Сумерки, мягкие, дымчато-сизые, наполненные стрекотанием кузнечиков и посвистом запоздалых, мечущихся в поисках ночного укрытия птиц, накатились, разлившись по деревне дымом от костров, звуками гармони и скрипом телег, что тащили уставшие лошади, гонимые загорелыми, кряжистыми мужиками, утирающими пот с морщинистых, широких лбов.
Рядом с дорогой, почти на самом краю деревеньки, стояли развалины церкви. Только две стены, привалившиеся друг к другу как усталые путники и хранящие следы церковных росписей, остов печки, почерневший, почти уже скрывшийся за высокими, жирными стеблями крапивы, пристройка, которая чудом уцелела после попадания снаряда и сползающее с пологого склона вниз, к реке, кладбище. Кресты, обрубки, фанерные звезды…
-Отсидимся здесь, слышь? – мужчина в рваной рубашке и брюках, подпоясанных плетеной веревкой, глянул на своего товарища. Тот, охая и кривясь, сел на землю, вытянув вперед правую ногу. Та, синяя, распухшая, горела огнем, мешая идти вперед.
-Ну, посидим мы здесь, а дальше-то что? – калека сжал зубы то ли от боли, то ли от накатившей злости. – Чую, не жилец уже я. Видел такое, и не раз.
Он говорил отрывисто, прерываясь на вдох.
-Видел, как чернеет тело, дубеет, а потом ты испускаешь дух. И нужно успеть откинуть концы раньше, чем сердце разорвется внутри, ну, чтоб не мучиться.
-Хватит, Миха. До темноты подожди. Я тут понаблюдал, деревенька небольшая, народу ходит мало. Нас никто не заметит. В третьем доме слева, вон в том, что с белыми наличниками и петухом на крыше, женщина ходит. Одинокая, видать, к ней пойдем. С виду она как будто ничего.
-Ты что! Ты дурной совсем, Николай?! Сдаст она нас, точно! Не пойду, не для того я по болотам на пузе полз, лицом в гнили и смраде, чтоб какая-то старуха меня обратно вернула, под крыло, так сказать, перевоспитателям. Небось, слух о нас и до этих краев докатился, все бдят. Нет, не пойду. Ты сходи один, хватани там чего поесть, мож, молока даст. А я тут отлежусь… Отлежусь маленько… И зачем ты вообще нас сюда привел?! Бешеной собаке семь верст — не крюк…
Михаил откинулся назад, затрясся, побледнев и схватившись руками за острый край стены.
-Брось! Ну, кто сюда новости повезет? А радио бубнит, его никто и не слушает. Надо рискнуть.
Коля все смотрел, зажжется ли в домике, за простенькими, белыми, с рыжей полоской занавесками, свет, мелькнет ли силуэт женщины, вдруг выхваченный их темноты лампой без абажура…
Николай докурил сигарету, смял пустую пачку, провел мозолистой, с черными, обгрызенными ногтями, рукой по голове. Волосы не росли, их просто не было, хоть ежиком, хоть щетиной… Гладкая, с единственным шрамом на затылке, кожа до смешного ярко сверкала под лучами восходящей луны.
-Ладно, пора, Миш. Давай, потихоньку, с коленочек, вот так… Тихо, я прошу тебя. Да ты горишь весь. Лишь бы нас впустили…
Избы, одна за другой, подмигивали ровным, теплым светом от лампочек, воздух наполнялся ароматом вареной картошки, душистого, заправленного, чем Бог послал, супа, а кто-то томил в печи кашу, крутую, гречневую…
Мужчины невольно сглотнули.
Николай дотащил друга до нужного места и, просунув руку, откинул крючок, дав калитке тихонько скрипнуть. С соседнего куста жасмина вспорхнули, рассыпались по окрестным деревьям потревоженные воробьи.
Шторка на окошке шелохнулась. Лицо приникло к окну, щурясь и шамкая полубеззубым ртом.
-Дома жилица, это хорошо! – Николай пристроил Мишу у ступенек, а сам поднялся на крыльцо, озираясь по сторонам. Немного постояв, он отряхнул, как мог, пыль с рубашки, вздохнул и хотел, было, постучаться, но дверь сама распахнулась, вылив на незваных гостей волну домашнего света и тепла.
-Хто там? Хто? – Антонина, прихрамывая, вышла из избы и, приставив очки к глазам, подняла голову, рассматривая Николая. Потом охнула, прикрыв рукой сухой, с морщинками по уголкам, рот.
С минуту было тихо. То ли грязный, оборванный вид чужака ввел старуху в онемение, то ли еще что…
-Добрый вечер! – быстро, не дав ей вымолвить ни слова, заговорил мужчина. – Мы издалека идем. Вот товарищ мой ногу повредил. — Коля кивнул на Мишу, лежащего внизу, на дорожке. – Ему плохо совсем, не поможете?
Они долго смотрели друг другу в глаза. Он – просящее, умоляя, она – с тревогой, с закушенной губой, поправляя завязанный на шее платок…
То ли показалось Антонине, то ли и правда, Николай помотал головой, еле-еле, чтоб заметила только она.
-Заноси, — наконец, прошептала Антонина. – На кровать положи, дай только прикрою. Уж больно вы чумазые.
Мужчины зашли внутрь, хозяйка быстро захлопнула дверь, мельком оглядев улицу. Никого не было, ни одна живая душа не заметила, что у Тони сегодня гости. Только с церкви вдруг пахнуло тяжелым, сырым духом…
Пока Коля, щурясь от света, оглядывал комнату, Антонина метнулась к гардеробу, скрипнула дверцами и, вынув из ящичка цветастое покрывало, расстелила его на кровати. Потом задернула шторы, перекрестилась и повернулась к гостям.
-Там, на печке, ведро, — показала она кривым, потрескавшимся пальцем. – Налей. Надо согреть.
Она хотела еще что-то добавить, протянула уже руку, чтобы схватить Николая за плечо, но тот отпрянул вздохнув.
Миша тяжело опустился на мягкую, с непривычки будто пуховую, кровать, положил голову на подушку и зашептал:
-Ты прости нас, бабуль. Мы ненадолго, вот отлежусь, полегчает мне, уйдем. Ты прости…
Он все шептал и шептал, а Тоня гладила его по голове, закусив губу и вытирая кончиком платка тонкие, блестящие полоски слез, бегущих по щекам.
Коля тем временем, как будто уже был здесь много раз, уверенно схватил железное ведро и, зачерпнув в него воды из кадки, поставил на печку.
Женщина ловко сняла с больного сапог, размотала портянку. Михаил скрежетал зубами, пока она водила рукой по синюшной коже, дергала за пальцы, как будто проверяя, каков предел человеческим страданиям.
-Ай, сатана! – прошипел Миша. – Лучше сразу пристрели. Есть у тебя, бабка, ружье? Дай покоя! Только не трогай ты ногу! Ай!!! Как тебя зовут, хозяйка?
-Антониной зовут. Ты лежи и помалкивай. Силы береги!
Больной еще что-то говорил, угрожая и злясь, потом затихал, будто во сне.
-Ну, что? – Коля стоял рядом. – Нам завтра дальше нужно идти. Справится он?
Тоня замерла, слушая его шепот, потом резко повернулась и увидела, как Коля качает головой.
-Ну, так поможешь? Нам бы еще поесть чего…
-Да, пока вода греется, я сейчас, сейчас!
Тоня судорожно поставила на стол тарелки, вынула из печки чугунок, вынула из него неровные, сморщенные клубни картошки, потом, словно спохватившись, юркнула в подпол, чем-то там гремела, причитая и охая.
-Коль, ты крышку подпола закрой, мы тут передохнем, утром ее выпустим. И ей спокойнее, не обвинят, и нам меньше трескотни!
Миша приподнялся на локте, кивая на черную дыру в полу.
-Дурак ты, Миша, — Николай поморщился. – Она нас накормит, хоть раз поедим нормально. Видишь, вопросов не задает, тихая.
-Ага, а завтра эта тихая за нужными людьми сбегает, и все.
Коля не успел ничего ответить. Старуха уже выползала из холода темной кладовки. Мужчина помог Антонине вылезти на свет. В руках она держала две банки тушенки.
-Ешьте, ребятки, ешьте, — приговаривала она, наблюдая, как гости схватили консервы и жадно, по целой ложке, заглатывают еду. – Вот, хлебушка еще возьмите, больше берите…
Она села на стул, вся как-то ссутулилась, сжалась, то и дело вытирая выступающие на глазах слезы.
На стене зыркали вправо-влево ходики, из уголка, с полочки, накрытой чистой кружевной салфеткой на гостей смотрела икона…
-Вода закипела, дальше что? – прервал Коля молчание. – Чем помогать?
-Ой. Значит, так, — Тоня встала, расправив плечи. – Там, под лавкой, ну, ты… Там под лавкой бутыль стоит. Неси сюда, милый. Спирт… и внутрь и наружу пригодится. Только обождать надо, как по реке пароход пойдет, гудок даст, — тут она посмотрела на циферблат, — так и будем резать. Вскрыть нарыв-то нужно, как выйдет зараза, так и полегчает товарищу твоему. Вот под гудочек-то мы все и сделаем. А там уже не так страшно.
-Ты, что, мать надумала? – Миша схватился за края кровати, стараясь сесть. – Что надумала, злыдня?! Резать не дам, ничего не дам, не трогай, не трогай, окаянная!
Тоня только качала головой, а Николай, найдя жестяную чашку, плеснул туда спирта, слегка разбавив водой, и поднес к губам товарища.
-Пей, угощение – во! – тут он поднял вверх большой палец. – Что тебе слеза ангела!
Ноздри уловили крепкий, медицинский запах, в носу защекотало, желудок отозвался тяжелым, кислым спазмом.
Михаил схватил кружку и жадно выпил все двумя большими глотками.
-Силен ты, парень! – восхищенно покивала Антонина. – Другие-то все цедят по капле, морщатся…
Тут она посмотрела на Колю.
-Скоро уже, пойду инструменты приготовлю, а ты дай ему еще выпить, смотрю я, он до водки охотник, как воду ее лакает. Ему много нужно, чтоб себя забыл…
Антонина ушла в соседнюю комнату, вынула из-под кровати сундучок. Когда-то она работала в местной больнице, ее уважали, бегали за советами. Прошло время, уж нет той больницы, сгорела она, сгорели и Тонины годы, слишком рано сгорели, как будто от какой беды…
Николай поднес ко рту больного кружку, а сам все осматривал избу, аккуратные шторки, горшки с геранью на подоконнике, фотографии на стене, плетеный, когда-то пестроцветный, а теперь бледный, стершийся кое-где палас…
-Ну, я готова, — Антонина, словно уже давно наблюдавшая за гостем, вернулась, разложила на столе все необходимое. – Рот ему чем закрой, я боюсь сама, кусаться будет.
-Не тронь, бабка! Не тронь, собака, не дамся! Им дался, а тебе нет! Никому больше не… — кричал Михаил, размахивая руками.
Коля прижал его к подушке и что-то зашептал на ухо. Мужчина притих, сам зажал между зубами деревянную ложку и зажмурился.
-Давай, — прохрипел он.
Женщина щедро облила ногу спиртом, омыла свои руки, скальпель.
Коля отвернулся. С реки раздался громкий, тысячу раз усиленный водой, гудок парохода.
Миша задохнулся, губы его, раззявленные в страшной гримасе, побледнели, руки ослабли. Тело осело, распласталось на кровати.
-Ничего, ничего, милый, — шептала Тоня. – Все, уже все…
Она забинтовала рану, накрыла больного одеялом.
-Пойду, руки помою. Поможешь? – обернулась она к Николаю.
-Нет, увидят, извините…
-Ну, посиди тогда, отдохни. А, может, помыться тебе? А, соколик? Я мигом, я водички наношу, я…
-Не надо, устала ты, я же вижу… — Коля хотел как будто дотронуться до плеча женщины, но отдернул руку. – На рассвете уйдем, ты о нас больше и не услышишь.
Антонина вздохнула и вышла. Ей все казалось, что сердце ухает на всю деревню, что она не удержится и закричит…
…Миша забылся тяжелым, с испариной и тихим бормотанием, сном, а Николай, пока хозяйки не было в доме, тихо подошел к старому, с железными скобами по углам, сундуку. Замка на нем не было уж года два, Тоня перевесила его на сарай.
Мужчина приподнял тяжелую, с прорехами от усохших досок крышку и замер. Внутри, на вышитом красными нитями рушнике, лежали деревянные свистульки, птички да белки, что муж Тони, Митяй, когда-то ловко вытачивал из чурбачков, одаривая всех деревенских ребятишек своими незатейливыми поделками. Чуть в стороне, аккуратно сложенная, выглаженная, лежала форма, военная, с медалями. Вот только хозяин уже никогда не сможет примерить ее на себя.
…Весной сорок четвертого товарищи привезли Антонине вещи ее сына, Коленьки, а, заодно, и письмо от командования с соболезнованиями в связи с гибелью солдата…
-А где ж могилка-то, ребятки?
-А нет ее, мамаша. Нет, и все.
Антонина полежала день в забытьи, обняв пахнущую Колькой одежу, потом встала, причесалась, и пошла на могилу мужа, что ушел с полгода как. Теперь рядом с его фотокарточкой на кресте висела еще одна, Колина, последняя, довоенная…
…Николай оглянулся, ему показалось, что Миша проснулся и зовет его, но это Тоня, хрипло, шепотом, причитала, глядя на гостя.
-Ничего, ничего, — как можно спокойнее говорил Коля. – Уйдем скоро, как и не было нас вовсе!
Тоня только мотала головой и тянула старческие, с обвисшей кожей руки.
-Так лучше, так тебе спокойнее будет!…
Михаил спал, он не видел, что со стены, с пожелтевшей фотографии, на него смотрел Коля, только как будто из другой жизни, с чубом, с веселыми, хитро прищуренными глазами и в отцовской кепке…
-А волосы-то, как же волосы… — Антонина скривилась, всхлипывая и схватив-таки Колю за руку.
— Ничего, так даже удобнее, — виновато пожал плечами мужчина. – Все хорошо, да не реви ты!…
Деревня уснула, пополз с реки густой, с прорезями лунного света, туман, накрывая, пряча, словно помогая Тоне в ее нечаянной радости.
-Жив! Жив! – стучало сердце, а глаза с ужасом смотрели на номер, проступающий сквозь кожу на предплечье.
-Ты был там?… – она всплеснула руками. – Там…
Коля спрятал руки под стол.
-Как же так… Они сказали… Я и фотокарточку твою на могилку к отцу повесила…
-Всякое бывает, мамуль, тебе так спокойнее будет, если не свидимся больше.
-Да как же спокойнее! Да что ж это твориться-то! Оставайтесь, я скажу, что гости, что…
-Меня искать будут, мама, если узнают, не жить тебе. Таких, как мы с Мишкой, не прощают. А мы вырвались! – тут он злорадно улыбнулся. – Два раза вырвались. И, если что, опять сбежим. Вот так.
Тут в чужом дворе залаяла собака. Ее голос вспорол ночь, заставив Колю нервно вздрогнуть.
Собак он ненавидел, боялся и ненавидел…
-Ладно, светать скоро будет, — мужчина резко поднялся. – Пора нам.
Миша беспокойно заворочался
-Подожди, я вам на дорожку… Я соберу сейчас, погоди, я быстро! – женщина метнулась к печке, потом к буфету, что-то заворачивала в чистые, пахнущие песком и еще немного смолой, полотенца…
-Вот. Еды, что было. Ты прости, Коленька, мало, нет ничего, — она всхлипнула. – И бинты вот, спирта во фляжку отцовскую налью тебе, товарищу надо ногу обрабатывать, ну, в-общем…
Коля смотрел в ее глаза, тонул в них, мечтая снова стать маленьким, беззаботным, глупым, снова бежать по тропинке и утыкаться лицом в материнскую юбку, потом взлетать вверх и, обхватив Тонину шею, нюхать запах ромашкового отвара, которым мама любила ополаскивать волосы. А потом сидеть на крылечке их домика, чувствовать, как смолистый, крепкий аромат, навеянный с леса, смешивается с терпким, речным, рыбным, видеть всполохи зарниц на горизонте, считать звезды и провожать глазами взметающиеся ввысь искры костра… Все было в этих грустных, как будто выцветших, материнских глазах…
-Мам, ты знаешь, я же вернусь, ну, ты же дождешься, да? – он прижал женщину к себе.
-Да, мой хороший, да, конечно! Совсем ты взрослый стал, выше меня… — она гладила мозолистыми ладонями его лицо, как будто на ощупь запоминала или через прикосновение хотела передать все то, что не могла сказать.
-Идите, только вы левее держитесь. Там, где раньше поле было, мины до сих пор ищут, уж двое наших подорвалось.
-Ладно, хорошо.
Николай неумело, стесняясь, поцеловал мать в лоб, потом резко отвернулся, закинул на спину мешок, что собрала Тоня, и растормошил Мишу.
-Пора, брат, уходим! – скомандовал мужчина…
Тоня еще долго смотрела вслед двум тонущим в тумане фигуркам, утирала с лица горячие, бедовые слезы.
…-Вот видишь, Митенька, — Антонина, укрывшись черным платком, сидела у могилки мужа. – Коля приходил. Жив он, представляешь! Жив, только в беду большую попал… Ну, я ему твою фляжечку отдала, ничего? Он вернется, я на место поставлю, в шкафчик. Я так рада, Митенька…
А потом заплакала, тихо, муторно, без возможности вздохнуть.
А Коля смотрел на нее с фотокарточки и улыбался.
-Не плачь по пустой могиле, мамка! – казалось, говорил он. – Не плачь, как бы беду не накликать!…
На следующий день перед Тониной избой остановился автомобиль. Строго глядя по сторонам из него вышли какие-то люди и быстро скрылись в доме, не церемонясь, осмотрели нехитрое убранство, пошарили в подполе.
-Приходил? – спросил самый старший из гостей, глядя на испуганную Антонину.
-Кто, милый?
-Сын приходил. Ведь так? Куда направился? Один или с кем-то? В ваших же интересах…
-Мой сын?! – наклонившись, зашептала Тоня, криво усмехаясь и такая в стол кривым, черным от земли пальцем. – Мой сын сейчас рядом со мной, недалеко, — она указала рукой на погост. – Там я его похоронила, там и навещаю. Уж который год. И хотела бы, чтоб пришел, забрал меня к себе, да все как-то медлит он. Не знаю, почему…
Женщина открыто, устало смотрела на мужчин, толпящихся у двери.
-Ладно, поехали, — гость встал и, еще раз пытливо осмотрев все вокруг, ушел. Подчиненные последовали за ним, сели в машину и пропали, застилаемые пылью сухой, змеящейся между заброшенных полей, дороги…
…А Антонина ждала. Год, второй. Она не позволяла себе слабеть, не разрешала присесть, чтобы ощутить, как ноют истертые суставы, как сбивчиво, с перестуками, трепещет в груди сердце. Она обещала ждать…
…-Мама! Ну, что ты, мама! – Коля, изменившийся, с ежиком седых, но очень густых, как у отца, волос, стоял посередине горницы и обнимал мать.
За окном шел снег, первый, обманный, тот, что ляжет, а потом вдруг растает, исчезнет за один миг, обнажив черную, напитанную влагой землю. Но в отличие от него, Николай теперь никуда не денется, пришел и его черед вернуться домой.
-А друг твой, Миша? Где? – тихо, боясь услышать ответ, спросила, наконец, Антонина.
-Нормально все, свез к родным его, там балагурит. Он ведь, мамка, на пять лет младше меня…
Тоня вспомнила, как Михаил лежал на кровати и по-стариковски витиевато крыл матом и ее, и всю медицину, будь она неладна, вспомнила его руки, даже его запах, запах старика.
-Да, ну? – нахмурилась она.
-Да, полно, собирай на стол, мать, вон, жена моя мнется, тебя стесняется! Тоська, иди, не бойся!
Женщина, маленькая, словно карлица, лет тридцати, робко вошла в избу, теребя в руках ручки старой, бордово-коричневой сумки.
-Здравствуйте, Антонина Петровна, — сказала она. – Вот, флажка ваша, мы сохранили. Вот…
Тоня подошла к невестке, сгребла ее в охапку и по русскому обычаю расцеловала, трижды прикоснувшись губами к бледной коже.
-Ну, теперь вся семья в сборе, — легко, как будто камень с души упал, закончила мать. – Садитесь, я мигом…
…Долго еще лилась неспешная беседа, тихо ложась на душу Антонины теплым покрывалом. А за окном все валил и валил снег, словно застилая всю былую горечь и позволяя начать все заново, с чистого листа.
Ночью Коля долго не мог уснуть, все стоял на крыльце, курил и гладил место на руке, где раньше были выбиты цифры. Еще тогда, в лесу, после ухода от матери, мужчина выжиг руку, стараясь уничтожить все, что напоминало о прошлом. Но не получилось. Может, и к лучшему…