После заката женщины по традиции стеклись на лавку к магазину, щёлкали семечки, глазели по сторонам, обсуждали то да сё…
— Слыхали новость? – первой спросила Марковна. – Треплют, нашего Мазутыча ночью в городскую больничку увезли и он там того… кувырдякнулся. На том свете на учёт вставать пошёл.
Мазутыч был местный весельчак, задира, пьяница, охальник. Любитель выпить и подраться, и чужую бабёнку за оснастку ущипнуть. Короче, простой мужик, свой в доску.
— Ух ты! – сказала Сергеевна. – Вон оно чо… допился Мазутыч, дохулиганился, стервец. Царствие ему небесное, что ль?
— Не я ли его последней видела, бабы? – вмешалась Аркадьевна. – Идёт он мне вчера навстречу, пьян в дымину. Кричит: «Аркадьевна, у тебя спина в сене!» Я замешкалась – а он хвать меня за тыльный отсек!… И хохочет, довольный.
— Неспроста это, — заключила Марковна. – Он меня тоже, бывало, когда за тыльный отсек цапнет, когда за фронтальную навеску… другой раз даже приятно станет… С чего он на Аркадьевну-то вдруг позарился?
— Видно, что-то чувствовал, — Сергеевна перекрестилась. – Может, был ему знак, что недолго осталось…
— Я вчера его тоже встретила, — вставила Егоровна. – Здоровёхонек был ещё. Гнался за своей Ульянкой по деревне, орал «Стой, моя пальмовая ветвь! Щас Оскара тебе выпишу, аномалия!» Но что запомнилось – обычно Мазутыч Ульянку жердиной гонял, а тут – с коромыслом!
— Ей-богу неспроста, — суеверно сказала Марковна. – С чего бы это?
— Видно, что-то чувствовал, — добавила Сергеевна. – Может, был ему знак?
Бабы помолчали, щёлкая семечки.
— Давеча мы с ним возле крыльца нос к носу стояли, — показала Марковна. – Вот тут я, а тут – он. Я ишо спросила его: «Что ты думаешь, Мазутыч, о международной обстановке и последнем выступлении этого… как его… ну ты понял?…»
— А он чо? – заинтересовались соседки.
— В том-то и дело! – Марковна торжественно понизила голос. – Обычно Мазутыч отвечал «Да ну их всех к макаке в яйцеклетку!» А вчера будто что-то нашло на него… И сказал он: «Да идут они все к козлу в хобот!» Вот так.
— Ой, неспроста, — сказала Аркадьевна. – С чего бы у Мазутыча такая резкая смена политических настроений?
— Видимо, что-то чувствовал, — грустно подсказала Сергеевна. – И был ему знак.
Перекрестились сразу все.
Из ближнего дома вышел Витька-Бидон – верный собутыльник и приятель Мазутыча. Правую сторону лица у Витьки занимал полновесный боевой фонарь.
— Здорово, Витюха, — приветствовали бабы. – Слыхал новость? Говорят, Мазутыч-шельма кувырдякнулся. А тебя-то кто разукрасил?
— Мазутыч и разукрасил, кому ещё? – сказал обиженно Бидон. – Сидим с ним вчера, выпиваем. Поспорили малость и он как рявкнет: «Держись, милитаристская морда! Щас я тебе дипломатический раут проведу!» — и ка-а-ак засветит с левой!…
— С левой? – переспросили бабы. – С чего бы так, он же не левша?
— Вот и я удивился, — Витька пощупал синяк. – Мазутыч мне по жизни с правой бил, а тут левака звезданул… даже непривычно как-то.
— Неспроста это, — заметила Марковна глубокомысленно.
— Видно, что-то чувствовал, — всхлипнула Сергеевна. – Был ему знак.
— Не пройдёт он больше по деревне на карачках, — вздохнула Аркадьевна со слезой. – И не крикнет: «Чего расселись, экзекуции профилястые? Меня вспоминаете, черти? Ловите меня семеро, иду вразнос! Кому тут юбку на голове завязать?»
Бабы хотели ответить, но в это время со стороны города объявился сам Мазутыч, лёгок на помине – пьяный в колокольный звон, в расхристанной рубахе. С недопитой бутылкой в кармане и поцарапанной физиономией, но живой и здоровый.
— Чего расселись, экзекуции профилястые? – налетел коршуном, сгребая баб со скамейки. – Меня вспоминаете, черти? Ловите меня семеро, иду вразнос! А кому тут юбку на голове завязать? Вот я вас!
Подбирая подолы, женщины с визгом кинулись врассыпную.
— Живой, холера! – кричала Марковна, карабкаясь через забор вместе с Сергеевной. – А вы «кувырдякнулся, кувырдякнулся»… да хрена ли ему сделается, паразиту синеботому?
— Хорош покойник, нечего сказать! – орала Аркадьевна, убегая в проулок. – За корму меня опять хватанул, аж до треска, а я только бельишко новое надела!…
– Я чувствовал! – орал вдогонку радостный Мазутыч. – Ей-богу, чувствовал! И был мне знак!
