым, что у них было.
А наутро Ксения поднялась по темноте, затопила остывшую печь и направилась на реку – по воду. Столько забот было теперь. Столько…
Утренний туман ещё тянул по воде. Вода почти совсем не слышно шлёпала по камням на берегу.
Было ещё очень темно, но странное дело – представляла Ксения всю реку до самого горизонта и даже далеко за ним. А всё потому, что совсем недавно прочла в газете быль о маленькой мелкой речушке, которая впадала в большую полноводную реку, а потом текла дальше и дальше в море и океан, становясь с океаном одним целым.
И не разобрать уж было, кто творит большие океанские дела – та река, другие реки, или воды океанские?
Просто стала и мелкая река – океаном…
***
Финальная часть уже опубликована на нашей страничке.
автор: Рассеянный Хореограф
