История моего сына или выжил вопреки

Мой сын не должен был выжить. Так считала медицина. Но видимо, кто-то поважнее решил, что должен. Сын выжил вопреки.

Это была запланированная, ожидаемая, толково подготовленная беременность. Мне было 28 лет, с мужем мы были вместе уже 9 лет. Нагулялись, наездились, наработались, пора и честь знать, захотелось о ком-то заботиться, кроме как друг о друге. Мы проверили и предусмотрели все. Нам так казалось. Позже, когда «послед» заберут на исследование, мне сообщат, что это был инфаркт плаценты, 80 процентов. Причины останутся непонятны. Предположить этого не мог никто.

До восьмого месяца я скакала, как лань по горам, ездила по миру, до последнего дня занималась кикбоксингом, лёгким, специально для беременных. Моя врач потом скажет, что это, возможно, спасло. Шило в попе гоняло кровь по венам и давало хоть какой-то кислород сыну внутри меня. Все анализы были идеальны, самочувствие, как у космонавта.

Мы с мужем ходили на модные тогда курсы для беременных, продвигающих естественные роды. Муж учился массировать спину, мы вместе дышали собачкой, пели арии, мы выбирали «естественный» роддом, я, как зомби, повторяла, что рожать буду только сама, никаких обезболивающих, стимуляцией, разрезов, вот это вот все. Запомнилось, что на курсах нам дали список правильных роддомов, перечислили неправильные и особенно подчеркнули, что ни в коем случае нельзя попадать в ЦПСиР № 1. Это такой роддом в Москве государственный, куда мечтают попасть даже из ближних городов. Там, мол, конвейер, всех режут, шьют, никто с роженицами не возится. Так я стала жертвой войны между «естественниками» и адептами доказательной медицины. Курсы, кстати, уже через два года прикрыли.

На девятом месяце сын перестал расти, живот начал уменьшаться. Уровень воды критически падал. КТГ плода показала, что всё очень плохо. Сердце еле билось. Меня срочно начали оформлять в больницу. «Мне нельзя в больницу, — кричала я, — я ещё не заключила договор с „естественным“ роддомом! Меня там разрежут, простимулируют, ни за что!»

Помню, как врач куда-то позвонила, просияла и сказала мне с придыханием: «Прямо сейчас иди собирай сумку, есть одно место в ЦПСиР № 1. Ты хоть понимаешь, что это значит?» «Понимаю, — говорю, — ничего хорошего. Только не в терновый куст». К счастью, после этих слов врач меня игнорировала. Общалась с мужем, который вывел меня из поликлиники, посадил в машину, собрал вещи и увёз в назначенный роддом.

В приёмном отделении я сопротивлялась, выражала своё «фи», нарочито громко вздыхала и цокала языком, узнав, что ни бассейна, ни мячей мне здесь не дадут.

Дальше был месяц ожидания. Я ждала, когда меня, наконец, выпустят из тюрьмы, и я побегу заключать заветный контракт. Врачи ждали любых позывов к родам, чтобы тут же достать сына. Сын ждал, что его спасут.

 

Уже потом я часто мысленно возвращалась в эти дни и думала о том, что кто-то сверху протянул свою огромную, тёплую руку, обхватил меня, неразумную, своими сильными пальцами, поместил в этот ЦПСиР № 1, подтолкнул меня под мой худосочный зад и прихлопнул за мной дверь. Чтоб наверняка. Чтоб не сбежала от полноценной медицинской помощи.

Весь месяц я сходила с ума от бездействия, от невозможности выйти на улицу (может, сейчас в государственных роддомах уже выпускают?), наматывала шаги по коридору с курсами французского в ухе, трепала нервы персоналу своим бесконечным вопросом, когда же меня выпустят, пугала соседок по палате кикбоксингом и безразлично слушала восхищённые рассказы про одного врача, Зинаиду Керимову, к которой невозможно попасть просто так, но абсолютно каждая об этом мечтала. Моей мечтой был другой роддом. Никакие громкие имена ужасного традиционного роддома меня не интересовали.

Тем временем живот всё уменьшался, вес ребёнка стоял на месте, сердце еле стучало. Как мне объяснили позже, никакое УЗИ не даёт полной картины того, что происходит в животе, они хотели, чтобы всё-таки ребёнок полностью развился, а единственным параметром, которым можно было мерить жизнь внутри меня, была КТГ. Каждые два часа я привязывала к животу холодный металлический диск и слушала, слушала и шептала: «Ну, пожалуйста, стучи. Громче, ну? Где ты?» Но это бы не призыв к жизни, а подстрекательство на то, чтобы показать желаемый врачам результат и свалить, наконец. Я была в каком-то зомбическом тумане. О том, что ребёнку плохо, до меня не доходило совершенно. Врачи об этом не говорили (и правильно делали), только задумчиво так смотрели на меня и повторяли: «КТГ делаем! Делаем каждые два часа».

4 июля 2009 года в 23.00, за два дня до предполагаемой даты родов я почувствовала одну слабую схватку. Уже через 20 минут я лежала на операционном столе и дрожала. От холода, от страха, от безысходности (дошло, наконец, что я никуда из этого роддома не денусь), от одиночества (мужу я, наивная, обещала родить через два дня, он был в командировке). Раздался безапелляционный голос анестезиолога: «Если ты не перестанешь так трястись, я не попаду в нужное место в спине. Так инвалидом можно остаться!» Так я поняла, что роды пошли по самому неестественному сценарию из возможных.

Через 15 минут в операционной появилась женщина с лицом из какой-то прошлой жизни. Где-то я его уже видела. Подошла, улыбнулась: «Дежурит много бригад, но у вас сложный случай, поэтому прислали меня». Я поняла. Еле заметный кавказский акцент, тот самый уверенный взгляд с фотографии, которую я сто раз видела в телефонах соседок. Зинаида Керимова. Ещё через пару минут она торжественно, но спокойно объявила: «11.40. Начинаем операцию. Девочка, молись, чтобы был живой». Я молилась.

«11.48. Операция закончилась. Родился мальчик. Молись, чтобы лёгкие были не сильно поражены. Там нет воды. Одна зелень». Я молилась.

Мне не дали его ни приложить, ни обнять, ни подержать. Фиолетовый, сморщенный комочек пронесли мимо, укутали в одеяло, и почти бегом увезли в реанимацию. Фиолетовый, но кричащий. Еле слышно, но кричащий.

«Как сильно он хотел жить, — сказала Керимова, — я не знаю, сколько это длилось. Но обмен между тобой и ребёнком почти закрылся. Всё, что ты ела, пила, чем дышала, к нему не попадало. А всё, что он выделял, не выходило. Досталось ему». Я молилась.

Через пару часов в палату, где мне бесконечно поднимали давление, пришла педиатр: «Мальчик слабый. Очень слабый. Мы сделали рентген. Это чудо, но лёгкие чистые. Не понятно как… Лишь бы теперь с головой всё было нормально. Долго в гипоксии был». Я молилась.

Через день сына увезли в специализированный бокс для недоношенных при «семёрке», Городской клинической больнице имени С. С. Юдина. Ярослав был доношенный, но весом два килограмма, ростом 48 сантиметров. Жил в кувезе. Он очень вяло шевелился, пальцы не сжимались в кулачки, торчали, как мёртвые крабы, на которых кто-то безжалостно наступил. На фоне такого истощённого, морщинистого тельца эти пальцы казались неестественно огромными. Его лицо было таким стариковским, лицо Флера из «Иди и смотри» в самой последней сцене. Две борозды на лбу, в глазах ужас, слезы и взрослость. Будто он тоже насмотрелся, натерпелся, намучался.

Я поехала с ним в бокс. Тогда таких боксов было всего несколько в Москве, почему-то нигде не было мест для мам. Где-то шёл ремонт, где-то палаты были заняты. В той же «семёрке» на несколько десятков детей было всего две палаты для мам. Каким-то чудом одна освободилась, я приехала туда через сутки после сына.

Самым страшным и немыслимым было оставить сына на ночь одного в «семёрке». Меня не выписывали ещё сутки. Муж успел вернуться из командировки и сопровождал скорую с сыном. Палата для меня была уже оплачена, муж пытался остаться в ней на ночь, чтобы сын не был один. Нельзя. Почему нельзя? Потому что вы мужчина. И что? У меня даже анализы есть, я на роды готовился. Нельзя, не положено. Сунул взятку медсестре, чтобы заходила к сыну почаще. Ходила ли она? Не знаю. Я решила думать, что да.

Дальше всё помню, как внутри механизма. Каждые два часа звонок. Это закончилась глюкоза (она поступала через катетер на пятке). Надо звать медсестру. Недоношенные дети, которые без мам, лежат в общей большой палате ровными рядами. К ним, плачь, не плачь, приходят раз в три часа. Но если что-то звенит, медсестра подходит сама. А раз есть мама, надо встать, выйти из палаты и позвать, хотя звонок больше похож на сирену, Слышно, кажется, на всё Каширское шоссе.

Каждые три часа надо кормить. И днём, и ночью. Так формируется ЖКТ. С этим у сына были проблемы. Никакого кормления по требованию. Каждые три часа. Из бутылки. На грудь у него нет сил. Кормить не просто так. За 30 минут до еды нужно через шприц дать ферменты, бактерии. Через 30 минут после еды тоже. Сын спит, я его бужу, сую в рот шприц. Он плачет, хочет есть, я его качаю, чтобы хоть как-то успокоить. Есть пока нельзя, надо потерпеть полчаса. Наконец долгожданная бутылочка. Он сосёт и засыпает. Я не даю спать. Спать пока нельзя, надо потерпеть полчаса.

Ещё я постоянно сцеживаюсь. Несколько раз в день приходит медсестра, берёт из пятки сына кровь. В какой-то момент на пятках нет живого места. Катетер ставят в вену на голове.

Ещё я три раза в день должна ходить есть. Я не хочу. Я хочу спать. Но если я пропущу, меня никто не накормит. Несмотря на то что палата стоит очень дорого, как гостиница, еду не приносят. Почему-то всегда время еды совпадает с тем единственным часом, когда не надо кормить, брать кровь, переставлять глюкозу, сцеживаться. Поспать бы. Но надо есть. Иначе я свалюсь.

В общей сложности мы прожили там семь дней. Семь! А обещали нам до месяца. За эти семь дней я не уснула ни разу. Раньше я только в книжках читала про интересные факты, сколько человек может без еды, без воды, без сна. У меня были какие-то перерывы. По 20-30 минут. Но я не могла уснуть. Мозг стал словно огромный, воспалённый, нарывающий, стучащий, готовый взорваться и политься из ушей. Из-за этого внутреннего стука я не могла спать. Позже я узнаю, что это адреналин, высочайшая тревожность, полная мобилизация, в конце концов, бессонница. Следующий год я буду спасть по 40 минут три раза за ночь, Ярослав будет страдать от страшнейших коликов. Окончательно бессонница меня отпустит, когда ему исполнится пять лет.

 

Но были и хорошие новости. Проверили голову. Она оказалась совершенно нормальной. Выписали нас сильно раньше, чем обещали. Потом объяснили, что это потому, что мама была рядом. Уже на третий день разрешили ненадолго доставать из кувеза, а на пятый совсем забрать к себе и греть, греть, бесконечно греть своим теплом.

Дальше началась наша Спарта. Невероятное количество денег на всевозможное особенное питание, препараты, самых лучших специалистов. Из слабого безжизненного тельца нужно было сделать ребёнка. Уже через месяц Ярослав взял грудь, значит, окреп. Я по три раза в день делала ему массаж, гимнастику. Учила плавать в ванной под руководством тренера. Потом бассейн.

Ещё три месяца мы так и ели каждые три часа с ферментами, бактериями, танцами с бубнами. А в полгода с нас сняли все диагнозы, которые были реально или под вопросом. Теперь это был абсолютно здоровый малыш, даже опережающий норму. Раньше других держал голову, раньше других перевернулся, пополз, сел, пошёл. Потом он раньше других заговорит. Сказалась, видимо, наша с ним Спарта первых месяцев жизни.

У моего сына не было шансов не стать сверхчувствительным, особо нежным, ранимым. Это просто невозможно, когда в самые первые дни тебя не держат любящие руки, когда тебя бесконечно тыкают иголками, не дают понежиться, заснуть, когда засыпается. У моего сына не было шансов не стать стойким, терпеливым и очень привязанным ко мне. Мы столько вместе прошли, вместе боролись.

Я много раз с разными психотерапевтами анализировала, почему с ним в 7 лет случилась травля (описано на этом канале в 10 частях. Ведь жертва обычно выходит из семьи, где нет любви, заботы, где границы нарушаются. Примерно следующее я слышала в ответ: «Вы, серьезно, не понимаете почему? Это совершенно необычный мальчик, который так хотел жить. Который выжил, выдрал из самой жизни своё право на жизнь, нормальность, полноценность. Он никогда не будет похож на всех, на толпу. У него взгляд другой. Он говорит иначе, чем многие, думает не так, как принято. Это заметно».

Многие взрослые называли Ярослава Маленьким принцем. И сейчас иногда называют. Хотя размер ноги уже больше, чем у меня.

PS А дочку я уже рожала только с Керимовой. Всю беременность она пыталась предотвратить любые возможные негативные сценарии. А они все не наступали. Живот и дочка росли как на дрожжах. «Скучно! Скучно и неинтересно! Я люблю сложные случаи», — повторяла она на каждом приёме.

источник

Понравилось? Поделись с друзьями:
WordPress: 6.62MB | MySQL:47 | 0,081sec