Ей много лет. И она понимает, что всё, путешествие заканчивается. Жалела себя, конечно. И это свойственно человеку. Даже если надоело, даже если устал, тогда, конечно, говоришь, что конца ждешь. Но это все равно «работа на публику». Потому что внутри, в том, что называется «я», есть надежда. Пока живешь, она всегда есть. А людям, которые рядом, что угодно можно сказать.
Можно, конечно, сказать, что всё надоело. И что ты устал. И ты ждешь конца. Можно сказать. Может, для того, чтобы тебя немного пожалели. Чтобы испытали сочувствие. К тебе. А что в этом плохого? В этом ничего плохого нет. Человеку трудно без сочувствия.
И она часто говорила своей пожилой дочери, что безумно устала. И у нее все родные и знакомые — ее поколения – ушли. И она устала от одиночества. Говорила и тайком заглядывала в глаза дочери: что она чувствует?
И перечисляла всех ушедших по именам. И называла год ухода. И возраст ушедшего — родных и знакомых. Ее поколения. Поколения, которого нет.
А еще она любила говорить дочери, как у нее сильно болят ноги. По квартире походит чуточку – и болят. Иногда и уснуть невозможно. Скажет – и тихонечко в глаза дочери заглядывает. Хочется, чтобы пожалели. Посочувствовали.
Дочь молчит и вздыхает. А что она скажет? Ей самой лет немало. И, наверное, она уже сама нуждается в сочувствии. Только матери больше лет. Значит, и сочувствия больше надо.
Посидит немного на диване. И скажет, что таблетки перестали помогать. Дочь, наконец, подхватывает разговор. Предлагает купить другие.
Старая мать рада дочери, что та пришла. И рассказывает, что в их подъезде все жители сменились. Старики поумирали. Она одна осталась. Молодежи в подъезде много. И она уже никого не знает.
Дочь кивает головой. Ей явно сказать нечего.
Мать помолчала. Продолжила, что раньше она в это самое время уже окучивала картошку. Одна почти целое поле. Потому что семья большая – всем есть надо. А сейчас по квартире с трудом ходит.
Все темы только об одном: годы убежали. Раньше она была молодой и сильной, а стала старой и немощной. А дочь все молчит. Хоть бы словечко сказала. Сказала, что мне тебя, мама, жалко. Что я тебе сочувствую. Но нет, не говорит. Вздыхает тихонько и тайком смотрит на часы.
Мать просит купить пакет молока для каши. Дочь берет деньги, пакет и уходит в магазин. Рядом с зеркалом лежит сумка, с которой она пришла. Сумка почему-то открыта.
Мать присмотрелась. Видит, выглядывают листы с каким-то текстом. Что-то распечатано. Нехорошо чужое смотреть. Но это же дочь. А она не чужая. Ничего, нет греха, если посмотреть.
Надела очки, вытащила листочки. А это какое-то интервью. Доктора спрашивают, и он дает советы.
Первый вопрос: как поддержать старого умирающего человека? Какими словами? Что ему говорить? И совет. Второй вопрос: а если старому человеку еще пожить хочется, а он помирает, то как поддержать в нем уверенность, что он, старый, еще немного поживает? И ответ.
Таких вопросов и ответов, наверное, пять или шесть. Мать сунула листочки в сумку. Села на диван, будто ничего не произошло.
Пришла дочь из магазина. Положила пакет с молоком в холодильник. Села на диван. Молчит.
А мать подумала: да, значит, к моей кончине готовится. Всё ясно. Ее понять можно.
И спросила: «Как ты думаешь, мне хватит двух вилков капусты для засолки? Я же немного трачу. Так, пару ложек для щей».
И про другое: вот пенсию получу. Немного денег отложу. К новому году хорошо бы в прихожей линолеум поменять, на этот смотреть невозможно. Да и запнуться можно.
Через пять минут: «Скажи зятю, пусть меня в церковь свозит. Хочу за упокой всем поставить. Ты ему скажи».
Вот еще: помирать! Не дождетесь! Я еще и капусту посолю, и линолеум поменяю – найму, мне поменяют. И в церковь ездить буду – свечки за упокой ставить. И по квартире ходить буду. Ничего, что ноги болят. Поболят — и перестанут. Вот еще – помирать! Не дождетесь!
