Барон, услышав звук инструмента, встал на задние лапки, передние положил хозяину на плечо и заблажил свое, не попадая в ноты, но к полному нашему восторгу. Закончив вступление, дед запел дребезжащим голосом…
Гулять в нашем краю любили и умели. Затевали гулянки в дни рождения хозяев, в честь приезда родственников, новоселий – по окончании строительства. Само-собой свадьбы и наособицу – праздники.
В районе, где родители отстроили свой дом, проживали такие же новоселы, ровесники родителей, соответственно, и ребятишки в округе были примерно одного возраста.
Сбившись в многонациональную ватагу в какой-либо праздничный день, мы млели от предвкушения живой музыки и общего веселья. А потом с удовольствием слушали песни, доносившиеся из распахнутых настежь окон.
В одном доме грустили о «возлюбленной паре, которая всю ночь гуляла, до утра», в другом – смеялись над тем, как дивчина в очередной раз «пидманула, пидвела», а во дворе третьего с присвистом топали под задорную татарскую плясовую.
В особом почете были музыканты – в основном, баянисты и гармонисты, редко — балалаечники и гитаристы. Конечно, далеко им было до сегодняшнего музыкального сопровождения – караоке, или профессиональных «минусовок», но пели – душевней, чем сегодня. Голову дам на отсечение!
В те времена – начала и середины семидесятых, мало было в компаниях пожилых мужчин. У меня и моих друзей дедушек не было вообще. Бабушки были у всех, у некоторых даже две. Знали друг о друге все. Потому весть о новых соседях, переехавших откуда-то с Волги, мигом разлетелась по дворам.
Супруги, двое детей и дед. Дед казался нам глубоким стариком, хотя было ему на тот момент столько же, сколько и мне в настоящее время. Но сейчас — я брошу перчатку любому, кто назовет меня стариком!
Приезжие купили добротный каменный дом с пристроенным к нему флигелем. Дед заселился во флигель, но проживал он там не один. Его неизменным спутником был старый кот, серой масти.
Каждый вечер они появлялись на лавочке у входа в свое жилище и сидели, щурясь на солнышко. Звали его дед Саша, но для нас он всегда был – дед с котом. Дед курил исключительно махорку, кот этой вредной привычкой не страдал.
Его внук, Колька, вскоре стал нашим другом, уважаемым в ватаге человеком по причине виртуозной игры в футбол и умения цвиркать слюной сквозь дырочку в передних зубах.
Лет в четырнадцать-пятнадцать накатило на нашу компанию новое поветрие — увлечение игрой на гитаре. У троих или четверых ребят они были – старые, родительские, еще семиструнные. Убрав лишнюю струну, мы меняли строй и до мозолей на пальцах тренировали модный бой «восьмерка», прерывая его для того, чтобы раскорячить пальцы на новый аккорд.
Не обезображенные музыкальным образованием, бегали от одного «гитарного» двора к другому за новыми песнями, общий смысл которых сводился к безответной любви.
Из густой массы увлеченных, через некоторое время отфильтровалась пара-тройка ребят, явно превосходивших успехами других. Без ложной скромности признаюсь, что в их числе был и я.
Как-то нас окликнул дед, по обыкновению сидящий с котом на лавочке, попыхивая самокруткой. Было заметно, что сегодня он «лизнул горькой»:
— А что, пацаны, раз с гитарами ходите, то и играть можете? Спойте что из ваших песен, а мы с Бароном послушаем.
Барон! Кота, как оказалось, звали Барон! Обладатель такого имени однозначно заслуживал наше уважение. Мы любили своих домашних Васек и Мусек, но Барон! Его стоило уважать только за имя!
Мы по-босяцки присели на корточки перед лавочкой, которую по праву занимали дед Саша и Барон. Я ударил по струнам и заныл про любовь солдата к неверной девчонке, которая ушла с другим, пока он кровью писал ее имя на снегу.
— Душевная песня, – признался дед Саша. – А что, Барон, давай мы с тобой наши песни будем петь, а пацаны пусть послушают!
Он достал из нагрудного кармана расческу, приладил к ней кусок газетной бумаги, поднес к губам и заиграл на этом дивном инструменте, выводя незнакомую, но простую мелодию.
Барон, услышав звук инструмента, встал на задние лапки, передние положил хозяину на плечо и заблажил свое, не попадая в ноты, но к полному нашему восторгу. Закончив вступление, дед запел дребезжащим голосом:
«Зачем ты, мальчишка, воруешь, зачем ты квартиры громишь?
А после бедняга горюешь, в тюрьме за решеткой сидишь…»
Успех был полный!
— Дед, давай еще! – требовали мы. – Про любовь!
Про любовь у деда тоже было, но с явным уголовным оттенком. Он пел про любовь хулигана к противной девчонке, которая не отвечала ему взаимностью:
«Ты ведь вор, ну а я – комсомолка. Я другого мальчишку найду!»
Разумеется, получив такой отлуп, у нормального пацана жизнь идет под откос:
«И пошел тот мальчишка заплакал, он на мокрое дело пошел.
Налетели менты, повязали. Он на север этапом ушел»
И мы сопереживали этому мальчишке, может, даже нашему ровеснику. Осуждали ментов, которые повязали его. За «мокрое дело»!
Потом еще:
«В пересыльном большом замке, два преступника сидят.
Они молоды собою, про свободу говорят»
Потом была песня про парня со смешной кличкой «Чеснок» и его друга «Ромашку»:
«Вечер вечереет, Чеснок идет домой.
А Васинские парни кричат – Чеснок, постой!»
В общем, вспомнили парни старые обиды, и кончилось все для Чеснока с дружком скверно:
«Вот утро наступает, все на базар идут.
А Чеснока с Ромашкой на кладбище везут…»
И каждая песня сопровождалась аккомпанементом на расческе и подвыванием Барона.
Мы, беспредельно уважавшие «Песняров», «Ариэль», «Голубые (и прочие) гитары», открыв рты, слушали деда Сашу. Песен он знал бесчисленное множество, но это были не совсем песни, они больше напоминали бесхитростные рассказы, написанные простыми, возможно, неграмотными людьми, как правило конфликтующими с уголовным кодексом. Из песен с подобным сюжетом мы слышали лишь одну, которую время от времени пели наши родители – «Ах васильки, васильки…»
Мы зачастили к деду Саше с Бароном. Но на «сухую» он петь отказывался. Нам приходилось исхитряться, чтоб умыкнуть у родителей литр-другой бражки. В те времена ее часто ставили, чтобы перегнать на самогон – на праздник, для гостей, да и просто так – в хозяйстве пригодится.
Не всегда дело доходило до перегонки. Частенько хозяин уходил в запой, и мамы наши, спасая отцов и семью, выливали остатки на помойку. Но для деда мы готовы были расстараться, а потом с упоением слушать про то, как:
«Везли на казнь разбойника Афоню», или «Как на кладбище Митрофановском». Особенно выделяли «тюремный цикл»:
«Тюрьма, тюрьма – какое слово, для всех позорно и страшно.
Но для меня оно не ново, я с нею свыкся уж давно»
Или:
«Когда мне было лет двенадцать, когда скончался мой отец,
Не стал я матери бояться, и стал большой руки подлец.
Имел ключи, имел отмычки, имел я финское перо…»
Нет, мы не прикидывали судьбу героев песен на себя, хотя ангелами нас точно нельзя было назвать. Но слишком уж разительно было отличие нас от тех «ухарей» и «урок». Это все равно, что сравнивать современные эстрадные песни с теми.
Но, как ни странно, они нам нравились — в них была душа! Грешная, заблудшая, махнувшая на все и всех рукой, или напротив, кающаяся. И мы чувствовали ее! Может быть, все дело было в таланте исполнителя и его хвостатом напарнике, но вечера с дедом Сашей были для нас праздником!
Сын его, дядя Вася, не одобрял такого поведения отца, но и не препятствовал нашим посещениям. Мы старались не наглеть, но раз-два в неделю навещали деда и Барона…
В последний раз в гостях у деда Саши я побывал уже после окончания института. Проходя мимо дома с флигелем, встретил дядю Васю. Поздоровались. Поговорили. Я расспрашивал о Кольке, о здоровье деда Саши.
— Ослеп батя, – вздохнул дядя Вася и грустно улыбнулся. — Ты зайди к нему. Ему приятно будет.
Осторожно вошел я во флигель:
— Здорово, дед Саша!
— Кто это? – заинтересованно спросил знакомый дребезжащий голос. – Стой, вспомню. Гитарист! Толик-очкарик!
Я засмеялся. На очкарика, в силу возраста, уже не обижался.
— Проходи, сынок, проходи, садись. Только не в кресло. Это Барона место. А лучше — не рассиживайся, а сбегай за бутылочкой, пока не закрыто. Мы с тобой – за встречу!
Дед, с удовольствием опрокидывая стопку за стопкой, разговорился.
— Я ведь рожден еще при царе. В гражданскую остался сиротой, беспризорничал. А потом – понеслось: тюрьма-воля, тюрьма-воля. Я вором был, Толик, ширмачом. Потом – война. Из тюрьмы — в штрафбат, к Рокоссовскому. Кровью смыл. Почти два года боев. Да-а-а… После войны – подался в Куйбышев – родитель мой был оттуда. Выучился часовому делу. Тогда много часов наш брат привез из Германии. Дорого ценились… Жизнь наладилась. Подобрал я мальчишечку, беспризорника. Взял к себе. Вырастил, выучил, в люди вывел. Слышь, Барон? Спрашивает — где он! Василий мой – кто ж его не знает!
Вот так номер! Дядя Вася, оказывается, его приемный сын! Однако, сколько я не осматривался – Барона нигде не было. «Гуляет, котяра», — решил я.
— Привык уже один проживать, – продолжал дед Саша. – Контузии я получил сильные. Иногда затмение находило. Все в атаку ходил — по-настоящему, с матушкой! Сейчас уже нет. А тогда боялся внучков напугать, потому и настоял, чтобы – отдельно, хоть Василий и обижался. А Барона я подобрал котенком. Тоже беспризорник был. Зато теперь, видишь, какой? А песни как любит! Мы бывало с ним вдвоем пели. Сейчас он обленился. Или голос потерял…
— Ваши песни, конечно грамотные, — бормотал дед, — потому, что их настоящие поэты пишут. Пишут, Толик! А наши песни слагали! Не поэты – такие же люди, как мы! Потому-то они до души достают. Не всякая ваша так может…
Я уложил обмякшего деда Сашу на диван, тот вполголоса позвал Барона, ругнулся на него и затих…
Дядя Вася стоял у флигеля. Вопросительно взглянул на меня.
— Спит, – ответил я на немой вопрос. – Барона потерял, ругается на него.
— Нет Барона, – он вздохнул. – Лет пять уже, как нет. А он все с ним. И на лавочку, и в постель…
Года через два деда Сашу хоронили. На последнем его наряде я разглядел две «Красных звезды», «Славу» и «Красное знамя». Не считая медалей…
Автор ТАГИР НУРМУХАМЕТОВ