Малыш долго не мог заснуть. Реснички склеивались, словно смазанные мёдом, но он снова и снова открывал глазки. Его тревожила тонкая полоcка света под закрытой дверью спальни родителей. Обычно в это время там уже было темно, а мама читала очередную книгу, удобно устроившись в большом мягком кресле в зале. Но сегодня она всё ходит и ходит по своей комнате: её шаги слышны то возле двери, то возле окна. Сашка даже представил, как колышется её длинная синяя юбка с жёлтой каёмкой по низу.
— Это солнечная дорожка, — вчера говорила мать четырёхлетнему сыну. – У неё нет начала и конца. Смотри! — Она брала руку ребёнка и долго водила ею по золотистому краю.
Мальчик решил пойти к маме, и вот уже его босые ножки коснулись пола. Он подошёл к двери, приоткрыл её и увидел, что мама надела теплую кофту и собралась уходить.
Она взглянула на него, и её глаза показались ему чернее, чем они были на самом деле.
— Мама!
— Молчи, – прошептала она, приложив палец к губам, и прошла мимо него, а бесконечная жёлтая дорожка вилась возле её ног.
Сашка снова лёг, но сон прошёл окончательно. Он ждал маму.
Может быть, она пошла посмотреть на звёзды? Мама часто рассказывала ему о них. Они любили лежать вдвоём на широком топчане во дворе и смотреть в тёмно-синее покрывало неба, проколотое звёздами. Мама брала толстый плед, один конец которого расстилала, а другим они укрывались, и, прижавшись к друг другу, долго разговаривали. Малыш вдыхал её запах и думал, что так пахнут звёзды.
— Это Большая Медведица, — показывала она, держа его ладошку в своей.
— Мама, где? Где ушки и хвост? Это же похоже на ковш.
— Да, мой сладкий. Зачерпнёшь им в жаркий день студёной воды из небесной реки, выпьешь, и она поведает тебе свои секреты.
— Правда?! – изумлялся малыш. Он закрывал глаза, летел к небу, пил волшебную воду, слушал тихий шёпот звезд и не чувствовал, как мама уносила его в дом, укладывала в кровать, шептала: «Мой любимый звездочет».
Но почему же сейчас она не захотела взять его с собой?!
Сашке стало страшно. И он громко закричал:
— Мама!!!
На соседней кроватке проснулась его пятилетняя сестра Оля, легла к нему и стала успокаивать:
— Сашка, не плачь! Мама скоро придёт. Я её поищу, а ты пока посмотри, какая красивая паутинка около маминой двери.
Между тёмной и светлой комнатами мальчик увидел овальную сеточку, похожую на одуванчик. Сашка уже собрался подойти поближе; он любил паучков и мог долго смотреть, как они ткут замысловатый рисунок, пряча невидимые ниточки под брюшком, чтобы никто не мог найти начало и распутать их лабиринты. Но в комнату с плачем вбежала сестра: «Мамы нигде нет! Это я виновата… Это из-за меня мама ушла. Я сегодня её не слушалась…»
Сашка обхватил Олю тем же движением, каким папа обнимал маму, если она плакала (это нередко бывало, когда она читала книгу, но особенно долго лились её слёзы, если она слушала, как поют дети)
Малыши легли вместе и так уснули, прижавшись к друг другу, ещё долго всхлипывая во сне.
Утром соседи услышали плач детей, узнали, в чём дело, сообщили в соседний поселок деду и бабке. Подняли тревогу, начали поиски. Безуспешно. Куда могла уйти умная и спокойная женщина без вещей и документов, оставив маленьких детей?
Отец малышей в это время находился в Москве, готовился к презентации своей книги, но, получив страшную весть, вернулся.
А в памяти Сашки сохранился образ мамы – воздушный, нечёткий сквозь паутину светлых и тёмных дней его жизни. Долгие годы ему казалось, что она ушла по лунной бесконечной дороге, а их оставила на тёмных тропинках жизни.
2
Наш самолет вылетел с небольшим опозданием. Я с нетерпением смотрела в иллюминатор: когда же появится Волга? Мое волнение передалось женщине, сидевшей рядом со мной:
— Вы боитесь летать? – участливо спросила она.
— Нет, я больше двадцати лет не была здесь. Волнуюсь…
— А я всю жизнь прожила в Волгограде, — заметила женщина. – К родителям?
— Родных у меня здесь уже нет. К друзьям детства и юности, — ответила я, подумав, как банально и скупо звучит вторая фраза. Нет, не так. Здесь осталось то моё «я», которое уже не вернётся. Вот к нему я и еду. Оно здесь, на этой волжской земле, и тянет меня тонкими, но крепкими нитями души ли, сердца ли или всей моей сутью. Оно прочно держит на земле, не даёт споткнуться или сорваться с кручи, не закричать истошно, когда боль душевная тянет и рвёт всё внутри. Оно приходит вместе с воспоминанием ласковых рук бабушки, успокаивает и мягко приговаривает: «Было же тебе хорошо. Было же счастье здесь!» Это золотистое сияние детства греет и воскрешает. И вот уже отпускает сердце, теплеют руки, появляется забытая улыбка. И говорю себе: «Да, я справлюсь. Я сильная. Я нужна детям. В конце концов, я живу – а это самый дорогой подарок, который можно получить».
Моя соседка замолчала, видимо, почувствовала мои переживания…
В зале ожидания ко мне подходит высокий улыбающийся мужчина. Сашка?! Какой красивый! Где тот мальчишка с пропылёнными вихрами и грустными глазами? И лишь когда он произнёс: «Верочка, радость моя…», а его картавое «р» вместе с тёплыми губами прикоснулось к моей щеке, я выдохнула:
— Это ты?
Он улыбнулся, словно подсолнушек повернулся к солнцу (так говорила моя бабушка):
— Это мы.
Я провожу рукой по его волосам:
— Где твой непокорный вихор на макушке?
— Верочка, где твои длинные косы ниже пояса? – Он снова обнимает меня, и я прижимаюсь к нему, пытаясь забыть всё и вернуться в воздушную безмятежность моего прошлого.
К нам подходит темноволосая красивая девушка лет двадцати.
– Это моя дочь Вера, — знакомит он нас.
Я обнимаю свою тёзку:
— Две Веры.
— Нет, — смеётся Сашка. — Три Веры. У меня же мама тоже Вера.
Я удивлена. Ничего не понимаю. Точно помню, что его мама — Ирина. Мне не терпится спросить, но не знаю, как это сделать.
Мы вышли из здания, и я жадно впитываю родной степной воздух, подставляю лицо жаркому сентябрьскому солнцу. Ни облачка! Светлый путь в светлое прошлое.
Ветер приподнял мои волосы с плеч и поиграл ими. Часть листьев большого клёна показала свою изнанку (она оказалась гораздо светлее), и теперь дерево преобразилось: к привычному цвету зеленой листвы добавились мазки серебристого. Так и у меня, думала я, подул шквал неожиданных перемен, и жизнь приобрела иные оттенки: небесный мастер, мой Создатель, на тёмный фон широкой кистью стал наносить слой светлой краски, сквозь которую еще проглядывали те, старые, но всё меньше и меньше – словно они впитывались в холст, как основа, как прочная грунтовка, сохраняющая картину от разрушения и от проникновения ненужных красок на обратную сторону создаваемой Им моей новой жизни…
Мы с Сашкой садимся сзади, дочь — за руль. «Так вам удобнее будет общаться», – улыбается Вера.
Боже, какие у неё глаза! Тёмно-сливовые, с мягким блеском и глубиной ночного озера, ресницы в пол-лица, а изгиб чёрных бровей над ними – идеальная линия древнего восточного писца.
Начинается вечное : «А помнишь?..» Да, Сашка, хочу помнить только детство, но есть ещё та память, когда сердце разлетается на осколки. Или эти осколки сидят во мне, как у дедушки после войны? Неловко двинешься — болит.
— Сашка, ты не забыл, как я с тобой дралась? Бабушка говорила про меня: «Тихоня, а если её обидят, спуску не даст». Но ты меня не обижал, помогал, защищал, но иногда задирал, злил меня . Скажешь что-нибудь – и убежишь.
— А мне нравилось, что ты за мной бегаешь. Догонишь и кулачками стучишь по моей спине, — довольно смеётся Сашка.
Я вспомнила, как однажды Сашка из-за забора, который разделял наши дворы, крикнул:
— Верочка, хочешь, я научу тебя летать?
— Как? Давай! – радуюсь я и лезу к нему через дырку в заборе.
И вот мы с ним разбегаемся, машем руками, но ничего не получается. Потом прыгаем с лавочки, стараясь побольше продержаться в воздухе и полететь. Нет, не летим. Сашка приносит старый зонт. Может быть, с ним получится? Мы верим, что вот-вот станем невесомыми и полетим, как пушинки одуванчика ….
За разговорами и смехом не заметили, как приехали. Вот он, наш посёлок, наша Московская улица. Сердце забилось. Все знают это трогательное чувство возвращения в детские места. Но почему улица такая узкая? Она же была широкая! Дома на своих местах, как и прежде. Ни один не снесли, но и новых нет. Отремонтированные, но те же самые. Поселок за десятилетия не стал богаче, а, значит, жизнь людей мало изменилась.
— Сашка, я могу с закрытыми глазами здесь пройти, я помню всё. .. Я хочу зайти в мой дом. Нас пустят?
Сашка звонит в дверь. Я волнуюсь, как перед первым свиданием.
Снаружи наш дом обложили кирпичом, и внутри всё иначе: модные обои на стенах, современная мебель, светильники в стиле модерн. Иные запахи встретили меня…. Но где-то в том углу, где у нас была печь, словно дрогнули тени, метнулись ко мне, послышалось дедушкино кряхтенье, запахло бабушкиными пирожками….
Сашка вытер мои слёзы, как всегда делал в детстве, и мы вышли на улицу.
— Верочка, завтра с утра поедем к твоему дедушке.
— Да, — снова плачу я. — Он один из нашей семьи остался лежать в этих волжских степях. Бабушка, его любимая Мария, далеко от него, в сибирской земле…
Мы возвращаемся к Сашке. Я так хорошо знала этот дом! И мне нравилась Ирина, мать Сашки. (Но почему он сказал, что имя его мамы – Вера?)
Комнаты изменились. Вместо дощатого пола – паркет; в гостиной — узбекский ковёр, в середине которого клумба из нескольких восьмиугольников, кромка ковра украшена звёздами; кухня отделана молочным кафелем; и только круглый стол, кажется, старый, но поблескивает свежим лаком. В шкафчике для посуды среди белых тарелок и чашек замечаю расписные пиалы и круглое узбекское блюдо. Удивлена, но молчу.
В зале на стене большое свадебное фото: мой Сашка и красавица-узбечка.
— Как её имя? Где она?
— Это моя Замира. Она и мамы уехали к родственникам в Узбекистан. Мы с дочкой присоединимся к ним через несколько дней.
— Мамы?! – не сдерживая удивления, спрашиваю я.
— Верочка, давай об этом позже, — загадочно улыбается Сашка.
Он ведёт меня в свою мастерскую. Я горжусь тем, что мой друг детства стал художником и его картины украшают галереи многих городов.
Мольберт, разного размера кисти, баночки и тюбики, рамы, холсты в большой коробке и, главное, — картины. Я хочу посмотреть, над чем он сейчас работает.
— Подожди, — останавливает он меня, подходит к стене, снимает одну из картин, протягивает мне. — А эту я хочу подарить тебе.
На ней — девочка лет семи, сидящая на траве возле яблони. Я узнаю себя. Солнечные лучи касаются плеча, белого воздушного платья, гладят длинную тёмную косу. Девочка смотрит… Да, именно так я смотрела в детстве на Сашку. Теперь я понимаю, что он видел в моём взгляде и передал на картине.
В уголке дата – он написал её двадцать лет назад.
Я обнимаю моего друга… Он гладит меня по спине – и я понимаю, что этого тепла его ладоней мне и не хватало всю жизнь…
— Пойдём, Саша, Верочка ждёт нас.
Мы садимся ужинать на веранде. Тонкая нить заката медленно уступала место мягкой ткани сливового неба. Сумерки подошли и неслышно встали на границе, боясь исчезнуть в свете ярких ламп по периметру веранды. Тогда они попытались сгуститься до темноты в саду, но не получалось – луна начала подсвечивать деревья и теснить их к забору.
Верочка немного посидела с нами, потом встала, набросила на плечи широкий шарф:
— Пап, я ушла, — целует макушку отца, машет мне рукой и убегает туда, где уже слышны молодые голоса.
3
Много лет Сашке снился сон, как мама покидает его и на облаке летит к звёздам, а он бежит за ней, пытаясь схватиться за побледневшую лунную дорожку на её платье. Он тянулся к ней ручками – и просыпался, всё еще чувствуя на щеке ласковое прикосновение.
— Мамочка, — шептал он. — Мамочка…
Постепенно лицо мамы в рассеянном свете воспоминаний становилось нечётким, образ её приобретал невесомость и кружил, словно пёрышко в туманном воздухе…
Ирина появилась у них через два года после исчезновения мамы. Они с сестрой её полюбили. Ирину я и увидела, когда в пятилетнем возрасте мы приехала в этот посёлок из Пятигорска.
— После ухода мамы отец сразу стал седым, постарел, больше не написал ни одной книги, – ты же знаешь, он учёный, физик. — Сашка говорит тихо и медленно, ему нелегко вспоминать те годы. — Спасибо Ирине. Её любовь давала ему силы. Некоторое время. Отец умер, когда мне было шестнадцать. До последнего дня он искал маму, писал во все организации, которые могли помочь. Увы… Я не мог поверить в то, что её нет на свете. Я чувствовал, что мама где-то рядом. Знаешь, Верочка, я даже ходил к экстрасенсам. Они говорили, что она жива, но не может вернуться домой: она не помнит, где её дом, и бродит в поисках утраченной семьи. На просьбу указать, где она, отвечали: «В городе возле реки, где высокая трава, возле дома с желтыми дорожками во дворе». Где же искать этот дом? Понятное дело, экстрасенсы, — Сашка протягивает мне чашку с горячим чаем, и я глажу его по руке:
— Саша, ты говорил, что твои мамы уехали в Узбекистан. Что это значит?
Он улыбнулся:
— Мама Ира и мама Вера.
— Так твоя мама нашлась?! – обрадовалась я.
— Не знаю, — как-то странно произнес он.
— Но ты же сейчас сказал: «И мама Вера».
— Вскоре после нашей свадьбы подруга Замиры гостила у нас и почему-то вспомнила о женщине в их городке, в Камышине. Бедняжка бродила по городу, многие ей помогали, но она ни у кого не оставалась долго, а в этой семье, родственников подруги, живёт уже который год.
Она спокойна и тиха, но не может долго находиться дома: в любую погоду ходит по улицам, бросается ко всем маленьким детям, обнимает их, плачет, и родители в испуге уводят их подальше. Но малыши не боятся её, они чувствуют странную любовь этой женщины.
Как-то одна девочка вырвала руку у няни и побежала к женщине, погладила её склонённую голову, и та горько заплакала. Вера, когда я это услышал, сердце моё дрогнуло. Я спросил, как имя женщины, и узнал, что кто-то из горожан назвал её Надеждой, а она приняла его.
— И ты решил посмотреть на неё, — уверенно сказала я.
— Да, Верочка, мы с Замирой поехали в этот город. Я волновался: вдруг это всё-таки моя мама? Ранним утром мы пришли в дом на окраине. Из калитки вышла женщина, и у меня сердце будто выскочило из груди. Она? Волосы седы и собраны в косу. Лицо приятное, но тусклая кожа и скорбное выражение губ делали его старше, чем возраст, в котором сейчас была бы моя мама. Я с ужасом вдруг осознал, что не могу вспомнить лица моей мамы. У меня была её студенческая фотография, но в тот день, когда она пропала, ей было тридцать пять, и моё воспоминание не совпадало с лицом юной мамы. — Он долго молчал. Я тоже. Не хотела его торопить. Я понимала моего Сашку.
— Июльское утро было жарким, а на Надежде был широкий жёлтый шарф. И я вспомнил кайму на платье мамы: без начала и конца.
Замира подошла, обняла женщину и мягко вернула её в дом. И та не воспротивилась. Женщина смотрела на меня сначала пугливо, потом её взгляд всё дольше задерживался на мне. Я заговорил с ней. Но она не отвечала. Верочка, я не мог наверняка сказать, моя ли это мама.
На следующий день нам надо было возвращаться домой. Я пригласил Надежду погостить у нас. И, к моей радости, она согласилась.
Так она и осталась у нас. С Ириной они живут дружно, как две подруги. Знаешь, спустя какое-то время я назвал её Верой – и она отозвалась с улыбкой. А когда родилась внучка Верочка, то не отходила от неё весь день, а ночью при первых звуках плача бежала к нам в комнату, брала малышку на руки, и та сразу успокаивалась.
Так у меня оказалось две мамы.
Когда дочка подросла, бабушка Вера стала рассказывать ей сказки и истории. И однажды я услышал, как она говорила про звёзды…
4
Время близилось к полуночи. Вернулась Верочка. Я любовалась девушкой и находила в её восточном облике черты Сашки: озорно блеснули глаза – взгляд мальчишки из моего детства; улыбнулась – и правая сторона губ оказалась выше левой, а ямочки на щеках, как у Сашки, появились и тут же исчезли.
— С кем гуляла, дочурка? – в интонации Сашки я почувствовала беспокойство.
— Пап, я уже взрослая, мне девятнадцать. И вообще-то ты меня удочерил, — озорно засмеялась она.
Я удивленно смотрю на Сашку. Верочка смеётся, обнимает отца и успокаивает меня:
— Нет-нет, это мой родной папуля. Тётя Вера, он вам расскажет, почему я так говорю.
— О, это длинная история. О ней потом, — тоже улыбается Сашка. — А то моя подруга уже и диктофон включила. Не смущайся, Вера, мне нравятся твои книги. Я всё расскажу завтра. Хорошо? А то ты не выспишься.
Прилетел запах спелых яблок.
— Саш, я хочу сорвать яблоко.
— Пойдем, — берёт он меня за руку.
Мы шагнули из света в темноту сада, словно пересекли черту между двумя мирами. За секунду изменилось всё: мысли, ощущения, настроение. Ночь — самая опытная колдунья, она умеет обострить чувства. И только луне не страшны её чары. Она охраняет тишину. Но иногда допускает непослушание. Вот и сейчас еле дыша скользнул редкий сухой лист с дерева и, прошептав что-то грустное, затих на влажной траве.Громко квакнула лягушка. Хрустнула ветка. Прошуршал потревоженный мышонок — его испугал ветерок, заговоривший с листьями клёна, некоторые из которых уже пламенели медно-красным, словно бумажные фонарики, оставшиеся после детского праздника.
Полная луна смотрела на нас сквозь паутину переплетённых ветвей.
Заволновались листья высокого дерева, на котором высветились яблоки, похожие на новогодние шары.
И я вспомнила мою яблоньку и домик, устроенный под ней.
Её ветви склоняются до земли, и нас с Наташей под ней почти не видно. Мы приносим кукол (у меня деревянная – дедушка сделал из досточек, а бабушка обшила ватой и лоскутками, а у Наташи настоящая, но какая-то старая, поцарапанная) и маленькие тарелочки с едой. Устраиваем обед, потом лежим и разговариваем.
А Сашка стоит около забора, смотрит на нас и жалобно просит: «Пустите». Синие глаза, белёсые брови, соломенные волосы, короткие штанишки – видны сухие болячки на коленях, босые ноги. Мне его жалко и я уже хочу крикнуть: «Иди к нам!» Но Наташа строго произносит: «Мы с мальчишками не играем, еще начнут драться». Тогда я иду к забору:
— Саш, а что у тебя в руке?
— Сашка, вечно ты со своими жуками! – испуганно кричит Наташа.
— Это не жук, а паук, — отвечает ей мой друг. — Они хорошие, плетут паутину, чтобы ничего не забыть. Так говорит моя мама.
Бабушка приносит нам пирожки. Мы едим и смеёмся. Бабушка, пригладив Сашкин вихор, почему-то горестно качает головой…
Сашка срывает мне яблоки, и мы возвращаемся к дому.
Справа от веранды ветви рябины в свете луны, словно письмена древнего Хорезма на шёлке травы, которые нам разгадать не под силу. Но они манят своими причудливыми изгибами…
— О чем задумалась, Верочка? – Саша укрывает меня большой тёплой шалью.
— Хочется узнать, как ты познакомился с Замирой. Помню, Саша, помню, об этом завтра.
— Верочка, но и ты мне не ответила, как живёшь. Расскажи всё.
— Завтра, Саша, завтра, — повторяю я его слова, не желая, чтобы моё светлое настроение пересекло линию и вернулось в темноту.
И мы одновременно посмотрели в сторону сада. Яблони светились в лунном свете, словно декорации в театре. Звенящая песенка запоздалой в своем выступлении цикады прервалась на тонкой ноте. Сильнее запахло спелыми яблоками, медовыми грушами и звёздами. Думаете не могут пахнуть звёзды? Ошибаетесь…
— А помнишь, вы не пустили меня под дерево? А мне так хотелось в ваш уютный домик, — улыбается Сашка. — Я каждую минуту хотел быть с тобой. Твой дедушка, завидев меня, говорил: «Вот и жаних идёт». Мне так не нравилось его шутливое «жаних». Я представлял тебя рядом с собой, что мы, как в сказке, в свадебных нарядах. Я ждал, когда мы вырастем… Но ты уехала…
Я ничего не ответила. Саша обнял меня за плечи, помогая подняться с кресла:
— А теперь спать. Остальное мы расскажем друг другу завтра…
Я распахнула шторы, впустила луну, которая пыталась пробиться сквозь плотную ткань, и стала смотреть, немного прикрывая глаза, на светлую дорожку, которая образовалась от неё ко мне. Она меня звала куда-то…
Странно, но время здесь обрело иную реальность и, казалось, к его замедленной текучести прибавилось невероятное: запах. Оно стало пахнуть.
Последние годы моё время стало колючим, как ёжик, и пробегало быстро, подгоняемое моим желанием забыть неприятные моменты, оставить их на прошлой стороне временного графика и начертить другой, с новыми координатами.
Будущее манило иллюзорной надеждой, а потом отбрасывало к реальности.
А здесь всё напряжение последних лет сползло на землю, как невидимая паутина, которая хотела меня заземлить и дать возможность душе и телу дышать.
И, верно, душа раскрылась, тело расслабилось, сливаясь с мягкостью кровати, шелковистостью окутывающего со всех сторон воздуха волжской ночи. Я слилась с домом, родным посёлком, со всем миром, который вновь принял меня, своё дитя, и понёс на руках. Куда? Не знаю.
Мне уже снились сны, где я вернулась в своё измерение.
5
Два дня иного течения времени, приятных эмоций и светлых мыслей закончились.
Мы завтракаем на веранде. Солнце пытается пробиться сквозь дымчатое облако. Пахнет ожидаемым дождём. Струями стекаются ароматы зрелого сада, вытесняя робкие флюиды осенних цветов.
Это место на земле, маленький посёлок в волжских степях, дал мне то, что я так долго не могла обрести: покой и понимание причин и следствий всех событий моей жизни.
До приезда сюда ветер времени носил меня, как перекати-поле, что-то пел и подсказывал, а я не понимала его языка. И только этот уголок земли принял родную заблудшую душу и вернул меня на светлую сторону мира. ..
— Саша, ты уверен, что это твоя мама? – мысли об этом не дают мне покоя.
— Верю. Даже не смотря на то, что у неё нет родинки на плече. Когда её искали, отец писал (я читал все копии документов и его писем в разные инстанции): «Родинка на левом плече в форме листика осины». Так вот родинки нет.
Но, Верочка, даже если это не она, я считаю её мамой. Душа моя так решила.
— Да, Саша, ты прав, — мои губы касаются его щеки…
Чемодан я уже собрала, он здесь же, на веранде. Как бы хотелось сложить в него всё то, что я обрела здесь вновь. Но это не материальные вещи. И только сердце мое, как величайшую ценность, сохранит то, что вернулось.
Мы встаём. Я смеюсь:
— Саша, твои любимцы прощаются со мной.
Мы смотрим, как сонный паук на моем чемодане медленно плетёт ажурные нити.
Очень крепки эти тончайшие нити детства и солнечных дорог…
Я обнимаю дорогого мне человека: «Прости, Саша, что я не пустила тебя в мой домик под яблоней»…
…
