Сколько я знала Валентину Ефимовну, она была настоящей леди, какими их изображают в старинных фильмах и книгах – идеальная осанка, точеная фигура, мудрый и строгий взгляд, исключающий всякое панибратство по отношению к ней. И, хотя она была уже в летах, ни у одного из ее знакомых не хватило бы духу даже мысленно назвать её старой: она была из тех редких женщин, что носят свои годы как украшение, с достоинством и даже некоторой величавостью.
Каждое лето она предпочитала жить в домике в деревне, оставив мужа, детей и внуков в городе. Валентина Ефимовна посвящала им осень, зиму и весну и считала, что обладает полным правом посвятить четверть года себе. Валентина была немного ведьмой, как, впрочем, и все женщины. Она любила гулять по лесу, собирать восхитительно пахнущие травы (заговорю их, будут оберегами в дом!). Любила читать, жадно глотая книгу за вечер. Любила сидеть в одиночестве и думать, глядя на то, как трещит огонь в печке. Валентине Ефимовне казалось, что нет более увлекательного занятия, чем просто сидеть и думать о том, о чем не успеваешь подумать в круговерти города. Думать, когда тебя никто и ничто не прерывает и не отвлекает.
Тот вечер протекал, как обычно: Валентина Ефимовна сидела с книжкой на руках, кот Птолемей тихонько урчал на её коленях, пока её уединение не было прервано тихим покхекиванием.
— Что читаем? Неужели произведение Ольвиана Великолепного, дошедшего до твоих дней, потомок?
Валентина оторвалась от книжки. Рядом с ней сидел беспокойный дух. То, что он беспокойный, ведьма поняла по гневно растрепанным светлым волосам, высокомерному выражению утонченого лица и затаеной надежде во взгляде. «Ну скажи, что читаешь стихи Ольвиана! Тебе что, жалко?» — казалось, просил весь его облик. Ведьма встрече с духом не удивилась, с ней частенько такое случалось. «Вообще-то я перечитываю учебник по физике за одиннадцатый класс. Там куча сведений по магии. Но как бы тебе сказать об этом помягче?»
— Вы не знакомы с творчеством Ольвиана Великолепного? — дух недовольно нахмурился, — нет, не спрашивайте кто это! Вы не можете его не знать! Он был величайшим поэтом современности! Непризнанным и гениальным!
Ведьма хмыкнула. Ох уж эта мания величия у некоторых неупокоенных. Похоже, кое-кто, здесь присутствующий, считает, что оставил в истории огромный след!
С того дня Ольвиан Великолепный поселился в её избушке. Валентина его не гнала, так как вреда от него не было, да уж и пользы (что там сказать!), по-честному, тоже. С самого утра он бродил из угла в угол, кашляя и бормоча какие-то стихи. В начале немного пугал кота Птолемея, но кот к нему тоже довольно быстро привык. Каждого духа на этой земле что-то держит. Кого-то — месть, кого-то — любовь, кого-то – страх, что его там дальше ждёт что-то неизвестное. Ольвиан Великолепный был редким случаем. Его держали на этой земле стихи, созревшие в его душе, но не успевшие вырваться из искажённого предсмертной конвульсией рта. И теперь они пригвождали Ольвиана к этой земле, как тяжёлые гири.
В моменты, когда его лицо озарялось вдохновением, он казался Валентине совсем молоденьким, почти ребёнком. Как она ни сопротивлялась, к ее сердцу тянулись скользкие щупальца жалости. «Дура старая! Нельзя помогать всем и вся. Особенно без запроса. Сколько раз ты получала за то, что лезла не в своё дело. Сколько раз, обещала больше не вмешиваться в дела духа иль человека!». Однажды, когда его бормотание стало совсем невыносимым, Валентина не выдержала. Спросила:
— Сколько тебе было лет?
— Не важно, сколько поэту лет — он является рупором поколений! Его ртом говорят и древние старики, и только что родившиеся на свет младенцы.
— Двадцать пять-двадцать шесть? — перебила ведьма.
— Двадцать один год, — помолчав, признался призрак, — чахотка. Она в тот год многих унесла.
Валентина почувствовала, как у неё что-то дернулось в области груди. Её внуку столько же.
— Ладно, — неохотно сказала ведьма, — считай, тебе повезло. У меня есть на
тебя немного времени. Буквально пара месяцев. Давай осуществим то, что ты не успел.
Ольвиан просиял. Но через секунду замялся:
— Знаешь, я не уверен, что у меня всё получится. В конце концов, может быть, я был не так уж талантлив. Раз меня не заметили.
— Меня не волнует, что ты там думаешь, — Валентина Ефимовна ни разу за последние двадцать лет ни на кого не повысила голос, но когда она злилась, даже Верховная Ведьма ковена не решалась с ней спорить, — надиктовывай давай!
И начался самый странный период в её жизни. Каждый вечер Ольвиан брал перо
(ручки он считал чем-то чудным и почему-то их презирал. А когда Валентина хотела включить ноутбук, он зажжужал и загорелся синим, Ольвиан забился в дальний угол избы, решив, что этот диковинный зверь — изобретение самого Сатаны). Валентине пришлось попросить внучку найти перо, чернила и привезти все это из города. Лиза, конечно, решила, что бабушка чудит, но Валентину очень любила и давно привыкла к её странным просьбам, поэтому исполнила и эту.
Валентина не помнила сам процесс написания. Она садилась за стол и начинала писать слово за словом, слово за словом, не понимая, что пишет. Её сознание как будто отключалось на пару часов, а когда она вновь «возвращалась», перед ней лежали исписанные незнакомым (довольно корявым, между прочим) почерком листы. Довольный Ольвиан смотрел на неё с печки светящимися от удовольствия глазами. В эти моменты его чахотка, казалось, совсем отступала: он почти не кашлял, его щеки наливались здоровым румянцем, как у мальчика, вернушегося с зимней прогулки.
Хорошие ли стихи он писал? Валентина Ефимовна не знала, она разбиралась в целебных травах, человеческих болезнях, а вот в стихотворениях – нет. Ей они казались искренними, хотя немного устаревшими и… Не актуальными, что ли. Вот кому в наше время интересны балы? И разве сейчас кого-то впечатлишь описанием враждебной атмосферы в литературных салонах? О кознях литераторов, кажется, Булгаков уже все написал! А язык! Да сейчас никто так не говорит.
— Сейчас нет слово «бесстудный», нужно бесстыдный, — попыталась как-то донести свою мысль Валентина.
— Замолчи, ведьма, ты ничего не понимаешь в высоком искусстве! — Ведьма не видела Поэта, но знала, что он высокомерно-картинно вскинул голову, задрав подбородок — так, что лунный свет пафосно забликовал бы тонкой мерцающей линией на его коже, подчеркивая очертания его горделивого профиля. Если бы Ольвиан, конечно, ещё обладал плотью.
Однажды Ольвиан явился к ней во сне, в старомодном цилиндре с пером. Заявил, чтобы она переписала все покрасивее и отвезла издателю. Пора предоставить его творения на суд Валентининых современников! Интересно, достойны ли они оценить высокую поэзию? Или окажутся такими же бесвкусными недоумками, как и представители его поколения?
— Издателю не повезу, — отрезала ведьма, — мы сделаем иначе. Хочешь, я опубликую твои стихи так, что их сразу увидит весь мир? Не боишься? — посмеивалась, предложила она.
Ольвиан Великолепный побледнел ещё сильнее (если так можно сказать о призраке). У него задергался глаз, но дух призвал все своё мужество и решительно кивнул.
«Ну держись, поэтишка,» — думала Валентина. Помнится, внучка как-то выложила в интернет свою повесть, а потом плакала от нападок этих…как она их называла? (Валентина поморщилась, пытаясь вспомнить современное слово.) Хей-те-ров. А этому Ольвиану уж точно достанется.
— Не опубликуешь стихи, не уйду, — заявил ей призрак тоном капризного мальчишки.
— Ладненько, будь по-твоему.
К её удивлению, стихотворения Ольвиана людям понравились. Почта Валентины с этого дня ломилась от писем. «Знаете, я вообще-то ненавижу стилизацию, но тут ощущение, что поэт сам пережил это!» «Что за Ольвиан, в каком веке он жил?» «Почему его нет среди русских классиков?» «Бред какой-то, но я читал и проживал то же, что автор. Никогда такого не было. Что со мной?»
Валентина зачитывала эти отзывы вслух, тактично минуя комментарии «ерунда» и «бред». Ольвиан радовался, как ребенок.
— Смотри, стихотворение прочитали пять тысяч человек! Я знаменит, знаменит!
— Ты молодец, — хвалила она, умолчав, что, по сравнению с охватами блогеров, это не такое уж выдающееся достижение.
Однажды утром они обнаружили на почте предложение от издателя. Тот отдавал должное наблюдательности и таланту юного дарования (Валентина позаботилась о том, чтобы везде указать его возраст. Ольвиан, 21 год) и предложил им издать книжечку. Маленькую, тоненькую, всего пятьсот экземпляров. Ольвиан забегал по потолку от радости, обнял недовольного кота и неожиданно для себя самого от души поцеловал Валентину в щеку.
Ведьма могла бы сказать ему, что мир изменился, и сейчас пятьсот экземпляров — не такой уж гигантский тираж, как Ольвиану кажется. Что эта книжонка растворится в гигантском потоке выпускаемой литературы.
Но Валентина опять промолчала.
В тот день она выпила бокал вина и ещё один бокал поставила ему на печку. Никогда очертания Ольвиана не были настолько плотными.
— Там дядя, дядя! В том углу дядя, — заметила поэта соседская девочка, забежавшая к Валентине Ефимовне за мукой.
— Ты знаешь, мне кажется, что я никогда не жил. Я имею ввиду — не жил по-настоящему до сегодняшнего дня. Даже когда был живым в общепринятом смысле этого слова. Спать хочется, — сладко протянул Ольвиан. И, свернувшись у камина (так пафосно он почему-то называл печку) как котенок, тихонечко засопел. С каждым вздохом он становился все меньше и меньше, пока не стал совсем маленьким десятилетним мальчиком. Мальчиком, который видел прекрасное там, где остальные люди лишь проходили мимо, и мечтал однажды стать Настоящим Поэтом.
На следующее утро Ольвиана на печке не было. Жизнь пошла привычным чередом: вскоре навестить Валентину приехал муж и забрал ее в город. Внучки за лето успели подрасти: старший закончил институт, младшая перешла в десятый класс школы.
Ольвиан больше никогда о себе не напоминал. От него осталась только вышедшая через полгода тоненькая книжечка старинных стихов. Стихов, которые Валентина никогда не писала.
