С самого начала Он все делал лучше. Лучше меня учился в школе (у него не было таких проблем с точными науками), лучше меня давал отпор дегенератам-одноклассникам, и (разумеется, и это было самое обидное!) лучше меня играл на рояле. Мы были с ним как Моцарт и Сальери, только в моем случае Сальери сотворил Моцарта собственным разумом.
Простите за сумбур, мои мысли путаются – у вас бы они тоже путались, если бы вы осознавали, что до вашего уничтожения осталось всего несколько часов. Итак, с чего мне начать эту странную исповедь?
Пожалуй, начну с начала. Сколько я себя помню, я был пианистом не только до мозга костей — до селезенки и поджелудочной. Многие жалуются, что их в детстве заставляли заниматься музыкой насильно. Меня же наоборот — чуть ли не за уши, оттаскивали от рояля. Я готов был играть снова и снова одно и то же место, пока оно не прозвучит идеально. Как бы я ни старался — каждый раз у меня в голове звучало: Он бы сыграл лучше. Кто этот Он — я пока не знал, его фигура лишь начинала приобретать смутные очертания в моем сознании. Но сравнения с этим неизвестным мне гением, заставляли меня зубрить каждую строчку до остервенения, до сбитых в кровь пальцев.
Упорство — редкий дар, а в моем случае к нему примешивалось, осмелюсь надеяться, природное дарование. Бог наделил меня большой ладонью (что для пианиста немаловажно), абсолютным слухом, способностью к интонированию и главное – врожденным ощущением: играть – мое призвание.
Я помню, как это знание пробудилось впервые. Моя учительница, Лариса Викторовна, добрая душа, сделала на мне на день рождения ценный подарок: повела меня на концерт одного выдающегося пианиста, снизошедшего до приезда в нашу глубинку.
И хотя в моей судьбе было много значимых событий: взлеты и падения, встреча с любовью и смерти близких, это выступление произвело на меня самое яркое впечатление в моей жизни. Пианист не просто играл, он разговаривал пальцами. Чтобы передать, что я чувствовал, представьте, – вас наполняет что-то клокочущее, светлое, очень большое – вы готовы захлебнуться от переполняющих эмоций. Меня ослепил свет софитов, оглушили аплодисменты, а музыкант, казалось, всего этого не замечал — он сливался с роялем в единое целое и возносился духом над сценой, над рукоплескавшими ему людьми.
Я вспомню его программу, даже если меня разбудить посреди ночи: восемнадцатая соната Бетховена, де-мольная соната Брамса, а-мольный концерт Грига. Я понял: жизнь мне дана для того, чтобы однажды оказаться с этой программой в этом зале. А все что будет до этого — даже не жалкая разработка — жалкая увертюра.
****
Не думайте, я не из тех, что верят в силу таланта и везения, рассчитывая на то, что слава однажды просто обрушится на их легкомысленную голову.
Я начал идти к этому с пяти лет, платя за великолепное будущее дорогую цену: когда мои друзья бегали во дворе, играя в казаки-разбойники, я занимался. Когда шли на каток — я занимался. И даже когда начали влюбляться в девчонок, приглашать их в кино и кафе, угадайте, чем был занят я? Клавиатура была — тогда и сейчас, — моей любовью. Страстью, которую я пронес через всю жизнь.
Так что, я думаю, все и могло бы сложиться просто идеально, если бы я однажды не встретил впервые его в реальности. В тот день моя преподавательница Лариса Викторовна отошла в соседний класс за кофе, оставив меня разучивать левую руку для сарабанды. Я как раз доигрывал вторую страницу, как вдруг услышал точно такие же звуки, слабо доносящиеся из соседнего кабинета.
Кто-то играл мою сарабанду! Причем исполнял ее значительно лучше, чем я. Левая рука, которую я только разучивал у него звучала просто идеально, полиритмия давалась этому виртуозу так легко, как будто его пальцы просто выбежали порезвиться на клавиатуре.
Когда Лариса Викторовна вошла в класс, я первым делом, узнал: кто в школе играет эту сарабанду кроме меня. Мозгом я понимал: нет ничего зазорного в том, чтобы два ученика играли одинаковые пьесы. Но это как двум девушкам прийти на праздник в одинаковых платьях. Кто видел их реакцию в таких ситуациях – тот поймет!
— Милый, возможно, ты перетрудился, — ласково сказала мне преподавательница. Я поспешно заверил ее, что в полном порядке.
— Дело в том, что в кабинете напротив никто не занимается, — Лариса Викторовна вздохнула, — Наша заведующая использует его, чтобы хранить документы. Да там даже рояля нет!
Как я ни пытался уговорить ее позаниматься еще немного, моя преподавательница оставалась непреклонна: иди домой и отоспись хорошенько. И померяй температуру, лоб какой горячий!
При выходе из школы искусств я внезапно почувствовал усталость и вялость. У меня совсем не было сил, думал, что не доковыляю до квартиры. Померил температуру – действительно, 39.
И я бы забыл об этом, не таком уж значимом в моей жизни эпизоде (чего только не примерещится с такой температурой), если бы он не повторился месяца через два. Он, тот, кто был за стеной, играл лучше меня этюд Листа, прелюдию Баха и даже ноктюрн Шопена!
Я больше не заговаривал о нем с Ларисой Викторовной, так как знал – за стеной только кабинет с бумагами (я в этом убедился сам, заглянув внутрь, когда выдалась такая возможность). Но я слышал его игру. Снова и снова. Говорят: у каждого пианиста свой неповторимый звук. Его звук был поразительно похож на мой: только верха чище и тоньше, как перезвон колокольчиков, а басы — глубже, бархатнее и при этом нежнее. Сколько я ни потел, у меня ни разу не получилось добиться от рояля такого звучания.
В тот год я уже познакомился с Машкой. Не понимаю, зачем в книгах описывают внешность. Знание о том, какого цвета у моей Машки глаза или волосы все равно ничего не даст. Музыка говорит на другом языке — языке души. Она была как «скерцо» Моцарта — легкая, звонкая, озорная, как «Русалка» из вариаций Метнера — загадочная и пугливая; как Снегурочка из оперы Римского Корсакова — нежная.
Помню, как мы оставались вдвоем, засиживаясь в школе до темна. На улицах начинали зажигаться фонари, педагоги и ученики — уходить из классов. В тот вечер я объяснился ей в своих чувствах вальсом Шопена. И она ответила мне – взаимностью, по крайней мере, именно взаимность слышалась в трепетании пассажей Шостаковича. Мы понимали друг друга с первого касания клавиш и даже ругались исключительно маршем Прокофьева «Монтекки и Капулетти», чтобы тут же помириться, подбирая на две руки арию Ленского «Я люблю Вас» из оперы Евгений Онегин.
Я думаю, что мог бы быть вполне счастлив, если бы после каждого концерта, каким бы удачным он ни был, не представлял как сыграл Он, мой невидимый противник. Это ранило меня изнутри, грызло ядовитыми крысиными зубами.
Лариса Викторовна, наивная душа, любила повторять: музыка – не спорт. Нельзя относиться к другим пианистам как к конкурентам. «Наверное, ты слышал фразу: главное не победа, главное – участие. Я считаю, в нашем деле и она неверна. Главное – соприкоснуться с чем-то, что больше тебя. Ты играешь Шопена и соприкасаешься с его душой, а когда он это писал, он сливался с чем-то… — на этом месте Лариса Викторовна всегда заминалась, — что еще больше.»
Учительница ни разу не произнесла слова «Бог». Но я знал: именно это она имела в виду. Так вот, Он слышал Бога гораздо лучше. Его рояль звучал так, что даже у меня, подростка, который люто его ненавидел, внутри все трепетало и озарялось серебряным цветом.
— Тем более, тебе не с кем соревноваться. Ты же самый лучший ученик в этой школе. Я думаю, после нее ты сможешь поступить в Гнесинку, минуя музыкальное училище, — шутя продолжала Лариса и лишь к выпускному классу, я понял: учительница не шутит.
Я начал готовиться ещё усерднее, я не спал, иногда забывал поесть и стал настолько бледным, что даже моя мама, не особо обращающая до этого времени внимание на мое существование, вдруг опомнилась и решила показать меня психиатру.
То, что я пишу, возможно покажется вам предсказуемым, от пианистов можно услышать тысячи похожих историй. За неделю до поступления я переиграл руку — переиграл так, что об экзамене речи быть не могло. Каждое нажатие клавиш отдавало дикой болью, будто я пронзал палец раскаленной иглой…
Но я все равно пошел на вступительные экзамены. Не как поступающий, как зритель. Вы скажете: это поступок мазохиста, видеть, как кто-то забирает мечту твоей жизни. Возможно, так и есть. Я не знаю, что это было, возможно, галлюцинация, вызванная больным воображением (из-за переживаний я почти не спал). Но я видел, он медленно вышел на сцену. Поставил руки на рояль. Я не могу описать его игру. Это бесполезно, как описывать глухим пение ангелов — любые слова будут убоги. Скажу лишь, что члены жюри плакали. Зал аплодировал молча.
Кажется, от переизбытка переживаний и недосыпа, я на несколько минут даже потерял сознание. Когда я очнулся вновь, выступала рыжеволосая девушка – ее игра была идеальна в техническом плане, но лишена какой бы то ни было глубины. После Его музыки я, не видя смысла слушать это убожество, вышел из зала. Выступал ли Он в тот проклятый день на самом деле, я не знаю. Все, кого я расспрашивал об это, пожимали плечами: «В тот день на сцене было много одаренных пианистов!» Не-ет! Если бы вы слышали его, вы бы уже не забыли!
Убедившись, что он существует лишь в моем сознании, я несколько успокоился. «Может, и хорошо, мы будем в разных городах. В этот год я буду заниматься в два, нет, в три раза больше обычного! Покажу ему, на что способен,» — слабо утешил я себя и поступил в музыкальный колледж, где по ходатайству Ларисы, для меня придержали место.
Если я воспринимал поступление в колледж как что-то временное и в общем-то унизительное, Машка была несказанно рада увидеть себя в списке абитуриентов. В ее планы не входило ни покорять большую сцену, ни пытаться соприкоснуться с чем-то по-настоящему Великим.
Мне даже показалось: она рада, что я не уехал в Москву, эгоистичной радостью собственницы. Не поймите меня неправильно, ей нравилась музыка, но точно также ей нравилось хлопотать на кухне, изготовляя фрикадельки по маминому рецепту. В этом было что-то низводящее ее из моей нимфы в простую кухарку.
Я по-прежнему ее любил, но я перестал ее обожать и обожествлять. Представьте, вы возвращаетесь домой с выступления (о да, в то время я еще выступал, хоть моими площадками были ни величественные концертные залы, а бары, где был необходим клавишник), переполненный восторга от единения со зрителями и чем-то бóльшим, после разговора с Богом, говоря по-простому, а к вам пристают с вопросом:
— Милый, что будешь – курочку, запеченную в духовке или домашнюю солонину? – и мне сразу казалось – Маша и есть домашняя курочка, квохчущая, запеченная в серой обыденности.
Признаюсь: в то время мне еще не было страшно. Мне было горько, тоскливо, но по-настоящему жутко стало лишь когда я так и не поступил в Гнесинку. Ни в этот год, ни в следующий. Я проваливался более четырех раз. Так и протекала моя жизнь — днем я учился среди тех, кого был выше на две или три головы, в дни, когда я все-таки заставлял себя посетить колледж. Вечером работал в барах с пахнущими перегаром «зрителями», заказывающими играть то, что язык не повернется назвать музыкой.
Поэтому тем вечером, когда позвонили все, кто только мог до меня дозвониться, чтобы поздравить с тем, что я добился «таких высот» и наконец-то воплотил мечту своей жизни, я воспринял это как безжалостное издевательство. Я понял, что знакомые не глумятся, только когда в нашу квартиру вбежала Машка. Запыхавшаяся, покрасневшая с мороза, очень счастливая:
— Ты выступаешь по телевизору! Когда ты успел? Я, конечно, понимаю, скорее всего, программа записана не сегодня! Ты ездил на той неделе не на дачу к двоюродной сестре Даше! Ты выступал! – защебетала она, повисла на моей шее, и не желая слушать никаких возражений, включила телевизор.
Хотите верьте, хотите нет — но это Он был в концертном зале. С каждым годом наша разница все больше бросалась глаза – он был моложе, талантливее. Он играл ту самую программу, с которой я надеялся выступать, когда только ступил на сложный путь пианиста — восемнадцатая соната Бетховена, де-мольная соната Брамса, а-мольный концерт Грига. В том самом концертном зале, что произвел на меня такое впечатление в детстве.
Впервые его видели другие люди. Есть запись – теперь ни один человек в мире не мог убедить меня в том, что он – моя галлюцинация, в том, что за стеной соседнего кабинета были всего лишь бумаги и никакого рояля!
— Брось, это просто пианист, который немножко на тебя похож, — пыталась успокоить меня Машка, когда, я забыв обо всякой предосторожности вывалил на нее поток своих подозрений. — Какой двойник? Может тебе обратиться к психологу?
Я пошел, только не к психологу (ненавижу, когда роются в моих мозгах), а к экстрасенсу. Думаете, что я слетел с катушек? Не верите в мистику? О, представьте себе, я тоже до встречи с ним не верил! Ни в проклятье, ни в порчу, ни в то, что в нашем мире есть иные разумные существа, кроме людей.
— Он не человек! – сразу воскликнул колдун, как только увидел запись.
На мой вопрос: «Кто он и кем он создан – дьяволом, чтобы уничтожить меня или Богом, чтобы я стремился к совершенству?» – колдун посмотрел на меня усталыми серыми (и кто это придумал, что глаза у Колдунов непременно должны быть темными) и, глядя в упор, промолвил:
— У него только один создатель и это – Вы. Люди порой, сами того не ведая, силой своего воображения порождают живых существ. Особенно успешны в этом дети. Многие, как вы знаете, придумывают себе воображаемых друзей, тульпу. А вы, как я вижу, создали двойника-конкурента, бесконечно сравнивая себя с идеалом. Признаться, я впервые вижу, чтобы сущность стала настолько сильной, что обретала физическое тело. Мало кто может такую сотворить, но вам, — Колдун посмотрел на меня с некоторой завистью, — удалось!
— За счет чего ему удалось накопить такую мощь? Чем он… подпитывался?
— Вашей удачей, вашим талантом. Вашим счастьем. Вашим успехом.
— И что же мне делать?
— Так как он уже самостоятельная личность, внешне неотличимая от человека, боюсь, что избавиться от него не так-то просто. Убийства, видите ли, запрещены законодательством Российской Федерации. Единственный мой совет: перестаньте его откармливать.
Я почувствовал, как откуда-то снизу поднимается тихое бешенство.
— О, не нужно истерик! Поверьте, Ваша ситуация не так ужасна! Поверьте, ко мне приходят люди с порчами на смерть, приходят с ужасными темными сущностями за спиной, выкосившими весь их род. Приходят неизлечимо больные. Как многое они бы отдали за возможность каждый вечер возвращаться к любимой женщине, заниматься любимым делом.
Идите домой. И ни с кем себя не сравнивая, продолжайте совершенствоваться в выбранном деле, любите свою жену и забудьте о его существовании, и вы увидите, как уже через пару он начнет терять силу и власть над вами. У вас все пойдет на лад.
Но я его уже не слышал, в ушах звучало одно: «Догнать и превзойти! Показать этому наглецу, где его место!» Во мне закипала тупая решимость, готовность бороться до конца, доказывать каждой секундой своего существования, что он — всего лишь мое жалкое отражение, ничтожный фантом!
***
— Ты посетил психолога? – спросила Машка. Я пробормотал что-то невнятное. Два дня она была счастлива, думая, что я последовал ее совету. Следующие два дня дулась и демонстративно со мной не разговаривала. Все хотела, чтобы я сыграл в женскую любимую игру: «Угадай, на что я обиделась». Я не хотел отгадывать. Извиняться тоже не хотел, поскольку не чувствовал себя виноватым.
— Я звонила Анатолию Валерьевичу. Он сказал, ты отменил сеанс, — выпалила жена, наконец разрубив молчаливый кокон, в который сама себя загнала. Впервые за все время в глазах Машки, девушки, которая смотрела на меня как на гения, даже когда в меня не верил ни один человек, мелькнуло разочарование.
Признаюсь, я настолько был занят своей гонкой, что даже подумать не мог, что она тоже может быть несчастна. А ведь я мог это увидеть – по тому, как с каждым днем в ней гаснет трепет от Шопена, страсть – от Брамса, желание бороться – от Бетховена. В общем, когда жена сказала за ужином, пряча глаза:
— Знаешь, когда-то давно я полюбила совсем другого человека. Мне кажется, нам нужно… нужно отдохнуть друг от друга, – я был к этому совсем не готов. Каждый раз, когда кто-то упоминал о нём, том, другом, том, кем я был когда-то, или о том-кем-я-должен был стать (я толком не разобрался) я чувствовал, как на меня накатывает дикое бешенство.
Чтобы перейти к следующей части рассказа, хочу уточнить: я не бил ее, чтобы она ни утверждала. Клянусь – правда, не бил! А эти синяки – от того, что я взял ее за плечи и с силой тряхнул.
— Он, тот в кого ты влюбилась, был талантливее? Говори, – словно со стороны услышал собственный рев. Маша покачнулась как тряпичная кукла. Все остальное я помню, как в тумане. Ее голос: «Отпусти меня, слышишь, отпусти, ненормальный!»… Слезы, которые она усилием воли сумела сдержать… Крик: «Нет, как ты не поймешь! Дело не таланте. Просто тот человек, с которым я начала встречаться… он меня любил!»
И ее попытки сбежать.
— Я тоже тебя люблю, — рыдал я, хватая ее за руку, и тут случилось невиданное – я опустился перед ней на колени. Слезы текли по моему лицу, и это была вовсе ни скупая мужская слеза. Я плакал, выл, как мальчишка, похоронивший любимую собаку. Мужчина, когда хочет удержать любимую, идет на такие унизительные поступки и грязные манипуляции, которые никогда бы себе не позволил. Я божился, что не смогу без нее, сдохну, клялся, что, если она уйдет, спрыгну с окна девятиэтажки и моя смерть будет на ее совести.
Мария подняла на меня глаза. В них была жалость, и едва сдерживаемое отвращение. Так смотрят на грязного бездомного человека, тянущего руку за милостыней.
В тот вечер она осталась со мной только из страха, что я что-нибудь с собой сделаю. С виду у нас все было по-прежнему: я приходил с поздних подработок, где играл с бездарными кретинами, которых искренне ненавидел, для тугоухих слушателей, которых ненавидел еще больше, а в квартире, в которую я возвращался, меня ждал теплый ужин. Ушло только самое важное: разговоры до поздней ночи, объятья при встрече, ушло то, что делает родной дом родным домом.
Я готов был поклясться: физически она мне еще не изменяла. Но даже в самые сакральные моменты она представляла его. Того, кем я был когда-то или того, кем я должен был стать? Я уже не знаю.
Но и этого ему было недостаточно. Он украл её у меня не только духовно, но и физически. Его финальный удар пришелся на тот вечер, когда я играл в третьесортном кабаке «Шальная Птица» до утра. Меня брали теперь далеко не в каждый ресторан из-за того, что, я, вынужден это признать, испытывал некоторые проблемы с выпивкой. Согласитесь – не так-то просто обмануть собственное сознание, чтобы грязная пивнушка стала казаться прекрасным концертным залом. Я нес пионы – я решил помириться с Машей, почему-то был уверен – она обрадуется букету.
И тут я увидел, как он выходит из ее квартиры. Напыщенный, пахнущий парфюмом, который я уже не мог себе позволить, он и не думал прятаться. При выходе из моей квартиры он кивнул мне как старому другу, но клянусь: в этом кивке было столько злорадства, сколько он не смог бы выразить, даже если бы начал открыто глумиться надо мной.
Машка была какая-то оттаявшая и похорошевшая. Она напевала «Весну» Метнера, как всегда, когда чувствовала себя счастливой, а в перерывах, между частями, названивала подругам:
— Наконец-то у нас все наладилось! Он подарил мне букет моих любимых хризантем (а раньше всегда дарил тюльпаны, хотя сто раз говорила: люблю хризантемы), – болтала она по телефону, даже не замечая, как я вернулся. Будто я был призраком, бестелесным и полупрозрачным.
Сейчас я сижу в своей комнате. Прошло несколько часов. Я использовал это время, чтобы записать свои мысли, припомнив ключевые моменты истории с самого начала, разложить все по полочкам. И пришел всего к двум выводам:
1. Он всегда и все сделает лучше меня. То, что я всего лишь задумываю – он воплощает.
2. Сейчас я хочу сделать то, на что у меня не хватит духу: уничтожить Его. Значит, он желает того же. Он хитер, изворотлив и до умопомрачения жесток. Если в ближайшее время со мной произойдет какой-нибудь несчастный случай, какой угодно: я попаду в аварию, авиакатастрофу, хоть что-нибудь, знайте, кого винить!
***
Врач психдиспансера отложил дневник с последними записями дневника пациента, взглянул на спящего в палате человека. Несмотря на то, что в карточке значилось 25 лет, больной выглядел гораздо старше: рано покрытое морщинами лицо, трясущиеся руки, не прекращающийся бред состарят кого угодно.
— Это он! Он притащил меня сюда, чтобы захватить мою жизнь, – тихий сон пациента прервался криком ужаса. «Поверить не могу, что тот милый лучащийся светом человек, что привел его сюда – его брат, настолько они были не похожи»
— Я не знала, что у тебя есть брат, — призналась Маша, удаляющаяся вместе с двойником от больницы. Сегодня они снова музицировали вместе, как когда-то в школе. Он объяснил ей все, но не словами (кто как не ее муж знал, насколько они пусты), а исповедальной прелюдией Рахманинова. А она ответила ему «Грезами любви» Листа. Впервые за последние полгода она узнавала человека, которого полюбила.