-Машка! Машка, ну, где ты там?! Шаль неси, да помоги одеться! – крик барыни разнесся по дому, ударяясь о бревна, точно молот.
Голос у купчихи, Анны Всеволодовны Акимовой, был зычный, грубый. Низкие ноты в нем трубили и дули, словно духовой оркестр на параде, а высокие визгливо взлетали под потолок, вызывая разве что «неприятности в ушах», как любил говаривать покойный муж Анны, богатей Феоктист.
Мария, высокая, юркая девушка, кареглазая и чернобровая, с убранными под платок волосами, в простеньком платье и валеночках вбежала в комнату хозяйки, быстро осмотрелась, ища ту глазами в темной горнице, освещаемой только лампадками у образов.
Анна Всеволодовна была женщиной экономной, да что там говорить, просто скупой, жадной до копейки. Ее глаза всегда подмечали, куда утекают сбережения, кто тратит их понапрасну. Освещение дома тоже было под ее неусыпным контролем. Больших, тренькающих цепочками люстр не зажигали, свечи там так и стояли годами, точно только что купленные, разрешалось использовать маленькие лампадки, да и то только по крайней необходимости. Как только темнело, Анна Всеволодовна требовала быстро подать ей чай, остатки окорока да квашеной капусты, или пирога грибного, ужинала и отходила ко сну.
А сон не шел. Тогда женщина начинала думать. О себе, о том, как быстро течет время, как грязны нынче улицы и нечестив и жаден до выпивки простой народ, тот, что толпится у церкви и просит жалобным, отрепетированным голосом милостыню; как нерадивы слуги. Потом ее мысли переключались на другое. В памяти всплывало лицо сына. Каким красивым вырос Никита, как редко стал бывать дома, все пропадает где-то, говорит, что по делам…
А ведь ему Анна передаст вскорости дело, велев преумножить накопленное и сохранить имеющееся…
…А сегодня Анна Всеволодовна собиралась на гулянье. Нет, она не будет плясать с этим отрепьем в балаганах, не будет кататься на санях с горки прямо в Москву-реку, не станет пить сбитень из большого куба, что выставлял всегда трактирщик Петруша на площади. Нет! Дорого и несолидно все это. Для богатых придумано иное развлечение – чинные прогулки в экипажах вдоль беснующегося, раскрасившего щеки свеклой, народа. Для таких променажей специально расчищались дорожки, обочины украшали еловыми ветками. Полагалось занять место в длинной очереди кибиток и саней, слушая недовольное ржание запряженных лошадей, и двигаться по дороге, рассматривая публику, кивать знакомым, сговариваться с ними по делам, рассматривать молодых людей и барышень, что когда-то, возможно, станут твоими родственниками.
Анна Всеволодовна вздохнула.
-Как это все неуместно, скучно! Лошади мерзнут, потом едят в три горла, а, не дай Бог, еще заболевают, тогда плати за их лечение.
Но не показаться на рождественских и новогодних гуляниях было непростительно, поэтому Анна всегда выезжала, беря с собой Машку для мелких поручений…
…-Темно, не вижу я, где вы, Анна Всеволодовна! – Маша потрясла в руках платок, расправляя складки.
-Да тут я, за ширмой. Поди, помоги мне крючки эти застегнуть.
Пестрый наряд хозяйки, годный скорее тропической птице, нежели вдовствующей купчихе, раздавшееся, раздобревшее от сидения дома без движения тело, жидкие, собранные под платком волосы – все было как у ее соседок.
Мария бережно застегнула крючки на широкой спине хозяйки, поправила подол юбки, расправила воротник шубейки.
Рука девушки приятно тонула в густом, переливающимся лунным серебром воротнике.
-Ну, что застыла-то? Поспешай, запрягли уже!
-Да, слушаюсь! – Маша подала хозяйке рукавички, распахнула тяжелую, с низкой притолокой, дверь.
Анна Всеволодовна, перекрестившись на образа в уголке, вышла…
В таких поездках ее всегда сопровождал Никита, гарцуя на своем скакуне рядом с материнскими санями, улыбаясь и изредка взмахивая рукой, когда увидит вдалеке знакомого.
Мать всегда любовалась своим отпрыском, его грациозными движениями, смелым, прямым взглядом, почти военной выправкой.
-А славный мальчик получился! Славный! – шептала она и, пряча улыбку в воротник, подернувшийся серебром инея, кивала сыну в ответ.
Кучер у Анны Всеволодовны был не под стать другим, хилый, как будто рахитичного вида, мужичонка Арсений, тогда как в обществе признавались только откормленные, огромного роста, похожие на медведей, возницы и непременно с длинной, окладистой бородой.
Но Арсений, не выйдя «фасадом», ловко управлялся с лошадьми, иной раз обгоняя попутчиков на таких узких колеях, что все диву давались.
-Ты Арсения не гони! Он тебе по гроб верен будет, жизнь за тебя отдаст. Обещай! – заклинал перед смертью муж. Анна тогда согласилась. Да и искать другого, да еще с повышенным жалованьем, было слишком накладно. А солидность… Да что она! Требуха, да и только!…
…Сегодня на гуляниях было людно, зеваки толпились вокруг балаганов, заглядывали в шатры, где торговали угощением – калачами, ароматными бубликами, наливали сбитень и мед.
Приковывали к себе внимание маленькие будочки, которые мужики ставили на привезенные тележки. Заглянешь в стеклянное окошечко той будочки и диву даешься! Мелькают картинки городов, портреты знаменитостей, изображения диковинных животных. А простой люд смотрит и только кряхтит, согнувшись пополам, чтобы было лучше видно.
Эх, когда-то и Аннушка, девчонкой, сбежав от няньки, заглянула в такую будочку – «панорамку». То видение, то волшебное явление подсвеченной сзади картинки она запомнила на всю жизнь. Нарисованный масляными красками сад, кусты покрыты туманными гроздьями сиреневых соцветий, трава, изумрудно-голубоватая, стелется под ногами гуляющих, а в небе чиркают хвостиками-вилочками две ласточки…
С тех пор прошло много лет, Анна стала богатой, ей уже не подобало вот так просто выйти из экипажа да, сунув монетку, заглянуть в волшебный ящик. Не по статусу больше Анне Всеволодовне такие развлечения… А жаль…
-Маменька! – кричал Никита, ставя лошадь на дыбы. – Маменька, я сегодня к Волжанским приглашен, ужинайте без меня!
-Да как же это, Никитушка! – Анна приподнялась в санях, но тут же упала назад, на подушки. – Арсений, аккуратнее, не мешки везешь!
-Ну, так, приеду поздно, не вели ворота запирать! – ответил сын.
Никита Акимов был горячим, видным парнем, которого боготворила мать. От этого, как считал кучер Арсений, все и беды. Пока был жив муж Анны, Никита и головы не смел поднять, стоял в уголке и ждал, пока папенька позволит сесть за стол, а когда главной в доме стала мама, жизнь паренька изменилась.
Своя лошадь, деньги всегда в кармане, свобода и маменькины улыбки — все это, а еще и разгульные компании, до коих юнец был охотник, испортили Никиту окончательно.
Только Арсений, который в этом доме был больше, чем просто кучер, знал, где пропадает Никитка по вечерам, откуда приходит пьяный и веселый.
-Вот матери все скажу! – шептал он, помогая молодому хозяину слезть с лошади. – Тогда попляшете! На карты все своё наследство спустите, по миру пойдете!
-Эй! Ты бы помолчал, лошадиный сторож! А то мигом сам на паперти окажешься! – отбивался Никита.
И Арсений молчал…
…Так бы и текла жизнь Аннушкиного семейства, не случись в их доме беда.
Однажды остановилась у Анны сестра, Ольга, только лишь одну ночь провела она у Акимовых, на утро, глядь, а сережек да колец, что на ночь снимала с отекших пальцев, нет, как и не было. Пустая стоит перламутровая шкатулка, разверзнув свой обитый красным бархатом рот.
-Да что ж это такое! Да где такое видано, чтобы в своем собственном, родном доме, кражи происходили! – Анна, всклокоченная, неприбранная, в накинутом поверх ночной сорочки платке, нервно теребила кончик жидкой косицы, что Маша всегда плела ей перед сном.
-Да вот и не знаю, Аннушка! Пригрела, знать, ты у себя в служках воров да душегубов! – голосила Ольга. – Все приданое унесли, украли!!!
И выла, вцепившись в руку сестры.
-Ищи, Анька! Ищи вора, а не то прокляну, век мучиться будешь!
И непростые это были слова. Уж много раз, то ли по совпадению, то ли по силе Ольгиного слова, нападала на провинившихся перед ней хворь – беда…
-Найдем, найдем, душа моя! Успокойся! – шептала Анна, а потом, приоткрыв дверь сестриной комнаты, позвала:
-Машка! Иди сюда, бестия!
Девушка, стоящая неподалеку, зашла и смирно встала у стены.
-Заходила ночью к моей сестре? Говори правду, а не то высечь велю!
-Нет, что вы! Я у себя в светелке сидела, вышивала, — тихо ответила Мария.
-Что? Свечи, значит, жгла, окаянная! Да чтоб тебя разорвало! – с досадой гаркнула Анна Всеволодовна. – Пошла прочь!
-Мама! – Никита появился из своей комнаты чуть позже и сразу кинулся к беспокойной матери. – Что случилось? Что ты шумишь?!
-Обокрали нас, Никитушка! Вот, у тетки твоей шкатулку вычистили, ничего не оставили! – Анна схватила сына за локоть. – Найди, Никита, кто сделал это! Найди, иначе проклянет нас Ольга, погибнем, гнием!
-Брось, — Никита потянулся и сел. – Вора-то найти не сложно. Я вчера вечером поздно приехал, задержался у друзей. Так вот, вошел в дом, уже к себе хотел зайти, с Арсением тогда еще поговорил, чтобы лошадь накормил да в порядок привел, а тут смотрю, Машка твоя по коридорчику со свечкой шасть, и пропала. Показалось мне, как будто выходила она из тетиной комнаты. Да, тетя Оля?
Он обернулся к сидящей в кресле, с мокрым платком на лбу, женщине.
-Заходила к вам наша Машка?
-Ночью? Не помню, ты же знаешь, Никита, у меня плохая память, да и сны снятся всегда тревожные, страшные перед снегопадом. А сегодня как раз такой день. Вон, как намело. Не помню, но, раз ты видел, прикажи, Аня, обыскать каморку этой плутовки!
И делегация, во главе с Анной Всеволодовной прошествовала в Машину комнатку. Все там вверх дном перевернули, все перерыли, нет украшений.
Сама Маша в это время была отослана на рынок, с какими-то дурацкими, пустыми поручениями.
-Нет! Нет их здесь! Продала, видимо, успела, — Никита задумчиво потер подбородок. – А вот зря вы ее на рынок-то отправили. Она все с собой и унесла!
Анна всплеснула руками и осела на стул, Ольга в ужасе закрыла рот рукой.
-Да чтоб тебя! Пусть руки у этого вора поотсыхают! – зло шептала тетка, вынув из кармана четки. – Поотсыхают!…
…В тот же день Машу выгнали из купеческого дома, в домашней одежке, в рваном тулупчике да старых, латанных-перелатанных ботиках, что когда-то носила барыня, да потом милостиво отдала служанке.
Ничего больше взять не разрешили, ни жалования своего, ни платьев-ночнушек, ни образочка, что стоял под самым потолком на криво прибитой досочке.
-Высечь ее! Высечь надо! – кричал Никита. – Воровка!
Арсений, качая головой, погрозил Никите кулаком, но тот лишь отмахнулся.
-Не стоит! Не будем выносить сор из избы. Скоро Ольгино проклятие сбудется, вот тогда и попрыгает она!… — Анна встала и вышла из комнаты…
…Маша, дико озираясь по сторонам, шла по улице, то и дело оскальзываясь на льду, утопая в сугробах и зачерпывая снег короткими ботиночками.
-Эй! – услышала она чей-то окрик за спиной. –Эй, погоди!
Обернулась. За ней гнал лошадь Арсений.
Маша сжалась, ожидая, что купеческий кучер прямо здесь, на улице, изобьет ее плетью, но тот лишь быстро спрыгнул на землю и, взяв девчонкину ладонь, сунул туда несколько монет.
-На, вот. На ночлег тебе. Ты… — он хотел еще что-то сказать, да только махнул рукой и ускакал обратно.
-А не Арсений ли выкрал те драгоценности? – мелькнула искрой мысль. Но Маша только покачала головой. Этого мужчину она знала давно, в его честности нельзя было усомниться ни под каким видом!…
…Ночлежек тогда в Москве было премножество. Комнаты, углы, места под кроватями, у подоконников, на лестницах и в подвалах сдавались нищим за умеренную плату. Еще за несколько копеек можно было получить супа, а ночью, лежа в неприятном соседстве с клопами, дыша одним воздухом с пьянчугами и душегубцами, бояться шелохнуться, чтобы кого-нибудь не задеть…
Скоро Маша, истратив все деньги, что дал Арсений, попыталась устроиться на работу. Но ее не брали ни швеей, ни прислугой, ни посудомойкой в трактиры. Как будто клеймо воровки ярким, алым крестом сияло на ее лбу.
-Ты что тут стоишь? А ну плати за место! – накинулись как-то на нее бабы в черных одеждах на ступеньках церкви.
-Да какое место? Я просто тут стою, устала! – Маша хотела, было, растолкать обступивших ее женщин и уйти, но те не пустили.
-А что руку тянешь?! Подаяния просить пришла? Законов не знаешь? – шипели «богомолки» со всех сторон.
-Погодите, да вы посмотрите на нее! – сказала вдруг одна. – Бледная вся, дрожит. Ты давно странствуешь?
Маша молча кивнула.
-И кушать, наверное, хочешь?
Кивнула опять.
-Ну, хлебушек нужно заработать. У нас как раз Павлинка-то на сносях, того гляди, разродится, надо человека найти, кто за нее встанет. Ты пойдешь? – ткнула собеседница в Машу пальцем.
-Куда? – растерянно спросила девушка.
-К нам в артель. Работать будешь, людям весточку со святых мест продавать. Сам Господь благословит тебя за это!
Тут же, чтобы Машка не сомневалась, вынули и показали ей стеклянную банку с плещущейся внутри прозрачной, стылой водой, землицей трясли, какие-то обрезки показывали, мол, с плащаницы Святого…
А потом дали хлеба и, глядя, как Мария, грязными, черными руками жадно засовывает угощение себе в рот, приговаривали:
-Сам Господь послал нас тебе, чтобы спасти от смерти неминуемой! Пойдем с нами, пойдем!
Скоро Мария окончательно прибилась к группе «профессиональных» нищих, выдержала «экзамен», научившись уверенно лгать и подобострастно склонять голову набок. Новые хозяева обрядили девчонку в черное, до полу, платье, на голову приказали повязать платок, а в руки сунули котомку с какими-то склянками да пузырьками.
Теперь, уверяя прохожих, что она паломница по святым местам, Мария должна была продавать «святую воду», коробочки «земли иорданской», всучивать разиням щепки и гвоздики якобы с Креста Господня.
Сначала Маша и правда верила, что товар ее свят и несет в себе целебные силы, но потом, зайдя однажды на пустырь, что раскинулся за ночлежкой, где обычно обитали «паломники», увидела, как женщины раскапывают палками землю и набирают ее в коробочки, а другие разливают талую воду по пузырькам.
-Что замерла, родимая! – кто-то ткнул Машу в спину. – А ты думала, как? …
Девчонка, выросшая при богатом доме, всегда при барыне да ее родственницах, широко распахнула глаза и оглянулась на говорившего.
-Чего вылупилась? – подмигнул ей главарь. – Есть хочешь, давай, палку в руки и копай. На себя сама заработай!…
…Товар шел хорошо. То ли Машина худоба и жалкий, дрожащий голос вселяли уверенность в правоте ее слов, то ли клиенты попадались столь наивные и простоватые, но доход был приличный.
Сначала Марии было противно, но потом, увидев как-то в толпе Никиту, который смеясь и скалясь, говорил о чем-то с друзьями, а они гоготали в ответ, она вдруг огляделась, и показалось ей, что все вокруг такие же, как он, лживые, прожигающие деньги богачи.
Маша тогда поймала его взгляд, полный презрения и высокомерия, кивнула, словно здороваясь, а Никита как-то вдруг отшатнулся, цепляясь за друзей и быстро скрывшись в толпе.
-Что? Видать, не понравилась? – спросила ее соседка. – А они все такие, богатые-то эти! Все, как один, лицемеры. Не обращай внимание!
И Маша, действительно, перестала обращать внимание на свои грехи, решив, что этим просто мстит всем толпящимся перед ней покупателям за саму их сущность…
…Незадолго до Прощеного воскресенья, когда народ уже отгулял Масленицу и готовился к Великому посту, наевшись до отвала блинов и меду, когда в церквях готовились служить большую литургию, когда впереди было семь недель постной пищи и отторжения веселья, Анна Всеволодовна испуганно смотрела в окно.
Арсений вел по двору Никиту, а тот, словно кукла, повис на его руках, едва-едва шевеля ногами.
-Что? Что случилось!? – Анна выскочила на крыльцо.- Никитушка! Родненький! Упал? Покалечили мальчика?!
Она хваталась за сердце, потом всплескивала руками, причитала, охала, наблюдая, как Арсений подводит парня к дому.
-Да ничего, мам, ничего, что-то только руки не слушаются. Слабые какие-то стали. Не пойму, что со мной! – Никита пытался улыбнуться, но выходила только жалкая гримаса.
Кучер втащил его в дом и, как велела Анна Всеволодовна, уложил на кровать. Слуга хотел, было, выпрямиться, да задержался и, прижавшись горячими губами к уху парня, прошептал:
-А ты вспомни, что тетка говорила! Сбылось проклятие-то, сбылось!
Никита вскинулся, было, да Арсений снова рывком уложил его на кровать, кивнул Анне Всеволодовне и вышел.
-Я пойду лошадь его распрягу, умаялась бедная!…
…Руки Никиты Акимова отнялись, стали какими-то тонкими, дряблыми, как будто и правда, высыхали день за днем.
Анна Всеволодовна приглашала врачей, знахарей, каких-то старух, что рекомендованы были знакомыми как мастерицы заговоров и колдовства, ходила в церковь каждое утро, ходила пешком, поддерживаемая под руку прислугой, ставила там свечу за здравие сына, тихо стояла у икон, шепча молитвы одними губами…
-Ничего, Никитушка, ничего! Бог милостив, Он наши молитвы услышит, найдем мы путь к исцелению. Я вот слышала, Святую воду продают монашки-поломницы, надо сходить, купить. Вдруг поможет?…
Снарядили Арсения. Тот, помявшись, согласился, но усмехнулся, мол, зря ваши старания, барыня, зря…
…Толпа зевак обступила лотошниц в черных рясах. Те, смиренно потупив глаза, нараспев рекламировали свой товар, обещая исцеление от всех хворей и Божью защиту навек.
Арсений прислушался, потом, как будто случайно, подошел к самой молодой монашке и вдруг осторожно взял ее за руку.
-Маша?
Женщина вздрогнула, отшатнулась.
Стало стыдно за свой обман, за то, кем и чем она стала, как бесстыдно втюхивает простакам бесполезную грязь, как уверенно выговаривает все причитания, коим научили «старшие».
Кучер замешкался, а потом, вздохнув, тихо сказал:
-Ничего, Маша, ничего. Каждый зарабатывает, как может. Все лучше, чем в публичном доме!
Мария залилась краской, отвернулась. Да, там она еще не была, Бог, наверное, миловал…
-Сколько твоя Святая вода стоит? – меж тем, громко продолжил Арсений. – Мне для барина молодого нужно. Совсем расхворался.
Маша назвала цену и добавила:
-Коль верит барин ваш в целебные свойства водицы моей, то, так и быть, принесу сама. В Прощеное воскресенье ждите. Утром приду, помолимся с барином вашим, поговорим…
Арсений покачал головой, потирая подбородок, а потом, махнув рукой, кивнул в знак согласия, наклонился и горячо зашептал :
-Сбывается проклятие тетки, как есть, сбывается! Никита и взял те украшения… Ты прости меня, не заступился я за тебя, Машенька, испугался. Теперь сам себя корю…
Маша нахмурилась, потом отстранилась.
-Ну, мил человек, — сказала она громко. — Коль подходит тебе моё условие, то плати половину сейчас, а вторую, как приду к вам. А так, как говорится, Бог простит…
Мужчина послушно отсчитал монеты. Товарки, широко распахнув глаза, следили, как деньги ложатся в грязную Машину ладошку, как потом ныряет она в складки своей одежды, нащупывая кошелек.
-Ждем тебя, очень ждем! – Арсений кивнул в знак прощания. – И барыня, Анна Всеволодовна, ждать будет!
Он ушел, а Маша еще долго провожала его взглядом.
-Делись! – подскочили к ней товарки. – Столько денег, давай нам!
-Погодите, вот схожу к ним скоро, будут у нас деньги, а эти, — она ткнула рукой на свои карманы, — мои. Только посмейте отнять, никакая Святая вода вам не поможет!
Кто-то усмехнулся, но, увидев горящие злобой Машины глаза, тут же отвернулся…
…-Проходи, Божья дочка, проходи! – сама Анна Всеволодовна, в строгом, черном платке и скромном платье, встречала монашку на крыльце. – Уж, ждем тебя, надеемся!
Маша прошла в дом, огляделась.
-Вот сюда. Прошу тебя, сюда! – Аня вела гостью на второй этаж, к Никите в комнату.
-Заболел мой сыночек, руки не двигаются. Ничего не помогает, скольких врачей приглашали. Помолись за нас, добрая душа, попроси Бога… — шептала Анна, кончиками пальцев прикасаясь к одежде Марии.
Никита, повернув голову к двери и разглядев вошедшую, замер, вжавшись в кровать. Его лицо мигом побледнело, дыхание стало каким-то мелким, дробным, словно заяц барабанил по пню и никак не мог остановиться.
-Ты? Кто тебя пустил сюда?! Мама, вы, что, не узнали эту женщину?! – залепетал, задыхаясь, больной.
-Нет, ты успокойся, ты ляг,- мать гладила сына по голове, стараясь уложить на подушки.
-Это же Машка, что обокрала вашу сестру! Это она, злыдня!
Маша улыбнулась.
-Да, теперь я такая. Ворую, обманываю честных, глупых людей. Вроде вас. А могла бы верно служить Анне Всеволодовне, могла бы заплетать ей на ночь косу, развешивать платья, подавать чай, так, как она любит, с кусочком яблочной дольки да щепоткой мяты. Могла бы, но…
Анна Всеволодовна во все глаза смотрела на гостью.
-Узнала,- довольно кивнула сама себе Маша. – Вот и хорошо.
-Пришла я, как и обещала, да только вот товар мой не поможет.
-Как так? Обманщица ты?
-Как и ваш сын, — Маша смело посмотрела на Никиту. – Может, расскажете матушке, как проигрались тогда в карты, как пригрозили вам расправой, если не вернете долг. И вы зашли ночью к тетке своей, Ольге Всеволодовне, забрали украшения, а все свалили на меня. Да только тетя ваша на язык остра, метко запустила проклятие. Теперь не отвертитесь!
Анна Всеволодовна отшатнулась.
-Никита… Что она говорит, Никита?! Почему она это говорит?
Но больной только молчал, отворотив взгляд в сторону.
-Что ты молчишь? Ты взял те украшения? Говори!
Мать с невиданной для нее силой схватила мужчину за рубашку и затрясла его, да так, что голова его заболталась, как у тряпичной куклы.
-Ну, я! А что, что теперь?! Долг мне надо было отдать, понимаешь? Иначе не жить мне, проигрался я сильно. Ты бы все равно денег не дала, ты скупая старуха, куда уж тебе понять меня, мою жизнь! Ты за свечку удавишься. А у твоей сестры этих побрякушек целые сундуки, что ей?…
Он хотел еще что-то сказать, но Анна Всеволодовна размахнулась и дала ему пощечину, потом, вся трясясь, ушла к себе.
Никита, откинувшись назад, смотрел на Марию.
-Довольна? Получила, зачем пришла? – процедил он сквозь зубы. – Ты тоже лживая монашка, воровка и есть! Гони ее, Арсений, в шею! Гони!
-Нет уж. Если Анна Всеволодовна прикажет, тогда… А вы бы помолчали!
Никита в бешенстве вскочил, желая расправиться со слугой, но руки не слушались его. Так и завалился обратно…
Утро Прощеного воскресенья собрало всех домочадцев перед хозяйкой. Сначала просили прощения слуги, дворовые, потом родственники.
…-Прости меня, матушка! – шептали тихо губы. Больного держали на весу, перед сидящей на стуле купчихой.
-Бог простит! – говорила она заведенную ответную речь. – Бог простит, Никита…
Простила его и Ольга, простила Маша.
Закончилось Прощеное воскресенье, наступил Великий пост…
…К осени Никита почти излечился от своей болезни, поверив однажды в диковинную тогда методику иглоукалывания, но урок усвоил навсегда…
Только Маша так и не осталась у Акимовых, ушла по рекомендации Анны Всеволодовны в ткачихи, и потом, встречая бывшую хозяйку на улице, кивала ей, как равная равной, иногда заходила в гости, смущая Никиту своим долгим, тяжелым взглядом…
