— Валя-Валя, Валентина! Иди сюда! Чего застеснялся? Все девицу из себя строишь?!
Мальчишки, облепившие смешную разноцветную избушку на детской площадке, загоготали, и Валентин, стиснув зубы, зашагал быстрее, стараясь не смотреть в их сторону.
Глянешь разок и мало не покажется. Проходили уже! Мама потом опять ахать будет, выпытывая, откуда у него синяк.
А что ей сказать? Что не такой, как надо? Что имя ему дали не такое и вообще воспитывали неправильно? Парни вон все спортом занимаются, а он что? Музыкальная школа да художественная! И все! Сколько раз просил маму отдать его в секцию… Так нет! Охи-ахи и лекции на тему, что не всем надо уметь кулаками махать. Кому-то нужно и искусству служить. Особенно, если талант есть.
Таланта ему было не занимать. Это все учителя говорили. Да и что тут удивительного? С его-то генами? Отец – художник. Дед, в честь которого его, Валентина, назвали, известный скрипач. Куда деваться? Нужно соответствовать. Вот Валентин и старается. Получается, правда, неважно. Или ему так кажется. Мама твердит, что он молодец, но ему этого все равно мало. Сам-то понимает, что не дотягивает до уровня «предков».
Про гены – это не он придумал, а бабушка рассказала. Она у Вали кандидат медицинских наук. Знает об этом все и еще немножко. Правда, всегда твердит, что это пшик да ничего, потому, что человеку никогда не понять в полной мере природу того как он устроен.
Бабушка у Валентина, Маргарита Павловна, очень боевая. Кого хочешь научит как жить надо. Всех, кроме своей невестки, матери Валентина. Тут, как она сама и говорит, «нашла коса на камень».
Маму Валентина Маргарита Павловна никогда не жаловала. Считала, что сын сделал неправильный выбор, ведь на ее взгляд, невестка была глупа как пробка. Почему и как был сделан этот вывод, история умалчивала. Валентин так никогда и не решился спросить у бабушки, почему она так не любит его мать. Это могло окончательно разрушить тот хрупкий мир, которой он себе придумал..
Мама с бабушкой не общалась. Совсем. В последний раз они виделись на похоронах Валиного отца, где бабушка взяла слово и прямым текстом заявила, что все беды идут из семьи. Когда человек свободен – его крылья подрезать некому. Летай себе и твори, не обращая внимания на тех, кто где-то там, внизу, ползает.
Валентин помнит, как тогда напряглась мама. Как ее пальцы стиснули край стола и сухие до этого момента глаза вдруг стали темными и налились слезами. Она вообще редко плакала. По крайней мере, Валентину так казалось. Даже, когда узнала о том, что его отца больше нет, не проронила ни слезинки. Только побелела вся и прошептала:
— Врете…
А потом ушла в свою комнату, впервые заперев ее на ключ и запретила Валентину заходить туда.
— Сынок, мне нужно побыть одной…
Это было неслыханно. Сколько Валентин себя помнил – она всегда была рядом. Он был из тех, кого называю – «маменькин сынок». Отца в его жизни было всего ничего. Он приходил вечером, да и то, не каждый день, падал в старое продавленное кресло, стоявшее в гостиной, и закрывал глаза:
— Как я устал…
Он мог сидеть так часами и Валентин точно знал – не стоит подходить к нему. Поиграть – откажется, на вопросы – не ответит.
Оживлялся отец только тогда, когда мама входила в комнату, неся поднос с нехитрым ужином, и садилась у его ног.
— Ты – моя радость…
За эти слова Валентин готов был простить отцу все что угодно. Была в них какая-то сила, пока еще непонятная, но Валентин чувствовал – великая.
Его воспитывала мама. Следила, чтобы он занимался, вовремя ел и менял носки. А заодно отвечала без оговорок на любой вопрос. Она считала, что нет таких тем, на которые сын не может поговорить с матерью. И до поры до времени Валентин так и делал. Шел к ней за советом и всегда его получал. Но в какой-то момент понял, что не все советы мамы он готов принимать без оговорок.
Камнем преткновения для него стали отношения с бабушкой. Он не мог простить ей сказанного на поминках. Ему казалось, что она сделала то нарочно, чтобы ударить побольнее маму. В свои двенадцать Валентин был достаточно начитан, чтобы знать – неверное и не вовремя брошенное слово способно уничтожить, раздавить человека.
И он бы окончательно разорвал все отношения с бабушкой, если бы мама не заметила его метаний и не вызвала на разговор.
— Сын… Сказанное бабушкой… Это она не обо мне. Точнее, и обо мне, конечно, но ты ее не совсем правильно понял. Она винит себя в том, что лишилась сына так рано. И говорила скорее о себе, чем о нас.
— Почему? Ты так говоришь, чтобы успокоить меня?
— Да. Но не только поэтому. Я хочу, чтобы ты понял – большей боли, чем потеря ребенка, какой бы взрослый он ни был, не существует. Это очень страшно! А уж если ты еще в придачу к этому знаешь, что всю жизнь занималась только собой, карьерой и личной жизнью, а на сына время находила лишь иногда… Чувство вины, понимаешь, Валя? Сильнее, наверное, только любовь бывает. Если человек чувствует свою вину, то он будет либо отрицать, гнать ее от себя, перекладывать на кого-то как может, либо съест себя.
— Ты хочешь сказать, что бабушка чувствует свою вину?
— Да. И потому говорит и делает такие вещи, о которых потом пожалеет. Я не святая, сын. И мне очень обидно слышать от нее подобное. Прощать ее пока я не собираюсь. Человек должен следить за своим языком. Но это только наше с ней, понимаешь? Тебя она всегда любила, и ты это знаешь. А потому, не должен обижаться на нее защищая меня. Я ей чужая. А ты – продолжение ее сына, которого она только что потеряла. Тебе ведь она ничего плохого не говорила?
— Нет… Не знаю… Мам, как мне быть?
— Поддержать ее. Быть рядом. Она никогда тебе не признается, что это ей нужно. А сама смотрела на тебя так, что у меня даже сомнений нет – видела в тебе твоего отца. Так дай ей эту надежду, немного тепла и, возможно, она оттает? Не рви эту связь, не надо. Она и тебе нужна. Мы ведь теперь с тобой совсем одни. Я должна быть уверена, что у тебя есть человек, который поддержит, если случится такая нужда. Я могу ее не любить, но точно знаю, случись что со мной – она тебя никогда не бросит.
— Мама!
— Что, мама? Я должна думать о будущем, сын. Должна… Теперь уже только я, понимаешь?
Не сказать, что он до конца понял, о чем говорила ему мама. А потому решил, что не станет делать того, о чем она просила. Визиты к бабушке сошли почти на нет, а уж о прежних разговорах «по душам» и вовсе говорить не приходилось. Бабушка, конечно, пыталась, но он категорично ставил точку сразу, как только она начинала говорить:
— Мне пора. Много задано.
Она не возражала, но Валентин видел, сколько боли в ее взгляде. Он злился на себя, на нее, но ничего не мог с собой поделать. Простить ей сказанное было выше его сил.
Мама о его метаниях, конечно, знала. Не пыталась снова поговорить, как-то направить. Ждала. Дала время на то, чтобы он разобрался в себе. Он пытался, но получалось как-то не очень…
Дверь подъезда хлопнула и Валентин поднял голову. Мурашки табунами пробежали от макушки до пят, и он посторонился, пропуская Олю Самсонову, которая мелькнула мимо, не остановившись даже на мгновение, а лишь легонько кивнув в ответ на его робкое: «Привет!».
В Олю Валентин был безнадежно влюблен вот уже третью неделю. Конечно, он знал ее почти с пеленок, ведь жили они в соседних квартирах на одном этаже. Но если раньше это была просто Олька, с которой они лепили куличики в дворовой песочнице, то сейчас… У него не было слов, чтобы описать то, что он чувствовал, когда ее видел. Чуть больше могла сказать за него музыка или кисть. Даже мама заметила, что он изменился, когда увидела его рисунки.
— Это… Валя, о ком ты думал, когда рисовал?
— Почему ты спрашиваешь?
— Потому, что понимаю – так можно только о том, кто… Молчу! И ты – молчи! Расскажешь мне, когда будешь готов, хорошо? Я буду ждать!
Валентин был безмерно благодарен матери, что она не стала допытываться у него о ком он думает. Он не был пока готов говорить даже с ней о своих чувствах. Все было слишком сложно и просто одновременно. Но признаться себе в этом он боялся.
Оля заметила, что он стал относиться к ней как-то иначе. И даже как-то спросила:
— Валь, ты чего? Смотришь как-то странно на меня. Говорить не хочешь…
— Ничего.
— Да? Ну ладно. – Оля смотрела на него, а Валентин так и не смог заставить себя поднять глаза на ту, которую еще вчера спокойно дергал за косу.
Квартира встретила Валентина тишиной. Мамы не было. На холодильнике, прикрепленная магнитом с их совместной фотографией, висела записка: «Котлеты в холодильнике. Приду через час». Это означало, что мама, которая работала медсестрой в областной больнице, снова нашла подработку и убежала куда-то делать уколы очередному болящему, вместо того, чтобы отсыпаться после смены.
Валентин стукнул кулаком по дверце холодильника и глянул на часы. Времени у него всего ничего. Только перекусить наскоро и переодеться. Занятия в «художке» еще не закончились и все спешили сдать «отработки» и «хвосты», чтобы с чистой совестью уйти на каникулы. А это значит, что ему нужно поторапливаться, ведь как ни старался он успеть все сделать вовремя, «хвосты» были и у него. Отчасти благодаря тому, что рисовал он не то, что было задано, а то, что диктовало ему сердце. Олины портреты получались все лучше и лучше, но он прятал их среди старых рисунков, чтобы не дай Бог не нашла мама, а на ее вопросы отвечал, что его постиг творческий кризис.
— Лишь бы твой кризис не затянулся слишком долго, сынок. Обидно будет, если ты что-нибудь не успеешь.
Греть котлеты Валентин не стал. И так сойдет. Даже вкуснее будет. Отрезал кусок хлеба, хрустнул огурцом, и выглянул в окно. Компании, которая потешалась над ним, на площадке уже не было. Все ясно. Купаться убежали. Небольшой песчаный пляж был совсем недалеко от дома, но мама запрещала ему ходить туда.
— Очень уж капризная там река, Валя. Мало ли. Лучше на городской. Там хотя бы спасатели есть и мне будет спокойнее.
Но и на городской пляж Валентин не ходил, потому как единственный друг, который у него имелся в наличии, уезжал обычно в начале лета в деревню. И Валентин маялся, ожидая его возвращения, потому, что только Павел, не обращая внимания на мнение других ребят, общался с Валентином на равных и не допускал насмешек над другом в своем присутствии. С Павлом считались, так как знали о его успехах на ринге. В отличие от матери Валентина, родительница Павлика считала, что мальчик должен уметь за себя постоять, а потому отвела его в секцию бокса. Другу Валентин по-хорошему завидовал, но попросить показать хотя бы пару ударов – стеснялся. Что он за пацан, если совсем ничего не умеет? Стыдно…
В гостиной пробили дедовские часы, и Валя встрепенулся. Пора!
Дорога, ведущая к месту сбора его группы из «художки», проходила как раз мимо пляжа. Валентин прибавил шаг, чтобы проскочить мимо, пока его не заметили, но какая-то суета на берегу заставила его остановиться и спустя мгновение он уже летел по песку, срывая с себя футболку.
Вся компания топталась у кромки воды, но никто не решался шагнуть в воду, чтобы спасти тонущую Ольгу. Кто-то орал, а кто-то и вовсе достал телефон и начал снимать, а потому на Валентина никто не обратил внимания до того момента, как брызги не полетели из-под его кроссовок во все стороны, и он с разбегу не нырнул в воду, думая только том, чтобы успеть.
Плавать его учил отец. Это было едва ли не единственное, что он оставил в наследство Валентину и именно это умение сейчас так ему пригодилось.
— Помни! Как бы ты хорошо не плавал, утопающий, которого ты, возможно, захочешь спасти, запросто может утянуть под воду и тебя тоже.
— А что же делать?
— Не дай ему ухватиться за тебя. Человек в панике не понимает, что творит.
Совет отца, данный когда-то давно, всплыл в памяти и Валентин, вынырнув, огляделся. Оли уже не было видно. Он нырнул раз, потом другой и все-таки нащупал в мутной воде что-то, похожее на купальник. Дернув ткань на себя, он почувствовал, как чья-то рука вцепилась в его плечо и постарался тут же вырваться. Сразу это ему не удалось. Ольга тянула его ко дну, и Валентин понял, что не справится с ней. Толкнув ее изо всех сил ногой, он вырвался и снова ухватил ее сначала за купальник, а потом и за косу. То ли ударил он ее слишком сильно, то ли сил сопротивляться у Оли больше не осталось, но она обмякла и Валентин смог, оттолкнувшись от дна ногами, вытащить ее на поверхность.
Все это заняло буквально минуту, но ему показалось, что прошла целая вечность. Он подтянул Ольгу поближе к себе, перехватил ее, как учил отец, и двинулся к берегу. Чьи-то сильные руки подхватили его, а потом и Ольгу, и их вытащили на берег, под радостные вопли дворовой компании. Взрослые, которые появились, наконец, на пляже, засуетились возле Оли и скоро она уже закашляла, отплевываясь, и заревела, осознав, наконец, что с ней случилось.
Правда, ее плача Валентин уже не услышал. Когда она очнулась, Валя подхватил на ходу свою футболку и дал деру с пляжа, боясь, что та, которую он спас только что, поймет, кто это сделал.
Преподаватель, покосившись на его мокрые шорты и спутанные волосы, не сказал ничего. Покачал головой и отвернулся. А Валентин выдохнул, поняв, что вопросов не будет.
Запоздалая реакция пришла к вечеру. У него поднялась температура и мама забеспокоилась, глядя как он улегся, свернувшись калачиком на диване, что-то бормоча и не отвечая на ее вопросы.
— Валя! Валечка! Ты что?!
Очнулся он только на следующий день к вечеру. Зарылся носом в уголок подушки, прислушался и снова закрыл глаза.
— И ничего тебе не сказал?
— Ни словечка.
— Весь в отца. Тот тоже помалкивал, если делал что-то хорошее. Это правильно. Мужчина растет.
— Я так испугалась…
— Правильно и сделала! Мать должна бояться за своего ребенка!
— Господи, как подумаю, что он мог бы…
— Не смей! Не мог бы! Невозможно это! Но вот взгляды на воспитание я бы на твоем месте пересмотрела уже. Не хватает ему спорта. Мое мнение на этот счет неизменно, а теперь еще и настаивать буду! Хорошо, что сил хватило, да и Ольга не бог весть какая тяжесть. Вот только в следующий раз он кинется кого побольше спасать и что? А ведь кинется… Он такой… Парень должен быть сильным, понимаешь?
— Понимаю…
— Вот и отдай его куда-нибудь! Пусть кулаками машет, плавает или бегает – неважно! Главное, чтобы ты знала – сделала все возможное, чтобы он стал сильнее. Лучше бы, конечно, кулаками.
— Почему?
— Надо! Парень он или девица на выданье? Что он у тебя ходит по двору и глаза прячет?
— Откуда вы знаете? Следили за ним?
Валентин вздрогнул от ноток, прозвучавших в голосе матери. Это был не гнев и даже не обида. Она жалела бабушку.
— Да! И буду следить! Как мне еще его видеть, если сам он со мной встречаться не хочет?
Тут уж он не выдержал. Отбросил простыню, которой укрыла его мама, и встал. Голова чуть кружилась, но это было ерундой по сравнению со вчерашней слабостью. Он сделал шаг, другой… Добрел по коридору до кухни и толкнул дверь.
— Хочу я, ба. Хочу. Ты только больше не ругайся с мамой, ладно?
Маргарита Павловна охнула и кивнула.
— Не буду…
— И вообще! Завязывайте ругаться. Надоело. Только время зря тратите. Мам, я в ту же секцию пойду, куда Павел ходит. Ладно?
— Как скажешь, сынок. Как скажешь…
Остаток дня он проваляется на диване, отгоняя от себя по очереди то мать, то бабушку, которые будут наперебой пытаться накормить его чем-то вкусным. А когда терпение его лопнет, он сделает вид, что спит, хотя на деле будет пытаться прогнать от себя воспоминания о темной, мутной воде, в которой так боялся не найти Олю, и ее цепких пальцах, которые оставили синяки на его незагорелых пока плечах.
А спустя пару дней он выйдет во двор и уже не пряча глаз пройдет по нему, не глядя в сторону детской площадки. И встретив на углу спешащую из магазина Ольгу, уже смело скажет ей:
— Привет! В кино пойдешь со мной сегодня?
Уверенный кивок станет ему самой большой наградой, и он удивится, заглянув в глаза той, кто занимала теперь все его мысли. И то, что он увидит там, даст ему те самые крылья, о которых говорила когда-то бабушка. И он, наконец, поймет, почему мама все-таки простила ей вырвавшиеся в сердцах слова. Ведь тот, кто знает, откуда берутся эти крылья, никогда не станет обижаться на того, кто этого не изведал.
Автор: Людмила Лаврова