Опёнок (рассказ)

А в больнице красота: три раза в день поесть и принять лекарства. И все дела. Правда, пока ещё водят на перевязку порезанных предплечий – это, конечно, неприятно, но в общем-то уже и не больно. Через пару дней швы снимут и совсем в покое оставят. И не надо беспокоиться о том, что через два часа тебе надо обязательно делать то-то, вечером – выяснить отношения с тем-то, а завтра утром в девять ноль-ноль ты должен быть там-то…

В любой больнице, особенно если эта больница психиатрическая, есть одно большое преимущество: можно спокойно лежать в кровати и о чём-нибудь думать или вспоминать свою жизнь. Как это ни парадоксально, но в жизни вне больницы думать в прямом смысле этого слова приходится крайне редко: постоянно что-то делаешь, принимаешь какие-то решения, и мысль работает в каком-то поверхностно-рабочем режиме. А когда идёшь, ешь, прилёг ненадолго отдохнуть, тут вообще сразу погружаешься в туманное бессмыслие. Возможность продуктивно и творчески думать в течение суток предоставляется крайне редко.

 

В том отделении, где лежал Николай, медицинский персонал его уже хорошо знал и особенно не приставал со своими психотерапевтическими нравоучениями. И лечецъ от него мзды не просяше. Расспросил один раз при поступлении, а дальше – лишь бы режим не нарушал. За месяц доведёт до нужной кондиции и до свидания. То есть, до следующего свидания.

Последняя госпитализация у Николай мало чем отличалась от предыдущих: очередная попытка самоу…..ства, «Скорая помощь», травмпункт, приёмный покой родной психушки и, наконец, постель и покой. И знакомая санитарка тётя Нюра: «Ну, что, плохота, опять к нам?»

Совершить так называемое завершённое само….ство довольно просто: слава Богу, есть и высотные дома и до железной дороги два шага. Но всё дело-то в том, что Николай не столько хотел уйти из жизни, сколько изменить её. Жить-то ему как раз хотелось, только не ТАК. С каждым разом надежда на то, что жизнь станет другой, чуть лучше и немного добрее к нему, пока его возвращают к реальности, становилась всё меньше. Ожидаемой трансформации не происходило и всё возвращалось на круги своя. Возможно, надо было изменяться ему самому?

В последнее поступление у Николая появился даже интересный знакомый — морфинист. Наркоманы обычно в это отделение не попадают, так как в больнице существует специальное наркологическое отделение. А Дениса заведующая положила по блату: то ли её родственник, то ли родственник знакомых. Высокий, худой, чёрный как грач, очень вежливый и начитанный. Разумеется, на психа совершенно не похожий. Пока лежал на капельницах, его и видно не было, а сейчас, видимо, оклемался, стал выходить в столовую, смотреть телепередачи. Друг друга они заметили быстро и сошлись на почве литературы, начав с недавно появившегося на книжных прилавках Карлоса Кастанеды. Денис доказывал, что человек не только может, но и должен делать попытки «расширения своего сознания», в противном случае последует замедление «культурного прогресса», никак не меньше. Николай же, как человек более взрослый, осторожный и «поживший», убеждал, что всё само будет происходить в своё надлежащее время, что «желающего судьба ведёт, а нежелающего тащит», что искусственные попытки «ускорить прогресс» особенно таким интоксикационным образом (не велика в принципе разница: от грибов глюки испытывать, от морфия или от водки) приводят к персональным трагедиям, чему сам Денис является примером. Денис оказывался более тактичным и, в свою очередь, не упоминал, что та самая водка, которую Николай постоянно ругает, могла бы спасти его от «завершённого» само…..ства, который рано или поздно всё равно произойдёт. Впрочем, спорили они весьма интеллигентно, без оскорблений и обид.

В послеобеденной дремоте, в результате, вероятно, разговора о грибах-галлюциногенах, вспомнился Николаю один случай. Он тогда работал в Горкоме. С того времени, кажется, и начались его депрессии. В партийной работе было много неожиданного. Вот, например, он до сих пор хорошо помнит, как однажды организовывал москвичам пикник.

Было это тоже осенью, лет десять назад. Рабочий день приближался к концу, когда Николая вызвал Арефьев. Второй секретарь Горкома партии, заведующий промышленно-транспортным отделом, фактически занимал в партийной иерархии города главенствующее положение, а посему, когда он вызывал к себе, сотрудники предпочитали не задерживаться. Николай не составлял исключения, хотя и относился к Арефьеву без симпатии. Он не оспаривал его деловых качеств: Арефьев слыл умным и хитрым мужиком, как говорили у них, «башковитым», убивая при этом двух зайцев: у Арефьева была непропорционально крупная голова. Кроме того Арефьев был явно незаурядной личностью, в частности, обладал уникальной способностью угадывать при разговоре мысли собеседника, что достоверно и многократно было подтверждено различными людьми. Николай, впрочем, объяснял это магическое свойство не телепатическими свойствами секретаря Горкома, а большим опытом партийной работы и знанием людей.

И через минуту после телефонного звонка Николай почтительно стучался в дверь арефьевского кабинета.

— О, привет, Николай Алексев! (Не «Алексеевич», а именно «Алексев»! Этот простонародный говор особенно коробил получившего филологическое образование Николая. Поэтому он, как бы назло ему, пытался разговаривать с ним — естественно про себя — на том древнерусском языке, который ещё помнил с института). – Чего грустный-то?
— Здравствуйте, Геннадий Витальевич. Я не грустный, это Вам показалось. (Отрекися от суесловия своего, княже! Почто отверзаешь еси всуе гортань свою?).
— Да ладно ругаться-то! Садись, Николай Алексев. Как жив-здоров?
— Спасибо, Геннадий Витальевич, всё хорошо. (Праздные дни, ****ин сын, ты мне погубил, это уж точно).
— Ты думаешь, Николай Алексев, конец недели и можно два дня на печке проваляться? А?.. Субботу ты мне отдашь, понял?
— Надо, так надо. Я Вас слушаю, Геннадий Витальевич. (Так и знал. Ну, чёрт с тобой, блудник мерзостный и окаянный. Лишь бы поручение было не зело тяжкое…)

— Дело плёвое, сплошное удовольствие. Грибы любишь? («Есть их все любят» – успел подумать Николай). Да не кушать, это и я люблю. Собирать не пробовал? («Делать мне больше нечего как с двумя маленькими детьми за грибами ходить!»). А зря! Хорошее мероприятие: самому полезно – не растолстеешь, и детишкам твоим приятно – свежий воздух! Попробуй-ка. Сейчас опят много. Знаешь их? – маленькие такие, жёлтенькие. («Какие, к чёрту, грибы? Октябрь на улице.) Осень-то у нас нынче тёплая удалась, вот они и посыпали и всё по открытым местам. Так вот: ты такую полянку сегодня мне отыщи. «Москвич» я тебе выделю. А завтра утром встретишь товарищей из Москвы, покажешь им ту поляну, побудешь с ними, ну то-сё, пятое-десятое, а вечером чтобы без потерь проводил. И по исполнении доложишь. Лады?
— Понято.
— Ну и лады!

В Горкоме у многих были свои любимые словечки (по существу слова-паразиты). У «Башковитого» подстать его напускной простоте в ходу было словечко «лады»: с вопросительно интонацией в смысле «Вам ясно моё распоряжение?» и с утвердительной в смысле «Исполняйте!». И понимая, что такая речь является признаком невысокой культуры, Николай постепенно сам попал под общее влияние и с учётом своего подчинённого положения на партийной лестнице выбрал себе словечко «п;нято», с ударением на первом слоге. Не «понятно», как надо было бы произносить, а «п;нято», что, как ему казалось, подчёркивало его индивидуальность.

Все поручения Николай всегда выполнял тщательно и на совесть. Так и сейчас, отложив отчёты низовых организаций общества «Знание», Николай пододвинул к себе телефон, карту района и включился в неожиданно свалившуюся на него работу.

Первый звонок в гараж: «Михаил, выезжаем через сорок пять минут!» (была у Николая слабость к излишнему педантизму).

Второй звонок в Горком ВЛКСМ: «Обзвоните свои первичные организации: кто и что знает об опятах. При наличии толковой информации в течение тридцати минут звонить мне в Горком партии».

Третий звонок в лесничество: «Помогите, пожалуйста, с решением такого вопроса…»

Четвёртый звонок домой: «Вернусь поздно… Ты уж там сама как-нибудь…»

 

 

 

С пятого по одиннадцатый – своим знакомым с тем же животрепещущим вопросом об опятах.

Через сорок минут перед Николаем лежал лист бумаги, заполненный такими сведениями: «Опят навалом в районе Щеколдино»; «Вчера много несли из-под Ивановки»; «Хоть косой коси вдоль старой высоковольтной линии под Линьково» и т.д. и т.п.
Ровно через сорок пять минут «Москвич» отъезжал от здания Горкома. Виктор оглянулся на свою «контору». Фасад Горкома был украшен тремя портретами разных размеров. В центре, в красных лампочках – большой портрет Брежнева, изображённого со всеми многочисленными регалиями. По левую руку – маленьких размеров Косыгин. Звёзд поменьше, но тоже фигура! Одесную – без всяких звёзд – притулился бедным родственником Ленин. Начиналась подготовка города к ноябрьским праздникам.

«Серым волком по земли, шизым орлом под облакы» (было что-то в старом русском языке завораживающее, что очень нравилось Николаю) метался он часа три по дорогам района, совершая периодически короткие пробежки по лесу в поисках опят. Когда совсем стемнело и не только грибы, но и пни трудно было различать, Николай распорядился возвращаться в город. Устало откинувшись на сидение и закрыв глаза, он ещё раз прокручивал в голове варианты проведения намеченного дела. Оптимальных решения было два. Первое место – около деревни Щеколдино. Однако, здесь лес, хоть и не очень густой, с полянами, по правую сторону от дороги уходил без каких-либо естественных преград на добрый десяток километров, и заблудиться в нём москвичам было раз плюнуть. С левой стороны недалеко протекала речка, место само по себе было красивое, но без грибов. Второй вариант казался наилучшим для сбора грибов: в просеке, по которой шла старая высоковольтная линия. Не так живописно, но опята густо росли в самой вырубке, в лес можно было и не уходить.

Прежде чем отправиться домой, Николая предстояло позвонить Арефьеву и доложить о готовности. При собственном суесловии «Башковитый» требовал всегда предельно лаконичных и определённых отчётов.

— А, Николай Алексев?! Ну, как грибочки? Себе-то, небось, целый багажник набрал?
— Виталий Геннадьевич, опят больше всего в районе деревни Щеколдино. И место там красивое…
— А ты их там не растеряешь? Учти, за каждого головой ответишь!
— Есть и второй вариант: в просеке старой ЛЭП, начиная с Линьково. С двух сторон дороги, лес редкий…
— Вот это другой разговор. Автобус встретишь на 69-м километре у поста ГАИ в 8 утра. Часов в 5-6 желательно отправить их обратно. Лады?
— Понято.

Утро следующего дня было холодным, но день в очередной раз обещал быть солнечным и тёплым. Даже с погодой везёт москвичам…

Чем ему только не приходится заниматься? Теперь вот работников министерства гражданской авиации на опят везти. Смешно? Может быть. Но Николай до сих пор не жалел о том, что согласился перейти из школы, где его избрали секретарём партийной организации, в Горком. В школе с её оглушающим шумом перемен, разболтанностью и непонятливостью учеников ему не нравилось. Хотелось серьёзной и ответственной работы со взрослыми людьми. Вот и получается: за что боролся, на то и напоролся. Впрочем, если бы не такие «спецпоручения», которые ему время от времени приходилось выполнять, всё было бы нормально…

С опозданием на целый час подъехал полупустой «Икарус». Николай с облегчением отметил, что вместо ожидаемых пятидесяти любителей опят их оказалось вполовину меньше. Ну, и прекрасно! С такой группой людей он и в джунглях справится. Хуже оказалось качество контингента: самого шалопаистого возраста дети, дебелые мамаши и несколько уже явно нетрезвых мужчин. Один из них, дурашливо потрясая в воздухе удилищем, громко выкрикнул:

— Ну, где тут у вас щуки?
— Какие щуки? – опешил Николай.
— Ну, там окуни или караси, всё равно, — добродушно смилостивился «рыбак». – Ребятня, вон, рыбачить хочет.
— Нам бы на речку куда-нибудь, воздухом подышать, — капризно добавила одна из дам.

В партийной работе главное – не растеряться. Ругаться можно, но только про себя и лучше на древнерусском.

— Будет вам речка, будет воздух, будут и опята. Держитесь за моим «Москвичом». – И, сев в машину, распорядился: — Поехали в Щеколдино, Михаил! Грибники хреновы! – И уже успокоившись не без удовольствия произнёс: — Чему убо просьба их подобна, паче кала смердяща? – Водитель ответил ему несколькими словами на более современном, но нецензурном языке. Виктор шутливо его успокоил: — Не скорби, Михайло, службою. Мы же без холопства не можем быти на земли.

Казённый «Москвич» резко рванул вперёд…

— Красиво в старину говорили, — сказал Михаил. – И мат не нужен. Скажите-ка ещё чего-нибудь по древне-нашему, Николай Алексеевич.
— Ну, вот есть такая фраза в летописи: «Того же лета бысть знамение в Солнце, места черны по Солнцу аки гвозди».
— Что-то мрачное… А это что обозначает?
— А понять эту фразу можно так: катимся мы к чёртовой матери и сами этого не хотим замечать, хотя даже солнце знаки нам подаёт…

Потом прочитал ему, чётко и торжественно выговаривая слова, стихотворение Бунина «Святой Прокопий»:

«Бысть некая зима
Всех зим иных лютейша паче.
Бысть нестерпимый мраз и бурный ветр,
И снег спаде на землю превеликий…»

Приехав на место, Николай тоном массовика-затейника провозгласил:

— Товарищи! Давайте сначала определим, кому что нужно и уточним диспозицию. Здесь мы имеем: от дороги влево в ста метрах речка; там и щуки, и караси, и окуни, только ловить надо умеючи. Вдоль речки большая поляна – дети могут поиграть и автобус на виду. Грибникам – в лес направо от дороги. Опят по горло! Только далеко не уходить, каждые полчаса будем сигналить вашим «Икарусом». Вопросы есть?

Вопросов не было и Николай вернулся в «Москвич»?

— Ну что, Михаил, до вечера загорать будем?
— Какой там загорать! Они к обеду всё съедят и выпьют. Потом их здесь не удержишь… А вон за теми грибниками глаз нужен. – Он кивнул в сторону парочки, уходившей направо в лес. – Корзинки-то у них для камуфляжа. Голову на отрез даю, что там одеяльце, коньяк и пара презервативов. Спорим?
— Не люблю спорить. Что в корзинах – их дело. По мне – лишь бы далеко не ушли…

Водитель, взяв два больших целлофановых пакета, ушёл за опятами, а Николай остался с экскурсантами. Присоединился со своими бутербродами к общему столу и даже не отказался от стопки «Столичной». При всей своей внешней серьёзности и деловитости, человек он был общительный и компанейский: весело играл с детьми в футбол и бадминтон, подпевал, когда все запели и, между прочим, оказался единственным, кто знал до конца тексты популярных песен. А потом когда все немного угомонились и поутихли, выступил в нелёгкой роли благодарного и внимательного слушателя и молчаливого собеседника подвыпивших гостей.

К трём часам дня приезжие заскучали и были готовы отправиться восвояси. Двух мужчин, которые упивахуся до великого пьяну, благополучно погрузили на заднее сиденье «Икаруса». Выдвигалось ещё одно предложение, как было принято говорить – альтернатива возвращению, которую формулировали предельно просто: «если не домой, то в магазин». Николай мягко, но настойчиво возражал против второго варианта, привлекая на свою сторону женское большинство. Задерживала всех та самая пара грибников, отправившаяся за опятами. Их нигде не было видно.

Экскурсанты недовольно обменивались репликами:

— Какого чёрта они там так долго делают?
— Известно какого! Сам знаешь, зачем они с нами увязались.
— Ну, так не пять же часов с бабёнкой на траве кувыркаться! Сколько можно?
— Ты по себе что ли судишь? Ха-ха-ха!
— Да тише ты, дурочка! Дети кругом. Чего смешного? Сейчас бы уже домой ехали…
— Эй, народ! Пошли их поаукаем. Вы в ту сторону, а мы в эту.
— Только далеко не уходите, а то потом вас самих искать…

Николай остался сидеть на обочине просёлочной дороги и вертел в руках небольшой опёнок. Его нашёл кто-то из ребят здесь же на поляне – маленький жёлтый грибочек с шершавой и чуть липкой шляпкой.

— Дядь, а почему он опёнком называется?
— Опёнком? Видишь ли, эти грибы чаще вокруг пней растут. Опёнок – пень: слова разные, а корень у них одинаковый. Ты в школе части слова уже проходил?.. Так вот, опята присосутся к пню как паразиты и растут на нём…

Именно в те годы, после тридцати лет Николай стал замечать свою заурядность и посредственность, хотя раньше всегда был о себе иного мнения. Трудно и очень уж не хотелось поверить в собственную бездарность. Но недаром сказано: «Рождённый ползать летать не может». Неужели это о нём? Почему при всё внешнем благополучии жизнь ему кажется тусклой и бесперспективной? То не нравилась школа, теперь всё больше разочаровывался в партийной работе. Неужели он больше ни на что не способен? Неужели достаточно только внешнего благополучия да полученной, благодаря секретарю Горкома, квартиры, которую, продолжай он работать в школе, пришлось бы ждать лет десять? В этом ли цель его жизни?..

Николай скомкал в руке маленький опёнок, отшвырнул липкие кусочки в сторону и встал. К автобусу шли с разных сторон москвичи, включая и двух «грибников», которые с довольными и счастливыми лицами несли пустые корзинки.

— Все в сборе? – спросил Николай. И добавил, стараясь походить на Арефьева: — Вот и лады!

***

Автор: Александр Шувалов

источник

Понравилось? Поделись с друзьями:
WordPress: 6.61MB | MySQL:47 | 0,103sec